Яна Каляева
Комиссар. Часть 2. Орудия войны
Он никогда прежде не был так откровенен с ней. Неудивительно, ведь до недавнего времени его положение в полку зависело от того, что она напишет в очередном политдонесении. А теперь ей стало некуда их отправлять.
– Вы не хотели уходить с полком на партизанское положение, Кирилл Михайлович. Что заставило вас изменить решение?
– Признаться, я серьезно колебался. Бунт, партизанщина – это ведь драка из положения лежа. Что бы вы там ни говорили солдатам о том, что восстание будет шириться… я знаю, как работают системы. Нас перемелют в порошок и сметут. А я ведь имел основания рассчитывать на амнистию. Я, разумеется, не герой Великой войны, как Князев, но все же определенные заслуги числятся и за моей скромной персоной. Вышел бы в отставку, преподавал бы тактику каким-нибудь кадетам… и каждый божий день помнил бы, что бросил на произвол судьбы людей, с которыми служил бок о бок все эти годы. Причем именно тогда, когда они нуждались во мне, как никогда прежде. Знаете, Саша, я ведь на редкость далек от всякого рода прекраснодушной романтики. Но в тот момент отчетливо понял, что лучше уж погибнуть на другой день под пулеметным огнем в обреченном отступлении, чем благополучно жить до глубокой старости с таким знанием.
– Без вас я не справилась бы тогда. И теперь не справлюсь. Вот только, кажется, я сейчас все испортила, чертова дура… А ведь говорили же мне – не пей, коли не умеешь. Как мы с вами только станем работать дальше…
– То, что вы теперь переживаете – это похмельный стыд. Обычное дело, с кем не бывает, – улыбка делала лицо Белоусова моложе и вместе с тем добрее. – Но, право же, ничего ужасного вы не совершили. Если вы вдруг захотите вернуться к этому… разговору после, я был бы рад. Но у меня будет одно условие: сперва мы заключим брак.
От неожиданности остатки хмеля улетучились из головы.
– Это что, предложение? – спросила Саша.
– Ну да, – он снова улыбнулся. – В других обстоятельствах я бы не решился. Все же я много старше вас, мне перевалило за сорок. И моя ординарная карьера достигла своего потолка, в то время как ваша могла бы быть на взлете. Хотя, как знать, быть может, теперь как раз благоприятное время для таких карьер, как ваша. Но вы сейчас уязвимы, неуравновешенны и нуждаетесь в поддержке, которую я мог бы вам предложить.
– Есть много причин, по которым мне нужны вы, – сказала Саша. – Но я не вижу ни одной причины, по которой вам была бы нужна я. От меня не выйдет ничего, кроме тревог и неприятностей.
– Я знаю, что вы такое, Сашенька. И, право же, слишком давно живу на свете для того, чтоб надеяться изменить другого человека. Но мне нужно быть нужным.
***
Оказалось, что сведения о регистрации брака полагается вносить в личные карточки воинского учета, которые, как и все полковое имущество, были утрачены при отступлении. Так что формальную часть пропустили. Они заключили брак по древнейшему из известных человечеству обычаев: объявили себя мужем и женой в присутствии всех случившихся рядом свидетелей. Сашу мучило похмелье, но переносить эту короткую процедуру она не стала – боялась потерять решимость.
Их поздравляли, но никто особо не удивился. Они давно и слаженно работали вместе, и ничего не могло быть естественнее, чем продолжение этого сотрудничества в частной жизни. “Я уж думал, вы никогда не догадаетесь”, – сказал Князев. Аглая скривила губы и хмыкнула. Они с Сашей так и не примирились и рядом, как прежде, больше не спали, а ночи становились все холоднее. Что ж, хотя бы это для Саши не будет больше проблемой.
Праздновать было некогда, дарить нечего. К вечеру, однако, солдаты поднесли Саше кисет, наполненный табаком почти на две трети. Крошки табака были разномастные. Судя по примешавшемуся к ним мусору, собирали подарок, выворачивая карманы.
Для ночевки молодоженам выделили отдельный небольшой сеновал – невиданная роскошь в условиях, когда люди спали бок о бок, в душной тесноте.
