Яна Каляева
Комиссар. Часть 3. Завершившие войну
Глава 7
Глава 7
Ротный командир Объединенной народной армии Алексей Егоров (Лекса)
Январь 1920
– Доктора бы сюда, – беспомощно сказал Лекса.
– Смысла нет, – тихо ответила Аглая.
У разъезда, где выгружались из поезда остатки добровольцев, их ожидали санитарные сани. Туда едва поместились тяжелые раненые, те, кто не мог идти сам. Четверо из них умерли еще в вагоне, у остальных, пояснил усталый фельдшер, шансы есть – у всех, кроме Князева.
Фельдшер был новенький и не узнал легендарного командарма в лицо, иначе, верно, потеснил бы ради него других, рискуя, что перегруженные сани увязнут в снегу. Но сообщать ему, кого он сейчас вычеркнул из списка живых, никто не стал. Князев бы этого не хотел. И без фельдшера ясно как день было, что командир – не жилец.
Командарма положили на снег, и дюжина человек осталась с ним.
– Не смей говорить о командире как о покойнике! – взвился Лекса, и Аглая, всегда такая ершистая, слова ей поперек не скажи, только положила руку ему на плечо. Вьюга бросила Лексе в лицо горсть колючего сухого снега.
– Надо бы лежанку командиру собрать, замерзнет же… – сказал Лекса. Сознание пыталось привычно схватиться за какую-нибудь работу, за то, что можно сделать – только бы уйти от понимания, что сделать уже ничего нельзя.
– Не нужна ему лежанка, – сказала Аглая. – И, право же, Алексей, надел бы ты шинель. Командиру теперь без надобности, а если ты замерзнешь насмерть, кому лучше будет?
Она, верно, была права. Своей шинелью он укрыл Князева – не мог смотреть, что осталось у того ниже груди. Сперва Лекса не чувствовал холода. Но время шло, метель не утихала. Хуже того, что Князев был при смерти, оказалось то, что он никак не мог умереть, хоть и оставался в забытьи. Иногда он шептал что-то бессвязное, иногда стискивал в кулак пальцы уцелевшей правой руки. Иногда стихал, но снежинки все еще таяли у него на губах.
Раздался многоголосый вой. Волки этой зимой стали для повстанцев большей угрозой, чем правительственные войска. За год восстания в лесах было брошено столько непогребенных тел, что волки отъелись и размножились сверх всякой меры.
Аглая смахнула с ресниц замерзшие слезы и сняла с предохранителя пистолет. Лекса знал, что у нее достанет решимости. И все же мужчиной здесь был он.
– Обожди, Гланя. Я сам.
Четыре года Лекса прослужил под командованием Князева. Растерянный деревенский парнишка, он был забрит в армию девятнадцати лет отроду. Господа офицеры смотрели на таких, как он, олухов с усталым брезгливым раздражением. Он все никак не мог осознать, куда и зачем попал и что делать, как выполнять малопонятные команды этих чужих людей. Дома он вроде бы считался сметливым пареньком, здесь же все время чувствовал себя непроходимо тупым, путал право с лево, свою казарму с чужой, приклад с затвором. И только попав в тогда еще роту Князева, Лекса ощутил себя наконец на своем месте. Здесь царили строгие, но понятные правила, командир все объяснял по-людски и по-людски же относился к солдатам. Князев не смотрел на солдат свысока, не требовал к себе уважения руганью и затрещинами и потому уважали его не за страх, а за совесть. У него были свои грехи, по пьяному делу он впадал в раж, мог и в дычу дать не за дело; но, протрезвев, неизменно просил прощения, ежели был не прав.
Когда Большая война захлебнулась, Лексе некуда было идти. Мать писала, что братья женились, детки пошли, и землицы едва хватает, чтоб худо-бедно прокормить всех; и рада бы обнять сына, да куда ему домой, такому большому и прожорливому. Но Лекса не вешал нос, за Князевым он готов был хоть в красную армию, хоть в белую, хоть в зеленую, хоть к черту на рога. За эти годы Лекса вырос от сельского пентюха до ротного командира.
