Яна Темиз
Призраки балета
Моим балетным друзьям – с непременным условием, чтобы они узнавали себя только в приятных им персонажах. Ничего этого не было, а что было – было совсем не так, а что так, то случайное совпадение. Каждому театру нужны свои легенды и призраки – нашему я их придумала.
«Как все нервны! Как все нервны! И сколько любви… О колдовское озеро!»
А.П. Чехов «Чайка»
Another hero, another mindless crime
Behind the curtain, in the pantomime,
On and on…
Does anybody know what we are living for?..
My soul is painted like the wings of batterflies,
Fairytales of yesterday will grow but never die.
I can fly, my friends!
“Queen” – “The show must go on”
1. Призрак?
Легкие белые перышки почему-то напоминали о птичьем гриппе.
Уже месяца два, какую программу ни включи, какую газету ни открой, везде этот птичий грипп, как будто больше писать не о чем. Недели две всех развлекало землетрясение, а потом опять – птичий грипп, птичий грипп… интересно, эта зараза передается через перья?
Лежащей перед ними женщине было все равно: ей теперь не страшен никакой грипп, ни птичий, ни простой. Чертова лампочка в подъезде, где ее обнаружил сосед, горела, как ей и полагалось, минуты две, потом гасла, и ее снова включали, и лицо женщины то появлялось, то на секунду исчезало во мраке, и в эти темные мгновения хотелось думать о чем-нибудь постороннем – хоть о птичьем гриппе. Потому что, каким бы страшным он ни был, он где-то там, далеко, а тело молодой и, похоже, привлекательной женщины – вот оно, и с этим надо что-то делать.
То, что в таких случаях положено.
Сейчас установят освещение, начнут фотографировать, собирать вокруг все, что можно собрать, вплоть до пыли. А подъезд, как назло, не слишком чистый, неужели собирать всю эту мелочь: выплюнутые жвачки, окурки, какие-то металлические обломки, огрызок яблока, обрывок газеты? Белые перышки на этом фоне выглядели как-то особенно неуместно и вызывающе. Они-то наверняка окажутся в запечатанном пакете, получат номер, обретут имя «вещественное доказательство»… сколько их здесь? Три и еще, кажется, хвостик… а может, и больше, попробуй разгляди при таком свете.
Впрочем, свет был под стать подъезду.
Похоже, тот, кто его проектировал, изначально задумывал не подъезд шестиэтажного дома на высоком цоколе, а декорацию к фильму ужасов. Что-то здесь должно было произойти, не могло не произойти – такие места сами притягивают к себе неприятности, может быть, и эта не первая, надо бы народ порасспрашивать.
Наверху открывались двери и раздавались голоса. Скоро любознательные соседи потянутся вниз, и надо будет сдерживать их натиск, чтобы ничего не затоптали и не стерли, но при этом никого не обидеть, поскольку разговоров с этими самыми соседями предстоит немало. Кто что слышал, кто что видел, кто что знает? И не вытряхивал ли кто подушки с перьями прямо в подъезде? Или они попали сюда другим путем – вместе с жертвой или убийцей?
Потому что если насчет перышек еще могли быть какие-то сомнения, то насчет того, что им предстоит расследование убийства, не было никаких…
2. Увертюра
…Назовем его, ну, допустим, Р. Или лучше мистер Р: так современнее, и опять же это триллер, правильно? Так вот – жил он себе поживал, пока не начал обнаруживать все нормальные признаки одержимости. Как, скажем, хичкоковский «Психо». Или, скорее, «Коллекционер», ну, в общем, вы поняли, типичный сексуальный маньяк. Много их, парфюмеров этих, сами знаете, это сейчас самое то, тренди, так сказать.
Словом, наш мистер Р, пока жил как все люди, завел жену и сына, но быстро их бросил и зациклился. Свернул, так сказать, с ума. По профессии он был что-то такое вроде тренера по фигурному катанию, или синхронному плаванию, или чему-нибудь в этом роде. Или он классный парикмахер, или хореограф, или фотограф, или модельер – словом, у мистера Р. был постоянный доступ к молодым девушкам. Чуете? Они так и кружат вокруг, так и плавают… а он ничего не может, кроме своих причесок или хореографии! Поневоле свихнешься!