Сено было совсем свежее, оно еще пахло разнотравьем. Обычно Саша любила этот запах, но сейчас в нем было что-то удушающее. Между сеном и крутым скатом крыши пространства оставалось слишком мало. Ночь выдалась лунная и ветреная, из-за быстро бегущих облаков помещение полнилось причудливыми тенями.
Саша не чувствовала ничего, кроме смертельной усталости. Впрочем, она давно уже ничего другого не чувствовала – пьяная эйфория не в счет. Сегодня она дала некоторые обещания человеку, которого глубоко уважала. Потому она потянулась к нему – и замерла.
Под ее левым плечом, прикрытый тонким слоем сена, находился посторонний предмет. Округлая форма, обтекаемый контур…
– Не двигайтесь, – резко сказала Саша. – Здесь граната.
Кто, кто мог ненавидеть ее настолько, чтоб положить ей в постель гранату в ее первую брачную ночь?
Много кто мог.
– Не бойтесь, Саша, – сказал Белоусов подчеркнуто спокойно. – Тикания мы не слышим, следовательно, это не взрывное устройство замедленного действия. Таким образом, причин спешить у нас нет. Где-то здесь должна быть растяжка. Раз мы не задели ее до сих пор, значит, вполне можем не задеть и в дальнейшем. Как вы, Саша?
– Нормально, – голос дрогнул. – Только сердце бьется так, что, кажется, граната взорвется из-за этого стука.
– Это естественная реакция. Мы можем подождать минуту, пока вы успокоитесь – если вы сможете не двигаться, даже не переносить вес. Сами по себе, пока не выдернута чека, гранаты не взрываются.
– Я спокойна, – Саша наконец перестала хватать ртом воздух.
– Вы отлично держитесь, Саша. Теперь медленно поднимите левую руку. Если почувствуете хоть какое-то препятствие – сразу же замирайте. Теперь так же плавно повернитесь на правый бок, спиной ко мне. Вот так, превосходно. Не двигайтесь больше. Сейчас я посмотрю, что там. Не волнуйтесь, я имел дело с такими ловушками. Если я наткнусь на растяжку, то сразу почувствую.
Он сдвинул верхний слой сена.
– Саша, это не граната, – голос Белоусова изменился, нарочитое спокойствие исчезло. Саша по его интонации поняла, что он улыбается. – Это куриное яйцо. Вот, посмотрите.
Саша уставилась на крупное белое яйцо так, словно впервые увидела подобный предмет. Осторожно взяла его в руки.
– Однако вы не раздавили его, – сказал Белоусов. – То есть зачет по саперному делу, можно сказать, сдали, хоть и не в самый для этого подходящий момент жизни.
– Но откуда здесь яйцо? – спросила Саша. – Это ж сеновал, а не курятник. Сюда и человеку-то непросто забраться, а, как известно, курица – не птица. И пометом совсем не пахнет.
– Полагаю, нам его подложили нарочно. Народный обычай. Добрая женщина, которой принадлежит этот дом, сокрушалась, что мы с вами пренебрегли всеми свадебными традициями. В крестьянской среде к их соблюдению относятся чрезвычайно серьезно. Видимо, эта милая дама решила выполнить хоть что-то из положенного, раз уж сами мы, оторванные от корней горожане, не способны на то.
– Но как странно, яйцо в постель… Ведь мы бы просто раздавили его, если б я не чувствовала себя постоянно человеком, которого многие хотят убить.
– По всей видимости, его и полагалось раздавить. Это символ плодородия, что-нибудь в таком духе.
Саша засмеялась.
– Представляете, каково оно, – говорила она сквозь смех. – Вот первая брачная ночь у людей… они волнуются, это же, по идее, первый раз, мало ли чего… а тут раз – и оба в яйце… все в яйце!
От смеха Саша упала на спину в сено, едва не выронив доставившее столько переживаний яйцо.
Она смеялась впервые после Тыринской Слободы. Чудовищное напряжение последних дней, страх провала, невыносимая ответственность – все это сейчас отпустило ее. Кажется, лед внутри начал наконец таять.
– Яйцо – это ведь подарок? – спросила Саша, отсмеявшись.
– Подарок. Не нам, допустим, а скорее духам-покровителям этого места… Но определенно не предполагается, что мы его вернем.