Командир столько сделал для Лексы. Теперь пришел черед Лексы сделать кое-что для командира. Лекса вытащил наган.
Комиссар появилась из ниоткуда, из вьюги. Чудо, что дозорные не пристрелили ее в этой пурге. Спрыгнула со спины хрипящего – не загнала бы конягу – Робеспьера. Никого ни о чем не спрашивая, направилась прямо к Князеву, словно он был магнитом, а она – железом.
– Командир, – звонко, отчетливо сказала Саша. – Посмотри на меня, командир.
Князев тяжело открыл глаза. На миг шевельнулась безумная надежда, что сейчас комиссар вернет его к жизни – не зря же шепчутся, будто она ведьма. Лекса знал, что ничего-то она не может, она сына своего не спасла и никого не спасет. Однако надежда, паскуда такая, умирать не желала.
Князев дернул рукой к левому карману кителя и прохрипел что-то неразборчивое, но комиссар, похоже, его поняла. Удерживая его взгляд, Саша сказала:
– Да, командир. Я вытащу твоих детей. Не брошу их там, с этой мразью. Даю тебе слово.
Князев прикрыл веки, в его выдохе Лексе почудилось облегчение. Саша взяла руку командира в свои, крепко сжала.
– Спасибо за службу, Федор. Мы продолжим, мы их всех перебьем, мы закончим эту войну.
Этого он, похоже, уже не слышал. Хрипы в его груди оборвались, сведенные судорогой пальцы наконец расслабились. Он отошел.
Волки взвыли с новой силой, их вой сливался с завываниями вьюги.
Саша сняла накрывающее тело шинель и бросила Лексе. Из метели выехали новые всадники – Лекса узнал конвой, приставленный к комиссару. Саша сильно оторвалась от своих людей, как они только не потеряли ее в этой пурге.
– Дай фотографический аппарат, – обратилась Саша к командиру конвоя.
– Чего? – не понял тот.
– Машинку, которую отобрали давеча у недоумка из восьмой роты, ну!
Взводный глянул на комиссара с сомнением, но полез в вещмешок. Саша взяла у него черную коробочку, с полминуты повозилась с ней, потом поднесла к глазам и нажала на кнопку. Отошла в снег на пару шагов, повторила. Опустилась на колени, как стрелок, выбирающий позицию.
– Ч-чего ты творишь, комиссар? – спросил кто-то. – Время ли теперь?
– Теперь, – спокойно ответила Саша, – время.
– Это не по-людски, так нельзя!
– Нельзя, – согласилась Саша. – Но надо.
Глава 8
Глава 8
Комиссар Объединенной народной армии Александра Гинзбург
Январь 1920 года
– Объясни мне, что случилось на Раненбурской, – попросила Саша.
Белоусов принялся спокойно, обстоятельно рассказывать:
– Противник все время пытался охватить наш фланг, а Князев парировал контратаками в центре. Мы допросили пленных и выяснили, что у белых девять пехотных батальонов против наших двенадцати, но очень сильная артиллерия. Когда движение на железной дороге остановилось, стало по-настоящему опасно. Наши пушки замолчали, патронов тоже оставалось в обрез – мы ведь снабжались «с колес». Так что за нами к вечеру оставалась только часть станции, мы отошли практически по всей линии и оказались в полуокружении. Хорошо, мы днем изрядно потрепали их кавалерию, и потом они уже боялись атаковать.
– Я еще до вечера отправила к вам поезд!
– Он пришел как нельзя вовремя. Уже темнело, самолеты убрались наконец. В пять с четвертью мы поднялись в контратаку и прорвали их фронт. Два батальона отрезали от главных сил. Похоже, их командир тогда потерял уверенность в себе. Они отошли повсюду, начали окапываться, явно ожидая, что мы сейчас перейдем в наступление.
– Но мы вместо этого отступили! Почему?
– Ты же знаешь наши потери… К тому же боеприпасов много израсходовали.
– Так что же выходит… – Саша нахмурилась. – Они… победили?
Ждать посланного за попом Ваську можно было и в тепле, но во всех обывательских избах яблоку было негде упасть, а Саша хотела побеседовать с мужем без посторонних ушей. Потому они мерзли на занесенном снегом крыльце сельской церквушки.
