Яна Верзун
Музыка в пустом доме
В магазине кто-то разлил пиво прямо на пол. Уборщица суетилась с тряпкой. Аня попросила воды и банку пива. Вдруг получится? Ей семнадцать, а выглядит-то она на восемнадцать. Получилось.
Какие-то парни даже улыбались ей, но они были не такие. Домой она пришла в восемь, на кухне папа варил пельмени. Они оказались вкуснее, чем паста, которую вчера ели в ресторане. Папа макал пельмени в сметану, которая оседала на кончиках его усов, и рассказывал про репетицию. Он говорил только тогда, когда не жевал. Получалось долго. Неморгающий глаз смотрел прямо на Аню.
– Почему ты решил заниматься музыкой? – спросила Аня, убирая тарелки со стола. – Мама говорит, что все музыканты нищие. Вы из-за этого разошлись?
– Если бы все наши проблемы сводились к деньгам, я бы просто ограбил банк. – Папа улыбнулся.
– Однажды я тоже думала о грабеже, – серьезно ответила Аня. – Когда мы с мамой без денег сидели, а мне нужны были новые джинсы. У нас рядом с домом есть пивнушка, я ходила туда за сигаретами для мамы, с запиской. И там в кассе всегда лежали пачки денег, а продавщица была старушка какая-то древняя.
– Как у Достоевского?
– Ну да. И ты представляешь, я несколько дней думала, как ее убить, а потом мама мне сказала, что ее реально убили, зарезали. Наркоманы какие-то. Так почему ты решил заниматься музыкой?
Папа перекрестился:
– Закрой глаза. Слышишь, собака за окном лает. Лифт, слышишь? Чайник кипит. Даже если слушать тишину, со временем начнешь улавливать сердечный стук. Создавать музыку из звуков так же естественно, как дышать, просто люди любят все усложнять.
– То есть ты занимаешься музыкой, потому что ленивый?
Папа рассмеялся. Смех у него был как собачий лай – хриплый. Вытер глаза, точнее – один, и спросил:
– Какая у тебя любимая песня?
– Не знаю. «Спокойная ночь» Цоя.
– Почему она тебе нравится?
– Потому что спокойная.
– Гениально! – сказал папа. – Карапуз, ты просто гений. Я за гитарой.
Папа вышел из кухни, вернулся с гитарой, что-то покрутил и стал наигрывать мелодию, все громче и громче. Воображаемый ветер колыхал его волосы, пока он, прилипнув к гитаре, качал головой и жмурил глаза. Точнее – один.
Казалось, папа попал в другое измерение, где не было ни Ани, ни кухни, ни чашек с растворимым кофе на столе. Тонкие пальцы то цеплялись за струны, то в спешке перебегали от одной к другой. Аня рассматривала его седые волосы и худые плечи – только бы отвлечься и не слышать, как чужой голос поет ее любимую песню.
– Хочешь, завтра поедем в «Камчатку»? Это котельная, где работал Цой, – сказал папа, когда закончил петь и убрал гитару в чехол.
– Давай. А ты хорошо поешь. Много у тебя гитар?
Папа сделал глоток кофе и подсел ближе к Ане. Вьющиеся волосы щекотали щеку, когда он погладил дочь по голове.
– Прости меня, – произнес папа. – В том, что ты помышляла об ограблении магазина, виноват только я. Но тогда я правда не мог ничем помочь, мне самому нужна была помощь.
– А можешь сыграть «Группу крови»? – попросила Аня.
Папа снова достал гитару и сыграл.
А потом сыграл все остальные песни «Кино», которые знал.
Квартира была большой, но Ане было тесно. Утром она подолгу лежала в постели, пытаясь разобраться, где находится. Подушки неудобные, твердые, кровать слишком большая. Тихо, как в гробу. Разве что чайки крякают по утрам. Заходят прямо во двор, рыщут в мусорках. Там, откуда Аня приехала, нагруженные пакетами с едой соседи шли на работу – впереди у них были сутки на заводах. Со всех сторон слышалось: здрасти, ну, блядь, и погода, ты куда свое корыто посреди дороги поставил. В этих голосах, подслушанных Аней с подоконника, просвечивала вся суть взаимоотношений соседей – людей, которые прожили стена к стене половину своей жизни. Наблюдая утром за жизнью папиного двора через окно, Аня не видела людей. Наверное, все спали и видели свои красивые сны.
Но папа всегда вставал в семь, без будильника. Перво-наперво делал зарядку, умывался, а потом закрывался на кухне и до девяти пил индийский растворимый кофе из банки со слоном, курил «Мальборо», шепотом разговаривал по телефону, варил для дочери овсянку, гладил один из костюмов, которые он, как выяснилось, сам и шил, и уходил. Возвращался всегда в одно и то же время – в восемь. Весь день, как в жизни с мамой, Аня была предоставлена сама себе. Разница только в том, что папа каждый день возвращался.
В новой квартире Аня обозначала свою материальность следующими способами: чиркала карандашом на стенах своей комнаты, оставляла отпечатки пальцев (на лакированном комоде, деревянном кухонном столе, пыльном подоконнике с потрескавшейся белой краской), стригла ногти прямо на красно-оранжевый ковер, заглядывала в каждый угол, пыталась понять: это она привыкает к новой квартире или квартира привыкает к ней? Большие окна, в гостиной прямо до потолка. Люстры, которые звенят, когда дует ветер. Скользкий кожаный диван, над ним – карта мира. Книжный шкаф с незнакомыми пыльными книжками. Огромная ванная с унитазом без крышки.