Саша осторожно очистила яйцо с острого конца. Выбрала в сене стебель попрочнее, перемешала желток с белком. Отпила половину и протянула яйцо мужу.
– Да, кстати, насчет плодородия, – вспомнила Саша. – Наверно, раньше надо было сказать это. Но вы ведь понимаете, что детей у меня… у нас быть не должно.
– Разумеется, я знаю. Об этом не беспокойтесь.
Возможно, в будущем, хотела было добавить Саша. Когда-то она надеялась, что однажды у нее будут дети от доброго и честного человека, которого она уважала бы. Такого, как тот, что был сейчас рядом с ней.
Врать она не стала. Оба они знали, что будущего у них нет. Да и черт бы с ним. У них было настоящее. Среди войны и отчаяния, среди горя и зла они оба были живы, и у них была целая ночь, чтоб дать друг другу это почувствовать.
Бесценное время не стоило больше тратить на разговоры.
Они и не тратили.
Глава 8
Глава 8
Полковой комиссар Александра Гинзбург
Сентябрь 1919 года
– Александра, здравствуйте!
– День добрый, – машинально ответила Саша и в ту же секунду узнала голос. Вздрогнула и обернулась, в движении выхватывая и снимая с предохранителя маузер.
Вершинин стоял в десяти шагах от нее. Он широко улыбался, будто повстречал доброго приятеля после долгой разлуки. Руки держал перед собой открытыми ладонями вперед.
Место для встречи он выбрал идеально. До ближайшего часового – пара сотен саженей, и вокруг лес. Если она закричит, ее не услышат. Но как он прознал, что она окажется на этой лесной тропе, между селом, где стояла часть полка, и деревенькой, где размещался временный штаб? Князев и Белоусов настаивали, что ей не следует ходить без охраны, но Саша обыкновенно пренебрегала этим.
Первым делом она приметила кобуру у него на поясе.
– Очень медленно, – сказала Саша, – расстегните ремень и бросьте его вперед, мне под ноги.
– Вы ведь понимаете, что имей я намерение вас застрелить, здороваться не стал бы? – уточнил Вершинин, однако приказ выполнил. – У меня еще нож в кармане галифе. И кортик во френче, в потайной петле. Вам как удобнее, чтоб я сейчас их отдал или позже?
Ситуация становилась нелепой, но снова ставить маузер на предохранитель Саша не спешила.
– Позже, – процедила она сквозь зубы. – Как вы меня нашли?
– Вы ведь сами видели, как деньги открывают не хуже ключа любые двери. Так вот, распутать лесные тропы они помогают точно так же. Что ж вы так пистолет сжимаете, еще выстрелите куда-нибудь… Вам не нужно меня бояться, Александра. Я пришел как друг.
– Друг? – вскинулась Саша. – Ну, знаете. Я как-то иначе себе представляю дружбу. По вашему приказу меня пытали до полусмерти. А потом вы меня продали.
– Зачем вы рассказываете эту историю вот так, – поморщился Вершинин. – Можно же представить вещи в ином свете. Я сохранил вас живой и существенно более целой, чем должен был. А потом, рискуя собственной драгоценной шкурой, спас от участи, худшей чем смерть, и доставил в место, оказавшееся для вас совершенно безопасным в конечном итоге.
– Вон оно как, – усмехнулась Саша. – Ладно, черт с ним, с нашим общим не особо-то героическим прошлым. Сейчас вам чего надо? Вы здесь как представитель контрразведки?
– Я более не служу в контрразведке. Я ведь многим рискнул в той нашей маленькой афере – и просчитался. Уверен был, что ваш полковник просто решил от вас отделаться. Не понимал только, отчего таким жестоким способом. Жалел вас, грешным делом. А жалеть-то мне следовало себя! ОГП вцепилась в историю вашего исчезновения, как бульдог. Полетели головушки. Сам я едва успел смотать удочки и понес значительный ущерб. Но это мои проблемы, не ваши. Для вас имеет значение, что я действительно здесь как друг. Потому что другом вам сейчас будет всякий, кто поможет решить проблемы со снабжением. Я знаю два слова, которые заставят биться быстрее ваше революционное сердечко: русский трехлинейный.