Белоусов давно завел обыкновение кратко и понятно пересказывать ей фронтовые события. Эти отношения начались между ней и начальником штаба задолго до тех, что привели их в итоге к порогу этой церквушки.
Бывшие офицеры, которых в РККА называли военспецами, комиссаров обыкновенно недолюбливали. Пятьдесят первый полк не был исключением, тем более что в него направили не просто штатского, но вдобавок еще и девицу. Оскорбленные до глубины души офицеры быстро поняли, что никакого военного опыта у комиссара нет и армейской терминологии, не говоря уже о жаргоне, она не знает. Открыто перечить комиссарам в то время было опасно, поэтому непрошенную начальницу принялись изводить, нарочито усложняя доклады. Белоусов поначалу грешным делом и сам взял манеру вворачивать выражения вроде “товарищ комиссар, как вы посоветуете дебушировать по миновании дефиле?” или “позицию занять на боевом гребне, стенку оврага эскарпировать” – лишь бы полюбоваться, как комиссар кусает губы, стыдясь открыто признаться в невежестве. Но после начальник штаба пожалел старательную и, в сущности, не злобную девицу и при случае будто бы между делом пересказал ей содержание последнего совещания простым, понятным дилетанту языком. С тех пор так между ними и повелось.
– Мы проиграли? – повторила вопрос Саша.
Если во что-то она до сих пор верила, так это в то, что Белоусов ответит ей со всей возможной честностью.
– Поле боя осталось за белыми, так что формально они могут считать это своим успехом. Но это пиррова победа. У них в изобилии техники, однако теперь не будет хватать людей на гарнизоны, карательные отряды, сопровождение транспортов снабжения. А значит, быстро задавить партизанскую войну не получится. Мы купили себе время. Будем надеяться, что время работает против них.
– У них такие же потери, как у нас, и поэтому они нас почти не преследовали?
– Увы, их потери меньше наших, полагаю… Мы сильно пострадали от артиллерии. Но у них и боевых войск, то есть за вычетом всяких частей обеспечения, меньше. Кстати, к ночи их пушки почти что замолчали – рейд на линию в их тылу, который провела Аглая Павловна, и взрыв состава со снарядами в Ряжске вызвали перебои в снабжении. Там, похоже, взорвались и химические боеприпасы, как будто даже новейшие отравляющие газы вроде иприта.
– Подожди, иприт? – Саша резко вдохнула морозный воздух. – Да как же это? Они что же, привезли газовые бомбы сюда, на Тамбовщину?
– Именно так.
– Господи… Что теперь сталось с Ряжском?
– Перевозки на железнодорожном узле будет трудно вести как минимум месяц. Нужна дегазация, разбор обломков, восстановление инфраструктуры. Плюс мост, плюс разъезд…
– Да к черту разъезд! С городом что, с людьми?
– Ну… Газ непредсказуем. Мы не знаем, сколько утекло, какая концентрация на местности, как менялся ветер.... Точное число жертв пока неизвестно даже им, но теперь город придется эвакуировать.
Саша старалась справиться с дыханием. Люто хотелось курить, но табак весь вышел. Точное число жертв неизвестно… Оно всегда неизвестно, кому надо считать! Все требует жертв, только сами жертвы уже ничего не требуют… На ком эти смерти, на нас или на них? Их газовые бомбы, наша диверсия. Надо будет говорить войскам, что белые сами взорвали газовые бомбы в уездном городе; а те станут писать в газетах, что это мы. Кто виноват на самом деле? Задохнувшимся в своих постелях людям без разницы.
И было еще кое-что, тут-то ясно, кто в ответе…
– На совещании сказали, наш рейдовый отряд подорвал санитарный поезд, – сказала Саша. – Я правильно поняла?
Белоусов устало кивнул. Ему, верно, тяжело стоять, опираясь на костыль, но присесть тут не на что. Этого Ваську за смертью посылать, раздраженно подумала Саша.