Причем наш мистер Р. не лишен привлекательности, этакая мрачность неотразимая а ля Воланд, весь в черной коже, и девушки, как правило, не прочь напроситься на дополнительный урок, или стрижку, или примерку, или что у него там, неважно. Так сказать, на утренний кофий.
Напрашиваются – и пропадают.
Некоторые.
Мистер маньяк человек начитанный и всех подряд не похищает. Разок даже под подозрение попал, но сошло с рук. Слишком уж тривиально показалось, в полиции-то теперь все тоже начитанные.
Так вот: девушек он запирает и какое-то время держит под замком, мучает, но не убивает. То есть некоторых убивает, но не сразу, сначала у себя пасет. Почему-то ему в кайф, чтобы они все стаей вокруг него тусовались, их разве поймешь, маньяков? Помните, как у Пушкина: «И зачем тебе девица?!» – это скопцу-то? А вот нужна, видать, зачем-то, уж не знаю, как бы это психиатры сформулировали.
Но как-то раз не повезло ему: похитил очередную красотку-блондинку, а у той поклонник был. Ничего особенного, юноша бледный со взором горящим, как говорится, но так вышло, что он – мистер З, к примеру – поджидал девушку, чтоб познакомиться, и потащился за ними с мистером Р, и дотащился до самой тайной берлоги нашего маньяка, и увидел, как тот девицу запер, и решил, понятное дело, ее спасти и изобразить рыцаря.
Дождался, пока мистер Р отчалил – и к окошку с решеткой: вот он я, твой спаситель, сейчас буду звонить 911. Только девица – мисс О – еще не въехала, что попала к маньяку, и ждет демонического мистера Р, который поехал за китайской едой для своей принцессы, и никакого влюбленного спасителя ей не надо, уходить наотрез отказывается.
А тут и мистер Р подваливает и видит юношу нашего… и понимает вдруг, что зря он девушек столько к себе понатаскал. Не виноваты они, бледные поганки, и жена его бывшая не виновата, и сам он не импотент вовсе – просто нужны были ему никакие не девушки, а этот блондин романтический! Но блондину-то нравится девушка!
Короче, наш мистер Р дает девушке этой новой сбежать, она же еще не в курсах, что он маньяк, пусть себе летит куда хочет, хоть бы и с мистером З. Только с этого красавчика З он теперь глаз не спускает. И пронюхивает, что тот парти устраивает, типа день рождения у него, и мисс О, понятное дело, там будет. Наш злодей, не долго думая, тоже в гости напрашивается, и подкупает проститутку, смуглянку-черноглазку, и приводит с собой, и юноше подсовывает, чтобы эту мисс О от него отвадить. Девка дело знает, профессионалка, ей мальчика соблазнить – раз плюнуть; О, белая и пушистая, их застает, дверью хлоп, подумывает даже в берлогу к мистеру Р. возвернуться, тот ей ключик в лапку – лети, мол, жди меня, и я вернусь; девка отработавшая смеется и уходит, – и юноша З остается одинокий и несчастный. Тут-то импозантный мистер Р спроваживает гостей и начинает его утешать.
И утешает. До тех пор утешает, пока не узнает, что красавчик-то томный – не кто иной, как его собственный сынок, прикиньте, какой пассаж! Просто не похож совсем, весь в мамочку пошел, и все дела. А тут, кстати, и мамочка явилась – ах да ох, да как ты посмел, чудовище, с моим мальчиком!
А З наш как Гамлет: мамочку очень любит, шагу без нее не ступит, он как узнал, что этот Р, злодей, мамочку предал и бросил, так взял подаренную мамочкой на совершеннолетие пушку и дьявольского папеньку пристрелил. И обтяпывают они все это как самозащиту, и мисс О прибегает и прощает мальчика за ошибочку с уличной девкой, и некоторых запертых девиц удается найти и спасти, – словом, все довольны и счастливы, полный happy end. Так сказать, не стреляйте в белых лебедей!