– Да, нам пригодились бы винтовочные патроны, – сказала Саша насколько могла небрежно. Вершинин попал в яблочко, пустые патронные ящики уже снились ей. – Но вы-то с чего вдруг воспылали желанием помочь делу революции?
– Тут дело в специфических особенностях военной логистики… Александра, мне всегда приятно вас видеть, но непременно ли мы должны беседовать вот так, на ногах? Вам обязательно держать меня под прицелом?
– Именно так.
– Как вам будет угодно. Желание дамы – закон. Смотрите, я держу руки на виду – только б вы не волновались. Но, право же, я не представляю для вас никакой опасности. Проделать весь этот путь, только чтобы убить одного комиссара… не обижайтесь, но за вашу смерть никто не заплатит суммы, которая окупила бы такие затраты.
– Не заговаривайте мне зубы. Что там с логистикой?
– С военных складов относительно несложно списать массу полезных вещей, – объяснил Вершинин. – Особенно пока идут боевые действия. Ну, вы знаете, все горит, взрывается, постоянно переходит из рук в руки. Подходящая обстановка для того, чтобы списывать любого рода ресурсы и перемещать на, скажем так, неофициальное хранение. Сложности начинаются на стадии сбыта. Спрос, разумеется, есть. Пока живы такие люди, как вы, спрос на боеприпасы и снаряжение будет стабильным. Вот только, к глубокому моему сожалению, не весь этот спрос платежеспособен. А у вас есть связи. Потому, что бы ни происходило между нами в прошлом, теперь мы нужны друг другу.
Саша постаралась припомнить, о чем они с Вершининым говорили в Рязани. В тот момент, конечно, ее больше интересовало, как избавиться от его общества, чем как извлечь из него выгоду. Что она тогда поняла – Вершинин сильнее, быстрее и, самое опасное, умнее ее. Саша понадежнее перехватила маузер.
– После взятия Петрограда мы не досчитались некоторых ценностей из казны, – напомнил Вершинин. – Расследование показало, что многие из них были изъяты по распоряжению ПетроЧК. Добраться до них ни ОГП, ни контрразведке не удалось до сих пор.
– И вы полагаете, я сделаю то, чего не смогла вся королевская конница и вся королевская рать?
– У меня есть одна большевистская явка, – сказал Вершинин. – Надеюсь, ваши бывшие коллеги до сих пор не считают ее проваленной. Она грамотно устроена, это весьма людное общественное место. Если там засветится человек, которого узнают в лицо – с ним могут попытаться выйти на контакт. Для этого вы мне и нужны.
Саша кивнула. В его словах был резон. Вот только даже если большевики и располагали царским золотом, она-то теперь вряд ли могла считаться большевичкой. Восстание хоть и объявлено общим, по существу оставалось крестьянским, то есть анархистским и эсеровским. Присоединившиеся к восстанию части РККА с точки зрения большевиков скорее всего стали перебежчиками. И то, что у РККА больше не было командования, сути вопроса не меняло.
Однако стоять дальше вот так, держа Вершинина под прицелом, было как-то уже совсем глупо.
– Мне надо обдумать это, – сказала Саша. – Подождете в штабе. Там есть превосходный подвал, меня тоже в нем первое время держали. Место намоленное.
– Хозяйка – барыня, – улыбнулся Вершинин. – Я прибыл верхом. Мой конь привязан вот в той роще. Его зовут Робеспьер – надеюсь въехать в свое персональное лучшее будущее, оседлав Робеспьера. Овес для него в седельной сумке – я знал, куда еду. Там же вы найдете пачку папирос – это лично вам, подарок. Эх, надеюсь, ваши люди не сожрут благородное животное прежде, чем вы разрешите наш вопрос.
***
– Ты что же это, веришь контрразведчику на слово, комиссар? – спросил Антонов, прищурившись.
– Ему не верю ни на грош, – вздохнула Саша. – А вот в его любовь к золоту верю вполне. Лично видела, как он ради денег из кожи вон лезет.
– Дак это золото и впрямь есть у твоих большевиков? – хмыкнул Князев. – И они вот так за здорово живешь его отдадут?
– Оставшись здесь, мы этого не узнаем, – ответила Саша.