– Я не понимаю! Почему мы это сделали, зачем? Задача же была – уничтожить мост…
– Поезд своими обломками максимально усложнит задачу восстановления моста, – терпеливо объяснил Белоусов. – Обстановка была такая, что выбирать не приходилось. Какой поезд пошел, тот и взорвали.
– Но так нельзя… – замерзшие губы слушались плохо. – Есть какие-то правила и на войне…
– Саша, когда же ты поймешь… – вздохнул Белоусов. – Война – это способ навязать противнику свою волю путем неограниченного применения вооруженного насилия. Потому военная целесообразность всегда начинает преобладать над правилами. Мы, все воюющие, находимся в таком месте, где правил нет, есть только успех или неудача. Все попытки как-то ограничить насилие со времен шумеров и античности регулярно нарушались; полагаю, что и ранее, но письменных источников не сохранилось…
– Давай еще будем античностью прикрываться! – взвилась Саша. – Каннибалов тоже вот можно вспомнить! К черту шумеров, скажи лучше, мы-то почему превращаемся в эдакую мразь? За это мы сражаемся, что ли? Мне все кажется, что я становлюсь чудовищем на этой войне… но смотрю на вас и вижу, что сильно отстаю!
Саша не могла себя сдержать, хоть и понимала прекрасно, что гнев ее направлен не по адресу. Решение о подрыве поезда с ранеными принимала Аглая. Но к Аглае комиссар давно уже попросту боялась подходить с такими вопросами. А муж слушал ее, и он был в ответе за всю операцию.
– Да, я поняла, что они бомбили наш санитарный поезд первыми! Но нас это не оправдывает! – ярилась Саша. – Если мы – такие же нелюди, как они, какого черта мы вообще воюем с ними?
– Послушай, прекрати это, а?!
Саша осеклась. Никогда прежде Белоусов не повышал на нее голоса. Ей мигом сделалось стыдно. Ее муж держится на последнем пределе сил. Князев, с которым они пуд соли съели, мертв. Народная армия разбита, будущее не сулит ничего доброго. Сам Белоусов дважды ранен. И тут еще она со своими моральными принципами…
– Прости меня, – тихо сказала Саша.
– Ты меня прости, родная, – Белоусов обнял жену за плечи. Она спрятала лицо у него на груди. – Это ведь твоя работа – задавать такие вопросы. Даже если ответа на них нет, даже если невозможно действовать иначе… где мы окажемся, если никто не станет задавать подобных вопросов.
Так они и стояли, обнявшись, на пороге сельской церквушки, и каждый знал, что в другом найдет понимание и поддержку. Что бы ни случилось, они всегда будут на одной стороне. Это ведь, подумала Саша, и есть настоящая связь между людьми, а не то, что она себе навоображала, дурочка…
Нужные и правильные вопросы… Саша чувствовала, что есть еще какой-то вопрос. Если задать его и найти на него ответ, это объяснит многое. Саша задумалась. Врага проще видеть единой темной массой, не имеющей лиц; но ее работа в другом, она должна знать своего врага…
– Они бомбили наш санитарный поезд, – протянула Саша. – А кто конкретно его бомбил, и кто мог отдать такой приказ?
– Их авиация – это французы, – ответил Белоусов. – Союзники поставляют Новому порядку не только технику, но и специалистов. Разведчиков, связистов, летчиков. Едва ли генерал Вайс-Виклунд отдал приказ “уничтожить санитарный поезд”. Скорее там было что-то вроде “наносить бомбовые удары по станциям и разъездам, задача – уничтожение подвижного состава”.
Саша кивнула. С Вайс-Виклундом она была, как то ни странно, знакома. Там, в Рязани, он произвел впечатление человека благородного. Впрочем, верно, симпатию у нее вызвал бы любой, кто вытащил бы ее из застенков ОГП. Хотя Павел Францевич и видел в Саше исключительно средство достучаться до беглой дочери, а все равно обошелся с ней по-людски. Саша помнила, с какой отчаянной тоской генерал вспоминал Аглаю. А теперь они обмениваются посланиями через взрывы и артиллерийские обстрелы…
Думая об этой семье, Саша всякий раз трусливо радовалась, что у нее самой детей нет. Она подняла лицо на мужа:
– Но раз Вайс-Виклунд такого чудовищного приказа не отдавал, почему из дюжины наших поездов французы уничтожили именно санитарный, с красными крестами? В этом же даже нет военного смысла, раненые нас только отягощали. Они… нарочно выбрали именно эту цель?