Вполне в духе времени сюжетец, а? Сейчас, куда ни глянь, везде про маньяков, я тут романов пять новых насчитал, а в кино – так, вообще, обвал. Так что это пойдет на ура, сами увидите.
Костюмы современные, разумеется, все эти джинсы и юбчонки ниже пупка, эротики побольше, особенно во втором акте, где Р с девушками расправляется. А потом души их могут являться – в белом, как обычно, только с кровавыми пятнами, как типа умирающий лебедь у Сен-Санса.
Декорации можно и готические, чтоб покошмарнее, а может, и старые, классические сойдут: лес там, мрак, озеро, елки-палки всякие. А для черного акта можно, наоборот, те, что у вас для мюзикла – огни Нью-Йорка и все такое. Это не суть важно, потом решим.
С музыкой, слава богу, все путем, она-то тут и главное! В ней как раз все это есть – и надрыв такой, и страсти всякие, и мании: писал-то кто?! А? Разве не извращенец – между нами-то говоря? Вот так и ставить надо. Это же сенсация будет, скандал, а не трактовка! Голливуд заплачет, вот увидите! Лиза, переводите!
Все посмотрели на Лизу.
Она всхлипнула.
Всхлипнула и прикусила губу, чтобы удержаться, и прижала было рукав светлого пиджака ко рту, и склонила голову, чтобы спрятаться от устремленных на нее понимающих и непонимающих глаз, но это было сильнее ее – и она расхохоталась, безудержно, громко, сквозь подступившие от смеха слезы, и вытирала их светлой тканью, и безнадежно пыталась остановиться.
– Голливуд, – повторяла она сквозь слезы, – ой, не могу, Голливуд… заплачет…
Хорошо, хоть глаза не накрасила.
Надо как-то выбраться отсюда и привести себя в порядок. Переводчик не должен позволять себе эмоций, даже если он не переводчик, а просто добровольный помощник. Лиза глубоко вдохнула, но выдохнула не воздух, а все тот же всхлипывающий смех, закашлялась, чуть не задохнулась, попыталась что-то сказать, а потом встать, чтобы выйти и хоть как-то сохранить лицо… но сохранять уже было нечего, и рядом суетилась Нелли, подсовывая ей какие-то салфетки и отмахиваясь от остальных, что-то наперебой говоривших по-английски и по-турецки.
– Господи, Лиз, ты чего? Ну, нельзя же так… пойдем-ка быстренько, умоешься… все нормально, сейчас, сейчас… Игорь, займи ты их чем-нибудь, что это с ней, не знаю! Все о’кей, сейчас мы вернемся, это стресс, и все. Игорь, ну скажи ты им что-нибудь!
– И скажу! – заглушил всеобщие причитания вальяжный начальственный бас. – Скажу я, во-первых, что Лизе я ничего переводить не позволю. Совещание окончено. Я этого безобразия не потерплю, ясно? Мы здесь не шутки шутим, и балаган этот… короче, мы сейчас поговорим, и через полчаса… ladies and gentlemen, half an hour later, OK? Чтоб через полчаса – ясно? – мы обсуждали не этот бред, а нормальную постановку. Нормальную! Это вам не… не кабак с канканом и не… – он на мгновение запнулся, видимо не найдя ничего более оскорбительного, но положение не позволяло ему медлить, и Игорь Сергеевич, исполненный праведного гнева, решил поставить точку: – Это, между прочим, «Лебединое озеро», блин!
Лучше не придумаешь.
Или хуже – как посмотреть. «Лебединое озеро» – блин! Прелестное сочетание, как раз в духе установившегося маразма.
Слово «блин» в его непрямом значении Лиза ненавидела.
И была рада, что практически избавлена от общения с людьми, активно его употребляющими. Правда, при этом она вообще была почти избавлена от общения с говорящими по-русски, но что поделаешь. Приняв когда-то решение переехать в Измир, жить здесь и растить здесь детей, она ни на минуту об этом не пожалела.