Они, как часто в последние дни, совещались втроем в маленькой, зимней части штабной избы. Стало смеркаться. Саша зажгла две свечи в чугунном подсвечнике и снова села на лавку по левую руку от Князева.
– А ежели этот контрразведчик без затей сдаст тебя в ОГП? – спросил Князев. – Это куда как более простой способ получить золото.
– Да, но нет. Кажется, у ОГП нет причин платить за меня столько, чтобы это оправдало затраты и риски Вершинина. Ну, что я им расскажу? Что мы тут с хлеба на квас перебиваемся? Тоже мне, военная тайна. А Вершинин же кому-то заплатил, чтобы меня разыскать, узнать про мои передвижения и так эффектно передо мной появиться. Как черт из табакерки. И с каким удовольствием его здесь порешат, он знает. Значит, полагает, что игра стоит свеч.
– Только вот мы не знаем, что там у них за игра, – не унимался Князев. – Смотри, Александра, как бы тебе заместо игрока не сделаться ставкой. Вдруг полковник твой довольно заплатил, чтобы тебя вернуть?
– Нет, – ответила Саша. – Этого нет.
– Да почем ты знаешь?
– Чуйка у меня на него. Не нужна я ему больше.
Он такой же твой полковник, как и мой, хотела сказать Саша, но сдержалась. Она-то с Щербатовым всего лишь переспала, а Князев воевал с ним бок о бок полтора года. И вот что началось – “твой полковник”.
– Какой еще полковник? – встрял Антонов. Саша и Князев переглянулись.
– Дело прошлое, – ответил Князев за обоих. – Кто старое помянет, тому глаз вон. Но не нравится это мне.
У Саши оставалось две папиросы из привезенной Вершининым пачки – прочее она успела раздать. По крайней мере насчет папирос он не обманул – первый сорт с фильтром, пачка плотного цветного картона, она и до войны-то нечасто могла такие себе позволить. Одну папиросу закурила сама, другую отдала Князеву, ему давно уже нечем было набивать свою трубку.
– Да полно тебе, Федя, – улыбнулся Антонов. – Сашка – целый комиссар и сама может решать свою судьбу. Считает нужным ехать – пусть едет. Патроны нам нужны до смерти, мы ничего не можем без них. Меня другое беспокоит. Чего большевики с нас потребуют за свое золото? Я знаю эту породу, они снега зимой не дадут за так.
– Я сама большевичка, между прочим, – вскинулась Саша. – Нет, ну мы можем тут сидеть и лелеять старые обиды. Это сколько угодно. Дождемся, пока нас, безоружных, возьмут голыми руками. А можем вместе с другими революционерами искать способы борьбы с общим врагом…
– Да угомонись ты, – махнул рукой Князев. – Чую, нечисто тут что-то. А все ж не в том мы положении, чтобы харчами перебирать.
– Без боеприпаса много не навоюешь, – согласился Антонов. – Неволить не станем, Сашка, но коли готова, так езжай. Вдруг чего выгорит.
Саша переводила взгляд с одного мужчины на другого. С самого начала она опасалась, что они не поладят между собой, очень уж разными они были людьми. Антонов – прирожденный бунтарь и профессиональный революционер. Он был не чужд рисовки, позерства даже. Одевался, сколько это было возможно в полевых условиях, щегольски, держал себя с некоторой лихостью. Даже с друзьями говорил задиристо, словно подначивая. Образован он был поверхностно, нахватался знаний скорее в эсеровских кругах, чем в реальном училище, которого так и не окончил; однако обладал живым и острым умом. Была в нем при этом глубокая и подлинная боль за народ, потому тамбовские мужики охотно держали его за своего. Антонов не выглядел простым, и все же был прост.
Князев, напротив, простым выглядел, но отнюдь не был. Саша плотно работала с ним полгода и то не все в нем могла понять и предугадать. Обширные познания в военном деле, которые он получил в основном самостоятельно, сочетались в Князеве с феноменальной интуицией, что позволяло ему противостоять полководцам с самым блестящим образованием. Он не умел нравиться людям, но умел вызывать у них преданность.