– Не обязательно. Не стоит полагать авиаторов эдакими богами войны… Идут самолеты на высоте около километра. Что там внизу, видно плохо, да нет и охоты рассматривать. Когда обнаружена цель вылета, решение надо принимать быстро. Не факт, что кто-то из экипажей заметил кресты… Они бомбили все подряд поезда, весь день, вспомни.
– Может, и так, – упрямо повторила Саша. – И все же – из дюжины целей первой поражена именно эта. После уже и Аглае было проще подорвать мост под их поездом с ранеными. И огэпэшникам, которые прямо сейчас, пока мы говорим, берут заложников, тоже станет… проще. Это уже очень давно происходит. Мы теряем все, что только было в нас человеческого. А вокруг все время вертятся иностранцы, и они одни не остаются внакладе…
Обе стороны на Тамбовщине стреляли друг в друга патронами, купленными за счет французов. Когда Саша впервые об этом услышала, это знание показалось ей таким страшным, что она решила, будто ее немедленно должны убить. Но после она охолонула и поняла, что, верно, всем власть имущим этот секрет Полишинеля давно известен. А с Вершинина сталось бы заморочить ей голову, чтоб напугать и манипулировать в своих, как обычно, интересах.
Все знают, что гражданская война поддерживается иностранцами и выгодна только им. Просто поделать с этим ничего нельзя. Все зашло уже слишком далеко, примирение невозможно, война будет идти до полного уничтожения одной из сторон. Как бы ни был слаб Новый порядок, восстания еще слабее, потому уничтожены будут они.
Но не сегодня.
В конце улицы показался Васька. За ним плелся, увязая в снегу, мужичок в тулупе и валенках – так и не скажешь, что поп.
– Ты уверена, что должна обменять себя на Князевых? Нет другого решения?
Белоусов спросил таким тоном, будто интересовался, не жмут ли ей новые сапоги, но Саша заметила, как проступили желваки на его скулах.
– Я не вижу другого решения, – ответила Саша так же буднично. – Мы такой дорогой ценой купили это время… Я не могу теперь просто сидеть и ждать, чтоб оно сработало на нас. Я сделаю так, чтоб оно сработало на нас… против них! Если смогу. А потом, я слово командиру дала. Ты все еще хочешь венчаться со мной?
Белоусов через силу улыбнулся:
– Вроде бы больше не с кем. А ты не передумала?
– Даже не надейся. Я не передумаю. Никогда.
***
– Зря мы выехали на ночь глядя, – в который уже раз пробурчал начальник комиссарского конвоя. – Заночевали бы спокойно с четвертой ротой…
– Нет, не зря, – упрямо повторила Саша. – Я говорила тебе, Фрол: эти новости наши люди должны узнать как можно скорее, и от меня. Потому что слухи летят быстрее пуль. И какой отряд услышит о заложниках не от комиссара, может решить, будто мы скрываем от них правду. А там и до дезертирства недалеко. Мы, главное, с пути-то не сбились, Фрол?
– Да не. Две версты осталось, скоро будем. А все одно напрасно мы туда едем. Сенька Кривой много воли взял. Народец у него лихой в отряде, большевиков по старой памяти не жалуют, да и Антонову подчиняются без особой охоты. Князева уважал, было дело, а теперь… до беды бы не дошло.
– Не дойдет, – Саша плотнее запахнула платок на груди, после прижала замерзшие ладони к теплой шее Робеспьера. – Вы, как бы все ни повернулось, пальбу не начинайте только. Справлюсь с Кривым. И не с такими управлялась.
– Стой, кто идет? – окликнул часовой. Фрол назвал пароль, и отряд проехал вглубь лагеря.
– Собери всех. И Семена позови, – сказала Саша одному из людей Кривого, спешиваясь.