Она влюбилась в него сразу, как только увидела. Так бывает с людьми, но чтобы с городами? Все-таки в городе надо родиться, или прожить часть жизни, или пережить в нем что-то особенное, или быть готовым на эту любовь заранее, как готовы влюбиться в Париж все отправляющиеся туда русские путешественники. А Лиза глянула в иллюминатор – и не смогла отвести глаз. Бело-карминный город, расположившийся на зелено-синих горах вокруг голубого залива, он словно ждал ее все пять тысяч лет своего существования, он улыбался ей, именно и только ей, – и Лиза улыбнулась в ответ и так и стала жить с этой улыбкой.
По утрам она непременно взглядывала в окно.
Вернее, в окна, поскольку они в ее квартире выходили на три стороны, и она обязательно смотрела во все три. С одной стороны было море, его цвет никогда не был одинаковым, а если и бывал, то Лиза успевала забыть когда-то виденный оттенок и радовалась ему как новому. Жаль, нет таланта, к этому окну бы Айвазовского какого-нибудь посадить! С другой стороны, из спальни, был вид на горы, немного уже обжитые и испорченные человеком, но почему-то даже многоэтажки не вызывали у Лизы никакого неприятного чувства. Они были умело расставлены на этих горах, вписаны в пейзаж так, что не портили его, а по вечерам вспыхивали огнями люстр и фонарей, и гора не пропадала в темноте, а превращалась в какую-то сказочную гору самоцветов.
Из комнаты старшего сына она смотрела на парк и небо. Это было не простое небо – эта часть его располагалась над Гюзельбахче, примыкающим к Измиру пригородом, и Лиза уже знала, что по каким-то неведомым ей законам погода в город приходит оттуда. Если над Гюзельбахче появлялись облака, следовало брать с собой зонтик, и наоборот, если там виднелся хоть малейший просвет в тучах, значит, скоро прояснится. Ветер при этом, как ни странно, мог быть любым; впрочем, здешний ветер, если уж принимался дуть, дул сразу отовсюду, делая совершенно бесполезными плащи и зонты, опрокидывая легкие стулья на балконах и пригибая к земле тонкие мимозы.
Осмотрев небо, чтобы знать, как одевать детей, она опускала глаза на парк. Он принадлежал не их кооперативу, а местной префектуре, был совсем небольшим, но сколько в нем было цветов, продуманно подстриженных деревьев, аккуратно выложенных дорожек! Каждый день несколько облаченных в желтые плащи рабочих приезжали сюда на специальной машине, что-то подстригали, подметали, причесывали, а в сухое время года обязательно поливали из огромной цистерны. И смотреть на их утренние хлопоты тоже было приятно.
Она любила в Измире все: узкие, старые улочки центра, причудливые изгибы залива, разноцветную зелень непривычных деревьев, прозрачность ароматного воздуха, позволяющую в хорошую погоду разглядеть дома на другом берегу, зимние дожди и неожиданные радуги, зависающие над морем, улыбчивых, всегда готовых помочь иностранке людей и свой хорошо налаженный, продуманный быт.
Она любила Измир, постепенно перестала считать себя иностранкой – и сейчас всхлипывала от любви. Конечно, от любви – от чего же еще?!
Он обидел ее, этот город, обидел и напугал, а она жила, улыбаясь, и не ожидала от него никакой обиды. Он всегда отвечал ей взаимностью: показывал ярким лучом неожиданные старинные домики, и берег ее большой красивый зонт от ураганов, и вдруг раскрашивал какое-нибудь одинокое дерево в цвета золотой осени (для кого же, если не для Лизы, которой, пожалуй, и недоставало здесь только этих левитановских красок?), и ни разу не сломал каблуков между брусчаткой Конака, и всегда показывал подходящее время на знаменитой часовой башне, и игриво плескал ей под ноги морские брызги на набережной, и сверкал зимой апельсинами на деревьях, и улыбался солнцем, и вывешивал радуги прямо перед ее окном…
И вдруг – такое!
Две недели Лиза не могла понять, как ей жить.
Нет, разумеется, город и раньше показывал характер.