Между собой командиры сошлись гораздо быстрее и проще, чем Саша опасалась. Антонов знал, как вести за собой людей, а Князев – на что. Как нечто само собой разумеющееся они постановили, что восстание должно любой ценой распространяться, захватывать транспортные узлы и целью своей иметь сам Тамбов, чтоб с этого плацдарма перекинуться на соседние губернии. У Антонова и прежде была такая идея, но только Князев превратил ее в план.
Оба они были не дураки выпить, что, похоже, помогало им понимать друг друга.
Теперь Сашу в Князеве тревожило другое. Он ни разу не пожаловался, но по многим едва различимым признакам Саша понимала, что увечье глубоко уязвляет его. Прежде, несмотря на грузность, он легко и быстро двигался, теперь же то и дело замирал на секунду – его тело потеряло привычное равновесие. Иногда Саша замечала, как он машинально пытается двинуть левой рукой, и всякий раз что-то сжималось внутри нее. Она старалась держаться рядом, стать ему вместо утраченной руки. Левый рукав его гимнастерки она зашила сама – криво и косо, но как уж сумела.
– Может, не след тебе все же уезжать, Александра, – сказал Князев медленно, с необычной для него неуверенностью. Он скорее умер бы, чем прямо сказал бы, что она нужна ему.
Саша обрадовалась. Ехать куда-то с Вершининым и становиться пешкой в его мутной игре не хотелось чудовищно. А вот прикончила его она бы с удовольствием – иссеченную спину до сих пор простреливало болью при любом неловком движении. Не говоря уж о том, что она только что вышла замуж, хоть это и не должно иметь решающего значения в делах революции… Но раз Князев просит ее остаться, она, разумеется, останется.
“Твое место за плечом кого-то более сильного. Собственной истории у тебя нет”, – говорила ей Матрона. Саша поморщилась. Почему она вообще до сих пор помнит эти слова? Что может полоумная сектантка понимать в их армейских делах? Ведь цель Саши с самого прибытия в пятьдесят первый полк в том и состояла, чтоб встать за плечом у Князева. И вот, теперь она нужна ему, как никогда прежде. Разве это не хорошо?
Да, но нет.
Оба они, Князев и Саша, значат теперь для революции больше, чем раньше. Следовательно, они должны становиться сильнее. Видимо, для этого им надо сделаться независимыми друг от друга. Так будет лучше для общего дела – и для каждого из них.
– Я поеду, – сказала Саша. Голос отчего-то стал хриплым, и она откашлялась. – Попробую достать золото и прислать боеприпасы. А там, глядишь, и прочее, что нам нужно.
– Как связь держать станем? – сразу перешел на деловой тон Князев. – Ну вот раздобудешь ты золото, отдашь Вершинину этому – и как узнаешь, что мы получили взамен? Связных не сможем к тебе прислать, без документов они до Петрограда не доберутся.
– Почтовое сообщение работает, – сказала Саша. – Пишите мне на почтамт до востребования. Хоть в этом успехи Нового порядка играют нам на руку.
– Письма и при царе вскрывали в черных кабинетах, – сказал Антонов. – Теперь, вестимо, и вовсе ни одного не пропускают.
– Значит, будем шифровать, – сказал Князев. – Александра, иди к Аглае. Попроси, чтоб показала тебе шифр, какой успеешь выучить.
– Что зашифровано, то может быть и расшифровано, – пожала плечами Саша. – Но, кажется, нет другого выхода… Осталась у нас бумага?
– Была вроде, – Антонов достал из-под лавки неряшливую пачку разномастных документов, стал рыться в ней. – Черт, все исписано. Оставались же еще чистые тетрадные листы, точно помню! Наташка, дуреха, извела, что ли, под свои святые письма…
Антонов души не чаял в молодой жене, и все же слегка стыдился перед товарищами ее простодушия.
Саша подняла вверх указательный палец:
– Святые письма! То, что нам надо.
Святые письма – суеверная традиция, в которой участвовали тысячи, может, уже десятки тысяч людей по всей России. Письма сообщали о своем чудесном происхождении и сулили невиданную удачу всякому, кто перепишет их и разошлет знакомым или посторонним людям. Тем же, кто откажется их распространять, письма грозили всяческими бедами. Саша знавала даже образованных людей, на которых это действовало и они старательно переписывали текст. Среди грамотных крестьян, мещан и солдат святые письма гуляли повсеместно.