Собирались не спеша, заставляя ее мерзнуть и злиться. Сам Кривой соизволил выйти из землянки только спустя четверть часа.
– Чего надобно, комиссар? – спросил он хмуро.
– Такое дело, товарищи, – Саша повторяла это в четвертый раз за сегодня, перед четвертым уже отрядом. – Основные силы белых под Раненбурской мы разбили. Их армия обескровлена и полноценное наступление развернуть не сможет. Железную дорогу им теперь месяц восстанавливать, не меньше. Город Ряжск эти нелюди выморили ядовитым газом. Но и мы многих потеряли, у нас почти тысяча убитых и раненых три тысячи. Командир Федор Князев погиб, прикрывая отступление. Почтим память павших минутой молчания.
Требовать, чтоб все сняли шапки, Саша не стала: мороз к ночи усилился. Люди Кривого, вытащенные из теплых землянок, смотрели на нее хмуро, но минуту молчания прервать не решились. И их товарищи полегли в том бою.
Саша глянула на “Танк”: минута истекла. Пора было переходить к по-настоящему скверным новостям.
– Главком Антонов скомандовал отступление на юг. Ваш отряд завтра получит приказ из штаба. А сейчас я о другом вам расскажу. Видали такое уже?
Саша сняла рукавицы, заткнула их за пояс и достала из кармана листовку с двумя черными полосами поперек. Не ту, что отвезла Князеву две недели назад. Эта была из новой партии.
– Не видали мы тут ничо, – Сенька Кривой смачно харкнул на снег. – Чем еще стращать нас станешь, комиссар?
Саша глубоко вдохнула морозный воздух и обвела глазами собравшихся. Обычно она выступала перед своей армией из седла, но не теперь. Такие новости ни в коем случае нельзя сообщать, глядя сверху.
– Новый порядок стал брать в заложники семьи восставших. Их свезли в Тамбов и заперли в концентрационном лагере. Федор Князев знал, что так будет! Народная армия вывела на юг всех, кого только смогла. Матерей, жен, детей ваших. И мы не пустим врага на юг! Их хваленая бронетехника туда не проедет.
Люди Кривого мрачно молчали. Пока она говорила, они будто невзначай взяли в полукольцо и ее, и охрану. Саша подметила, как побелели костяшки пальцев у Васьки, сжимающего винтовку.
– Есть кто с Шацкого, Моршанского или Тамбовского уездов? Подходите по одному. Списки у меня при себе, хоть и неполные. Скажу вам, где искать ваших родных…
Обычно после этих слов многие делали шаг вперед. Саша искала имена их родных в списках вывезенных повстанцами, потом – в списках заложников, которые правительство распространяло по всей губернии.
– Неа, – протянул Кривой. – Не по нашу душу это. С Пензы мы.
Саша выругалась про себя. Если б она это знала, могла бы сюда и не ехать на ночь глядя. И ведь должна была знать!
– Никого нет с Тамбовщины? Ни одного человека?
– А ты в наши дела не лезь, комиссар, – Кривой шагнул вперед, к ней. – Мы сами промеж себя разберемся, кто откудова.
– Приказ главкома Антонова по Народной армии, – Саша старалась говорить уверенно и ровно. – Ежели кто решит за семью свою себя выдать, тому препятствий не чинить! Сами решайте, верить ли Новому порядку. Цену их посулам вы знаете.
Саша много видела в эти дни мужчин и женщин, прощавшихся с товарищами и уходивших менять себя на родню. В Тамбове, по донесению разведки, не успевали возводить виселицы и вешали повстанцев прямо на фонарях.
– Да без тебя решим, как нам быть и чего делать, комиссар, – Кривой нехорошо усмехнулся. – А вот к тебе у меня вопрос назрел. Личного, так сказать, свойства.
– Слушаю, – холодно ответила Саша.
– Правду бают, что ты сама к белякам переметнуться вздумала, комиссар?
Саша опешила. Откуда он знал? Она сама еще не решилась окончательно. Искала другой выход – и не находила. И все же пока не решилась. Оставалось девять дней до первого февраля.
Фрол и его люди подались вперед.
– Отставить! – прикрикнула на них Саша. – Не влезать!