Зимой дожди шли иногда такой плотной стеной, что несколько дней невозможно было выйти на улицу, а Дениска все-таки выбегал и раздвигал струи, как тигр Шерхан в старом красивом мультфильме. Если начиналась гроза, то гром и молнии устраивали такое грандиозное шоу прямо над крышами, что никогда не боявшейся грозы Лизе с трудом удавалось удерживать лицо перед сыновьями. Однажды огромная белая молния ударила в землю неподалеку от их дома, и у Лизы и у ее соседа сгорели модемы. Как-то раз было землетрясение, к которому Лиза отнеслась легкомысленно и не стала, по примеру соседей, выбегать из дома.
Теперь оказалось, что соседи были правы.
Просто они знали, с чем имеют дело, а Лиза нет.
Конечно, откуда москвичке знать про землетрясения? То есть, понятно, что они могут быть опасны и разрушительны, но это же где-то далеко, там же, где всякие вулканы, цунами, острова-атоллы, какая-то пугающая Марианская впадина, запомнившаяся из уроков географии, и прочие кошмары, не имеющие ни малейшего отношения к ее, Лизиной, жизни.
Зачем люди вообще селятся в тех опасных экзотических местах – было непонятно, и раз уж они там поселились, несмотря на предупреждения всеведущего Гидрометцентра, то винить им некого, кроме самих себя.
«Зачем строить город у подножия вулкана?» – думала она когда-то, глядя на «Последний день Помпеи» в Русском музее. Ей казалось, что вулкан ни в чем не виноват, он просто делал то, что ему положено – то впадал в спячку, как медведь, то извергался, но люди-то?! О чем они думали, хотелось бы знать?!
Теперь она точно знала – о чем.
Землетрясение продолжалось уже две недели, и никто не знал, когда оно закончится и закончится ли вообще. По телевизору несколько раз в день передавали прогнозы и комментарии специалистов, но Лиза, обладавшая кое-какими аналитическими способностями и выработанным в дни советской юности недоверием ко всему, что говорится с экрана, быстро поняла их логику.
Не допустить паники, подобной той, что охватила Измир после второго, самого сильного подземного толчка. Успокоить людей, ибо эвакуировать город с трехмиллионным населением, остановив работу его фабрик, школ, учреждений, транспорта, вмешавшись в его устоявшуюся жизнь, не было никакой возможности.
Кроме того, Лиза поняла, что никакие специалисты на самом деле ничего не знают. То есть, разумеется, они знают чуть больше простых обывателей о разломах земной коры, о геологических пластах и платформах, но узнать заранее о землетрясении не под силу никому. Даже японцам, которые, говорят, изучили этот вопрос лучше всех в мире и пришли к единственно разумному выводу, что, раз уж предсказать ничего невозможно, надо думать, как укреплять дома.
Дом, в котором жила Лиза, был, как утверждали непременно выбегавшие из него при малейшем намеке на землетрясение соседи, абсолютно надежен.
Ум Лизы отказывался понимать эту логику. В маленьком парке, на который она любила смотреть, стояли палатки, и их владельцы, с той же удивлявшей ее последовательностью, приходили в них ночевать, а днем возвращались в свои якобы надежные дома. А если самое сильное трясение случится днем? А тогда – на все воля Аллаха…
Может быть, они все-таки были в чем-то правы, потому что могли хотя бы спокойно спать ночами.
Лиза не могла.
Одна, с двумя детьми, из которых старший настолько впечатлителен, что боится собственной тени, на четвертом этаже семиэтажного дома – что она сможет, если этот кошмар с качающимися, гудящими стенами не просто повторится, а усилится? Помощи ей ждать не от кого, муж далеко… и вообще… об этом тоже лучше не думать.
Она из последних сил сохраняла лицо, радуясь тому, что работа школ возобновилась, и можно хотя бы полдня меньше бояться за детей… и иногда поплакать.
Бессонница и напряжение этих двух недель мешали ей думать.
Мысли крутились по такому кругу: я могу вот прямо сейчас все бросить, купить билеты и улететь в Москву; мне есть где жить, я отдам детей в московскую школу, отосплюсь и забуду весь этот ужас.
Дальше шли всякие «но».
Мальчикам будет трудно адаптироваться, как они все выживут в однокомнатной квартире, что ей делать с квартирой в Измире, зачем она тогда уезжала, землетрясения ведь может и не быть!