– Святое письмо может найтись у любого, никаких подозрений оно не вызовет, – пояснила Саша. – Даже если на почте его вскроют, особо вчитываться в текст не станут. А главное, там есть содержательная часть, которую можно записывать как угодно, оно все время разная. Такой-то праведник переписал письмо столько-то раз и вышло ему такое-то счастье. Любые имена и числа можно вставлять. Так будем связь держать!
– Дело, – одобрил Князев. – До почтампта в Моршанске наши уж как-нибудь доберутся. Ступай теперь к Кирилл Михалычу, обсудишь с ним, чего нам прежде всего надобно.
– Мы имеем в виду, – ухмыльнулся Антонов, – потребности полка тоже не забудь с ним обсудить, молодая жена.
***
– А я вот вас содержал в куда как лучших условиях, – сказал Вершинин, с неудовольствием оглядывая подвал.
– Не гундите, – ответила Саша. – Вас по крайности не бьют. И это не оттого, что ни у кого тут руки не чешутся. Хотели оказаться ближе к народу – привыкайте к земле. Вот, принесла ваше одеяло, чтоб вы не околели совсем. А это ужин. Не кривитесь, у нас все так едят.
Саша разобрала седельные сумки Вершинина. С завистью оглядела его легкие, удобные, качественные вещи. Все они хранились в обитом кожей и окованном по краям жестью деревянном сундучке со множеством отделений – дорожном погребце. Там компактно размещались посуда столовая и для приготовления пищи, предметы личной гигиены, письменные принадлежности. Имелся даже самовар на четыре стакана, который можно было растопить от нескольких щепок. Но самое ценное – кольт и полсотни патронов к нему. Оружие в превосходном состоянии, хоть и видно, что пристрелянное. Саша подумала, что неплохо бы расстрелять Вершинина из его же пистолета, чтоб привыкнуть к нему, не тратя патронов понапрасну; однако отбросила эту мысль как мелочную и несообразную моменту.
– Я тронут вашей заботой, Александра, – Вершинин отставил в сторону миску с жидкой просяной кашей. – Но все же хотел бы ответа по существу. Принимаете мое предложение? Золото в обмен на боеприпасы и снаряжение? Мы работаем?
– Я не решила, – Саша пожала плечами. – Мои товарищи полагают, что вы просто сдадите меня за малую мзду в Охрану государственного порядка…
– Друзья так трогательно о вас заботятся, – Вершинин широко улыбнулся и в один шаг пересек разделяющее их пространство. Он сделал какое-то очень быстрое движение – и Саша прежде, чем успела что-то понять, оказалась в его захвате. Ее руки заломлены за спину, его ладонь плотно закрывает ей рот.
Саша попыталась высвободиться, ударить его каблуком в голень, затылком в лицо…
– Нет, не выйдет, – мягко сказал Вершинин ей на ухо. – И не вышло бы. Да и времени на эти жалкие попытки я бы вам не оставил. Оглушил бы, ударив по голове… да вот хотя бы вашим же маузером. Вы ведь не можете до него дотянуться. А я – с легкостью. Вообще вы меня, конечно, оскорбляете, входя сюда вот так, с маузером за поясом… Бить по голове я не буду, это не самое сильное ваше место, Александра. Но попробуйте все же применить голову и понять, что если б я имел такое намерение, то проделал бы все это там, где вас и поджидал. Вы бы даже понять ничего не успели. Караулы тут – дрянь, вас хватились бы, когда вы уже рыдали бы в ОГП, умоляя следователя выслушать все, что вам известно. Если б мне заплатили, я сдал бы вас. Без разницы, живой или мертвой. Но для моих целей вы мне нужны свободной. И думающей головой, хоть вы, фанатики, этого и не любите. Через полминуты я вас отпущу. Если станете кричать или стрелять, значит, я фатально ошибся и поставил не на ту лошадь, сам виноват.
Саша рухнула на земляной пол, едва Вершинин ее выпустил.