– Вона оно чего, братва, – хохотнул Кривой. – Комиссар, значится, тут приказы раздает, будто право имеет. Ее-де армия и вся недолга. А сама-то к былому полюбовнику сбежать удумала! Станет белые булки кушать, пока нас тута травить будут, что твоих волков!
Саша еще раз остановила конвой – теперь яростным взглядом. Их тут шестеро против пяти десятков. Не выгорит.
– А и за какой надобностью тебе к белякам, комиссар? – Кривой уже откровенно издевался. – У нас туточки мужики сыщутся ничуть не хуже полковника твоего!
Саша резко вдохнула и собралась. С ними – как с волками, учил Антонов; надо просто знать, что вожак тут – ты.
– В глаза мне смотри, – твердо, с усмешкой даже сказала Кривому. – Ежели не боишься, конечно.
Он на миг растерялся, она поймала его взгляд, удержала, произнесла совершенно спокойно:
– Да, я меняю себя на Князевых, – и добавила неожиданно для себя: – По завету.
Черт знает, откуда это у нее всплыло, но на Кривого последние слова подействовали, словно его облили ледяной водой. Он замер, даже отступил на полшага; кажется, хотел разорвать контакт глаз, но почему-то сразу не смог.
– Ты бы это, комиссар, не к ночи-то поминала… – Кривой наконец отвел взгляд и посмотрел на своих людей. – Крайнюю землянку освободите им. Нехай ночуют. Не боись, комиссар, не тронем вас. Шутковал я. Веселые мы тут люди.
Повернулся и пошел к землянке. Саша оторопело уставилась ему вслед. Его страх напугал ее сильнее, чем он сам.
***
– Да что это, черт возьми, значит – завет? Что они этим словом называют? – спросила Саша, закончив отчет об объезде частей.
– Так, суеверия, – быстро ответил Антонов. – Не бери в голову, комиссар.
Здесь штаб разместили в здании церковно-приходской школы, и у главкома в кои-то веки был отдельный кабинет – бывшая учительская. Они сидели за столом вдвоем, Саша грела руки о кружку с горячей водой – чай в штабе весь вышел.
– Да объясни мне уже! А то я людей запугиваю, а сама даже не знаю, чем!
Антонов потер лицо ладонями. Саша не видела его прежде таким усталым.
– Ну, это… когда есть… обязательства, что ли. Человек о них знает. Просто знает. Его дело. Бабка вон моя каждый день миску молока относила к одному камню. А нам самим молока не хватало, но никто не вякал. Стать между заветом и завещанным – большую беду накликать… Суеверия, сказал же.
– То есть любой может сказать, что действует по завету, и никто ему слова поперек не скажет, что бы он ни вытворял?
– Да едрена ж копоть! – Антонов досадливо поморщился. – О таком не говорят вовсе. К беде. Если б Кривой подумал, что ты шутки шутишь, насмехаешься над темным народцем – порешил бы на месте. Но про тебя слухи гуляют всякие, и с хлыстами ты водишься… Вот Сенька и не стал связываться, от греха подальше. Прав был Фрол, зря ты к нему поехала вообще. Могло до беды дойти. Обошлось – и ладно. Они уже выдвинулись, куда им приказано. Даже эти смекают, что Народной армии держаться надо, а не то сгинут ни за грош. А тут хоть толпой врагу зададим жару напоследок…
– Напоследок, – тупо повторила Саша.
Вошла Наташа с пузырем самогона, плошкой кислой капусты и осьмушкой ржаного каравая, обернутой в рушник. Саша обнялась с ней – живот явственно проступал под кацавейкой. Антонов ласково улыбнулся жене и отослал ее жестом. Разлил самогон по стаканам.
– За Федора Князева!
Выпили, не чокаясь. Саша давно уже приноровилась пить в меру.
– Хороший Князев размен произвел, – сказал Антонов. – Кирилл Михалыч как раз вчера сводку закончил. Выходит, мы противника изрядно обескровили. Людей теперь нехватка у них, а без людей вся хваленая французская техника ни черта не стоит. Но и у нас народа мало осталось, а с заложниками этими… на родню себя уже почти две сотни человек обменяли. Вечная память. Другие еще ищут свои семьи, а мы сами не всегда знаем, кого вывезли, кого не успели, черт ногу сломит в этих списках… Михалыч твой порядок наводит, ночами не спит.