Спать хотелось постоянно, под глазами темнели круги, в рыжих волосах появилась совершенно отчетливая седина… еще это «Лебединое озеро», блин!
Она плеснула водой в лицо, посмотрела в зеркало, прикидывая, можно ли уже возвращаться на люди, но увидела не себя, а встревоженную Нелли.
– Ну, ты как? Вот придурок, а? Нет, ты подумай, мы его привозим, все организуем, а он?! Ты себе можешь представить?..
– Не могу, Нель! Не говори ничего, я сейчас опять плакать начну. Или смеяться, я не знаю. Что теперь делать-то? Переводить мне все это или как? Они его вытурят, как ты думаешь?
– Да как вытурят?! Ты их бюрократию не знаешь! Они его оформили, деньги выписали, за билет заплатили – им от него после этого не избавиться!
– Но он-то этого не знает, – обратилась к всегда выручавшей ее логике Лиза. – Пусть Игорь его припугнет, что его прямо сейчас отсюда вышлют, если он не возьмется за нормальную классическую постановку. Я чего-нибудь наговорю, все равно он ни черта не поймет.
– Думаешь, выйдет? – засомневалась Нелли. – А если упрется?
– Ну, вот тогда и посмотрим. Пошли, я перед директором по-турецки извинюсь за свои нервы, а ему скажем, что директор ни о каком новаторстве и слышать не желает.
Возня вокруг балета отвлекала ее от пугающих мыслей.
Почему люди селятся у подножия вулкана?
Потому же, почему многие женщины годами терпят бьющих их мужей: потому что любят.
Лиза любила Измир, и в глубине души знала, что никуда отсюда не уедет.
Она так и сказала мужу: ты можешь жить где тебе угодно, а я останусь здесь, независимо от того, замужем я еще или нет. Я замужем за Измиром, если хочешь знать!
– Нель, ты Игоря позови, пусть он деятеля этого отвлечет, я с директором потолкую, и все образуется. Будет вам все, как у Вильяма нашего Шекспира, вернее, у Мариуса вашего Петипа!
– Какого Шекспира? – приостановилась вечно бегущая Нелли.
– Да никакого, я так. Все, я готова, пошли. Не волнуйся, что-нибудь придумаем.
Игорь Сергеевич был в коридоре и говорил по мобильному телефону.
Нелли остановилась около мужа и махнула Лизе рукой: иди, мол, успеха тебе. И Лиза быстрым деловым шагом двинулась по узкому длинному коридору.
– Лиза, мы закончили, – сказал откуда-то сбоку мужской голос. Легкий, едва уловимый, но узнаваемый акцент всегда почему-то напоминал ей композитора Раймонда Паулса. Вроде и по-русски говорит, совершенно по-русски, а как-то не так. – Тим пошел в кафетерий. Что-то случилось?
Болгарин с дивным именем Цветан – с ударением на первом слоге! – давал ее младшему сыну уроки музыки. Он вообще напоминал ей, при полном отсутствии внешнего сходства, этого самого Раймонда Паулса – то ли тяжеловато-мрачным взглядом, то ли какой-то неулыбчиво-мужской привлекательностью, то ли тем, что легче всего его было представить за роялем. Когда Нелли впервые сказала: «А ты знаешь, что Цветик у нас не просто пианист, а еще и композитор?», то Лиза почему-то сразу представила себе знаменитого маэстро с его полузаграничным лоском и заразительным акцентом.
– Да, случилось, – ответила она, ловя себя на том, что невольно иначе, более старательно и четко выговаривает слова. Цветан свободно говорил по-русски, потому что учился в школе при советском посольстве в Софии, но Лиза почему-то всегда говорила с ним, словно перенимая его же акцент. – Я должна там еще переводить. Этот… новый постановщик предложил такую версию… подождите, я должна вам отдать деньги, я потом забуду.
– Спасибо, это неважно. Вы же спешите. Кстати, Лиза, вы бы подумали об инструменте. Так у нас все очень медленно идет. Тим забывает.
– Я думаю, Цветан, – его имя она тоже всегда выговаривала четко и полностью, в отличие от Нелли и других, вечно придумывающих всевозможные сокращения.