– Да черт… черт бы вас побрал, Вершинин, – отрывисто говорила она, пытаясь отдышаться. – Почему вы меня хватаете при каждой встрече? Может, какие-то вытесненные желания так реализуете, нет? Почему нельзя было сказать все то же самое без насилия?
Вершинин сел на пол рядом с ней.
– Нельзя было, – ответил он без своей обычной веселости. – Люди с вашим жизненным опытом понимают только язык насилия.
– Да чтоб вам пусто было, – Саша выдохнула и успокоилась. Вершинин никак ей не навредил, даже особо не причинил боли. – Давайте сперва договоримся о важном. На берегу.
– Вот это дело, – оживился Вершинин. – Сколько?
– В смысле, сколько? – не поняла Саша. – А, вы про деньги… Нет, я о важном. Я хочу, чтоб вы все время были со мной честны и открыты во всем, что касается наших общих дел. Не использовали меня втемную.
Вершинин забарабанил пальцами по полу рядом с собой. Саша заметила, что золотые перстни он больше не носит.
– Это чересчур наивно даже для вас, – сказал он после небольшой паузы. – Давайте я объясню все как есть. На берегу. Буду честен настолько, насколько это возможно. Работать станем так: я не интересуюсь, где и каким образом вы достанете золото. Вы не интересуетесь источниками моих поставок.
– То есть все же игра втемную?
– Мне это удивление непонятно. Вас ведь допрашивали в ОГП. Кому как не вам знать, что противостоять их средствам невозможно. Теперь они это называют протоколами. Под зеленым протоколом люди просто отвечают правду на все прямо заданные вопросы и, вроде бы, особо не меняются после. Но есть и красный протокол – человек рассказывает сам все, что имеет отношение к делу. Даже то, что забыл, то, о чем только смутно догадывается; полностью, ясно, по существу и с чрезвычайной охотой. После превращается в безмозглую куклу.
– Протоколы, – поморщилась Саша. – Новый порядок и сам ад превратит в придаток бюрократической машины… Но должны же быть способы противостоять этому.
– Избавьте меня от вашего месмеризма. В эти игры я не играю. Я не стану рисковать своими деловыми контактами только для того, чтобы вы чувствовали себя лучше. Так что нет, вы не будете знать, кому уйдет ваше золото. Но будете знать, что за него получите. И еще одно. Мы будем много торговаться. Собственно, это основное, чем мы с вами станем заниматься. Но расторжением сделки вы меня шантажировать не будете. Никогда. Вы ведь уже знали, что уедете со мной, когда вошли сейчас в эту дверь. Это сразу было ясно, вы совсем не умеете блефовать. Вы пытались на меня надавить. Не делайте так больше. Мы в этом предприятии вместе – с этой минуты и до его завершения, каким бы это завершение ни оказалось.
Каким бы завершение ни оказалось… Но что будет, если она не сможет достать ему золото? Он сдаст ее в ОГП? Нет, это опасно для него же – она будет слишком много знать о его делишках. Скорее просто убьет, чтобы она с гарантией никому уже ничего не рассказала.
– Что мы станем делать, если получить золото не удастся?
Вершинин тихо засмеялся:
– Александра, ну научитесь хоть немного владеть лицом. На нем сейчас все ваши мысли о моем коварстве читаются, как в открытой книге. Да, я не рисовался, когда говорил, что мне глубоко безразлична ваша судьба. Но в деловом партнерстве есть определенные правила. Я не предаю своих партнеров, если они не предают меня первыми. Это вредно для деловой репутации. Потому, если мы поймем, что вы сделали все, что только было в ваших силах, но свою часть сделки выполнить не можете – мы мирно разойдемся. Я выплачу вам три сотни новых рублей за беспокойство. Этого не хватит, чтоб обмундировать вашу жакерию, – Вершинин кивнул куда-то за крохотное окно под самым потолком. – Однако себе шубку справить сможете. Все расходы по поддержанию легенды – на мне. Разделить бы, по-хорошему, но что с вас возьмешь, вы тут с пуговки на петельку перебиваетесь… придется в вас инвестировать. Купленные вам вещи при любом раскладе останутся у вас. Хоть на женщину станете похожи. А изображать нам предстоит не самых бедных людей. Я стану удачливым коммерсантом, а вам придется побыть моей сестрой.