– Что теперь станем делать?
– Да почитаешь протоколы потом… Если коротко – отступаем на юг и зачинаем, как Михалыч это назвал, рельсовую войну. Мешаем им перевозить грузы всячески. Треплем как можем, не позволяем рассредоточить силы и перейти в наступление. Бог даст – до весны продержимся, покуда дороги не высохнут. Прокормить бы только эту прорву… А там и сев, вот только кому сеять, где? Да и останется ли зерно? Слушай, а ты всерьез решила уйти, комиссар? А то Кривому доложилась прежде, чем мне. Я ж тут без тебя как без рук буду…
– Да, Саня, – Саша опрокинула в себя вторую рюмку, зажевала хлебом. – Слово я командиру дала. Все одно к одному складывается. Сам понимаешь… нету у нас тут будущего. От железки и, значит, поставок нас отрезали. Другие очаги революции даже и в худшем положении, чем мы. Помощи ждать неоткуда – это от нас ждут помощи, а мы тут связаны теперь. Князев купил нам время, быть может, до весны, а там бронетехника двинется на наши деревни… Небольшие банды могут годами по лесам прятаться, но Народную армию сохранить уже не удастся.
Антонов разлил самогон.
– Но вот, положим, ты сдашься. Здесь тебя, верно, казнить не станут, отвезут сперва в Москву. На что ты рассчитываешь там?
– Не знаю, Саня. А ты на что рассчитываешь тут?
– Не знаю, Саша…
Выпили снова не чокаясь. Короткий зимний день сменился серыми сумерками. Антонов зажег свечу, тени легли на его лицо. Так они и сидели, тяжело облокотившись о стол – два измотанных человека, которых исторический процесс определил на роль последней надежды революции.
Саша набила самокрутку плохо слушающимися от усталости пальцами. Табака оставалось чуть…
– Знаешь, когда я вела полк на Тамбовщину, мне тоже говорили: на что ты только рассчитываешь, дура… Антонов-де с Красной армией воюет и комиссаров вешает… Ну я понадеялась на авось. Идти всяко некуда больше было. Теперь тоже идти некуда. Вы без меня управитесь не хуже, чем со мной. А там если кто и сможет зацепиться и сделать для нас хоть что-то, то только я.
– Будешь полковника своего соблазнять? Ты прости, Саша… баба ты справная, спору нет… Но соблазнительница из тебя – как из земли пуля.
– Думаешь, я не понимаю? – Саша закрыла лицо руками. – Ты не представляешь, как меня с души воротит… Что я вот так ухожу, и муж знает, к кому, и все знают… Налей еще, Саня, тошнехонько. У ОГП приказ живой меня брать, а на кой ляд… Может, под протокол сразу пустят, и как знать, сдюжу ли, смогу ли соврать – да и чего врать-то? А может, не остыл ко мне Андрей Щербатов. Завет, что бы оно ни значило, на кривой козе не объедешь… Это по-другому, но даже и хуже.
– Да будет сопли размазывать, комиссар, – Антонов положил ей руку на плечо. – Детей Князева вытащишь, а там… Бог не выдаст – свинья не съест.
– Ты главного не забывай, Саня, – все же ее повело от самогона. – Когда… если… мы все же победим… вдруг хоть один из нас в живых останется паче чаяния… надо не потерять то, ради чего это все мы делаем. За что товарищи наши погибли.
– Ты про власть Советов? – припомнил Антонов.
– Да. Избираемых равным и прямым, безо всяких цензов, голосованием Советов. И чтоб власть действительно принадлежала им, а не какой-нибудь политической партии, не очередной сраной элите. Всем. Фабрики и земля принадлежат тем, кто работает на них, а власть – всем. Безо всяких условий. Чтоб народ не был отчуж… отчужден от власти. Никогда в истории такого не было, Саня, а у нас должно быть, иначе зачем это все…