Прожив столько лет в Турции, где уменьшительные имена были не приняты, она и сама перестала их употреблять. А продлевая в очередной раз вид на жительство, поменяла и свое: теперь в местных документах она была просто «Лиза».
– Я не думаю, что вы думаете. А инструмент вам нужен, если вы, конечно, настроены всерьез заниматься. А что там за шум? Из-за этого Романа?
– Да, – махнула рукой Лиза, – он ненормальный, по-моему.
– Как? – удивился Цветан. – Почему? Я его видел утром, и кажется…
– Ну, не в медицинском смысле… просто… я вам потом расскажу.
Но она рассказала сразу.
Длинный коридор был пуст, где-то вдалеке Игорь Сергеевич что-то энергично кричал в телефон, Нелли топталась возле него, из кабинета никто не выходил и не торопил ее ничего переводить, дети находились в известных ей и безопасных местах. Поэтому она вдруг расслабилась и рассказала про новаторскую трактовку «Лебединого озера».
– Смешно, – без улыбки сказал Цветан, привычным жестом откинув со лба волнистые, начинающие седеть волосы. «Наверняка у него роман с какой-нибудь балериной!» – почему-то некстати подумала Лиза. – Могу себе представить это на нашей здешней сцене. Но они ему не дадут.
– Лиз, ты с ума сошла?! Ты еще здесь?!
– Иду, Нель, – виновато заторопилась Лиза. – До пятницы, Цветан, да?
– Да, конечно, – кивнул пианист. – Если что-нибудь… услышимся.
К этому слову, образовавшемуся, по-видимому, из «увидимся» и «созвонимся», Лиза уже успела привыкнуть, поэтому еще раз быстро кивнула и почти побежала за Нелли.
В кабинете директора было накурено и шло одновременно несколько разговоров.
Тихих и громких. Самым громким был даже не разговор, а монолог Романа, который продолжал развивать свои идеи перед пожилой аккомпаниаторшей и ее мужем – старым хореографом, много лет работающим в измирской консерватории.
«Нашел перед кем!» – мысленно усмехнулась Лиза, которая, благодаря вездесущей Нелли, уже разбиралась в здешней расстановке сил.
Театр оперы и балета был, как, наверно, и все человеческие коллективы, настоящим театром военных действий. Если бы те страсти и силы, которые здесь в изобилии расходовались на интриги, сплетни, взаимные упреки и профсоюзные собрания, тратились бы на репетиции, новые постановки, на все то, чем, собственно, должен был заниматься театр оперы и балета, он, безусловно, смог бы стать одним из лучших в стране.
У готовящейся постановки «Лебединого озера» было столько недоброжелателей, как будто это был не классический балет, а как минимум смена кабинета министров или американское вторжение в очередную зазевавшуюся страну.
«Здесь же Турция – какое «Лебединое»?! Ты в своем уме?! Ты глянь на их ноги! На их ляжки, если ты еще не видела! Это лебеди, по-твоему? Ну, хорошо, лебедей ты поставишь, юбки удлинишь, а танцевать-то кто будет?! Ты их «Щелкунчик» видела? А сцена? Сколько туда лебедей можно поставить? Что тебе надо-то?!» – эти и подобные высказывания так и сыпались на энергичную Нелли. Ты здесь без году неделя, намекали ей, ничего не знаешь, по-турецки два слова выучила, а туда же! Строит из себя, мало ли что когда-то прима была, а сейчас ты здесь никто, приехала так же, как и мы, деньги зарабатывать, вот и сиди спокойно, давай свои уроки, а в репертуарные дела не лезь. И вообще, не высовывайся.
Не высовываться Нелли не могла патологически.
Где бы она ни оказывалась, ее всегда было видно и слышно, она всегда была ярче всех одета и накрашена, мимо нее нельзя было пройти, не заметив, она ни к чему не могла оставаться равнодушной, творческая энергия била в ней через край – и ее ничто не могло изменить, даже приезд в роли обычного педагога в небольшой и, в общем-то, провинциальный театр.
Через две недели она была уже главным педагогом – к зависти и недовольству тех, кто работал здесь годами и подстраивался под заведенный ритм. Нелли никогда ни к кому не подстраивалась, в результате подстраиваться приходилось к ней.
И постановка «Лебединого», о которой она начала мечтать с самого приезда, была одобрена, разрешена, утверждена, оплачена и организована. Лиза знала, что Нелли не могла позволить себе проиграть: слишком много души вкладывала она во все, за что бралась.
Когда они вошли, Лиза поняла, что они опоздали.
Конечно, перевести бред новатора Романа могла не только она. И по лицу главного хореографа и некоторым торжествующим улыбкам было видно, что это уже сделали без нее. И сделали, ничего не смягчая и не сглаживая, чтобы подчеркнуть весь ужас ситуации: вот кого она вам сосватала! Что вы теперь будете делать с этим горе-режиссером?! Говорили мы вам!
Черт, подумала Лиза, все из-за меня. Нервы ни к черту, жалко Нелли, зачем было, спрашивается, впадать в истерику, а потом еще стоять в коридоре с Цветаном?
Незачем. С истерикой, понятно, ничего не сделаешь, нервы, а вот стоять в коридоре и разговаривать пустые разговоры?
Совершенно незачем.
– Лиза! – одновременно воскликнули с разных сторон и заговорили на нескольких языках.
Она была нужна им, и это чувство своей необходимости здесь, в Измире, было ей приятно. Она всегда радовалась, когда была востребована, даже когда скучные пожилые соседки звали ее на очередные чаепития. Она несколько лет выстраивала свою здешнюю жизнь так, чтобы не заскучать, подобно другим женщинам-эмигранткам, и это ей вполне удалось.
Даже более чем.
У нее не было ни минуты свободной. Сейчас, к примеру, у нее есть еще около получаса, чтобы вникать в балетные дрязги, потом закончится урок у старшего сына, и Лиза заберет его и двух его одноклассников, живущих по соседству, и развезет их по домам, а потом придет домой и даст детям ужин, и созвонится насчет завтрашних занятий, и разгонит мальчишек по комнатам, и проверит их уроки, и доклеит наконец стенгазету по экологии.
Дома она будет около девяти, до десяти надо все успеть, чтобы дети легли вовремя, а ведь могут еще обрушиться телефонные звонки, или сын соседки притащит очередной тест по английскому, который валялся у него неделю, а сдавать, оказывается, уже завтра, и без тети Лизы, конечно, не справиться. А завтра вставать в семь, отправлять детей в школу, готовиться к собственным урокам и к репетиции английского театра, что-то покупать, варить и стирать, отвечать на звонки, проводить эти самые уроки и репетиции, встречать переполненных эмоциями сыновей, выслушивать их и отправлять или везти на разные курсы, и общаться с друзьями, быстро переключаясь с одного языка на другой или третий…
Нет, Лиза не жаловалась, это было прекрасно! Она любила эту наполненность жизни, она не понимала, как кто-то может ничего не делать, скучать от безделья и ныть от скуки.
Землетрясение вот только… нет, об этом не думать, думать тебе некогда, смотри вон, сколько тут всяких проблем, они сейчас перегрызутся все!
– Спасибо, все хорошо, одну минуточку, да, конечно, пожалуйста, – быстро ответила она на посыпавшиеся на нее реплики. Наконец, все затихли, каждый по-своему предвкушая предстоящую битву.
Главный хореограф, высокий, изящный красавец Шевкет уже был возле Лизы, вернее, между Лизой, директором театра и Романом. Остальных он как-то незаметно оттеснил, превратив в слушателей.
– Это, конечно, очень интересно, – как всегда, негромко и мягко заговорил он. И говорил и двигался он как-то по-кошачьи, вызывая ассоциации с грациозной пантерой или гепардом. Сейчас как выпустит когти, подумала Лиза, дожидаясь продолжения. Было совершенно ясно, что дальше последуют всякие «но», и их следовало выслушать, прежде чем переводить. – Очень интересно и неожиданно. Но дело в том, что наш театр… господин Роман, видимо, еще не понял… наш театр, как мне кажется, не готов к такого рода экспериментам.