И это окно в подъезд (который здесь назывался парадной) – на кухне. И сама парадная. Заставленная великами и цветами в треснутых горшках. На третьем этаже лестничная клетка была застелена красным ковром с золотыми висюльками по краям. На втором стоял пластиковый стол, похожий на пляжный, а на нем – пепельница, хрустальная и тяжелая. Оттуда Аня доставала окурки, нюхала их и складывала обратно. Слишком легкая добыча.
В университете, куда она поступила, все считали себя творческими. По крайней мере, в ее группе. Аня никогда не думала о себе как о «творческой личности», а если бы думала, пошла бы учиться в театральный, а не на журфак. Здесь собрались те, кто умел писать, но, как и Аня, не понимал, что с этим делать. Чем больше Аня сравнивала университет со школой, тем чаще понимала: школа была репетицией перед большой пьесой, в которой от тебя требуется вовремя произносить заученные фразы.
Самым интересным мужчиной в университете был Десятов – преподаватель философии с идеально лысой головой, которую хотелось лизнуть, как мороженое. Освещенная солнцем лысина напоминала яйцо. На первом занятии Десятов рассказывал о книге «Надзирать и наказывать», и, когда цитировал слова Фуко о подчинении и принуждении, Аня ощутила, как по коже бегут мурашки. «Реальное подчинение механически рождается из вымышленного отношения», – закончил лекцию Десятов, и Аня побежала в библиотеку за книгой, но уже ночью в ней разочаровалась. Столько непонятных слов, которые приходилось искать в интернете: репрезентация, деконструкция, интенция. Некоторые слова знал папа.
В другой раз, цитируя кого-то древнего, преподаватель зачитал: «Человек растянут между прошлым и будущим».
«Человек растянут между прошлым и будущим. Я растянута между мамой и папой. Наверное, когда я буду умирать, я пожалею о словах, которые ей сказала, но она не оставила мне выбора. Зачем она родила? Зачем я сюда приехала?» — строчила Аня в тетради, когда Десятов снял очки и посмотрел на нее. Она улыбнулась, по-дебильному.
– Я сказал что-то смешное, Мотылева?
– Нет, Кирилл Анатольевич, извините. Вы максимально несмешной.
Теперь засмеялись одногруппники, за исключением двух ботаничек с первой парты. Десятов подошел к Ане и поправил очки. Лысина блестела, как яблоко на витрине овощного.
– Покажи свой конспект, Мотылева. – Он протянул руку, взял со стола тетрадь, пробежался глазами по написанному и улыбнулся. – Итак, коллеги, продолжим: если у нас нет возможности остановить время, мы можем замедлить его. Ваши предложения, какими способами?
Заучки с первой парты проквакали что-то скучное. Аня открыла тетрадь и тут же забыла про Десятова.
Никого не люблю, ни по кому не скучаю. Никто не нужен. Не хочу учиться, ничего не хочу. На улице тепло, а мне не с кем гулять.
Домашек задавали слишком много. Двадцать книг по русской и зарубежной литературе на семестр плюс книги по истории журналистики, социологии и философии. Помимо непосредственно чтения нужно было делать выписки – самую бессмысленную работу, которой Ане когда-либо приходилось заниматься, не считая работы в магазине ритуальных услуг. Смысл заключался в выписывании цитат из текстов, которые могут пригодиться на экзамене. Чем больше выписок, тем выше шанс получить пятерку – казалось бы.
Аня купила самую толстую тетрадь и выписала одну фразу из Пелевина: «Первый по-настоящему удавшийся любовный или наркотический опыт определяет пристрастия на всю жизнь». Конечно, никакого Пелевина на первом курсе не было, как и выписок по Карамзину, который ей попался. По русской литературе получила четверку. Три других экзамена сдала на пять, правда, Десятов поставил пять с минусом. Наверное, не надо было так пристально рассматривать его лысину.
Первая сессия закончилась разочарованием. Университет оказался скучным маскарадом, где все только делали вид, что хотят стать журналистами. «Первое правило журналиста – если продаваться, то дорого», – сказал на первой лекции по теории журналистики преподаватель Павлов – единственный человек, который не притворялся.
Одногруппники собирались отметить окончание сессии дома у старосты. Аня выбрала пойти с папой в бар. Во-первых, она не хотела пить с одногруппниками, потому что месяц назад уже напилась в актовом зале и целовалась с каким-то придурком из политологов. Во-вторых, никто из компании ей не нравился. Точнее, так: Ане казалось, что она никому не нравится, – соответственно, она и себе запретила симпатизировать им.
От ветра чесались щеки. Аня стояла на трамвайной остановке и пританцовывала. В наушниках играла «Агата Кристи»: «Я же своей рукою сердце твое прикрою». Вечером надо попросить папу сыграть. Приклеенные к павильону на остановке объявления срывало ветром и уносило в сторону дороги. Трамвая не было уже десять минут. Люди на остановке матерились так же, как бывшие соседи во дворе. А говорили, в Петербурге все воспитанные.
Чтобы отвлечься, позвонила маме. Батарейка на телефоне замигала красным, когда мама спросила про оценки. Только оценки и интересуют. Не то, как они с папой уже два раза были в «Камчатке» и в филармонии, не то, как Аня купила себе настоящие «мартинсы» и попробовала виски на вечеринке, не то, что новая бабушка знает наизусть все стихотворения Пушкина, за исключением нецензурных. Только оценки. Будь хорошей девочкой. Слушайся папу. Укладывай волосы. Всегда гладь вещи. Извини, пора сцеживаться. Что за слово такое – «сцеживаться»? Аня убрала телефон в карман пуховика и пнула сугроб. Водитель белой «хонды» – точно как у мамы – два раза посигналил.
– Садись, не мерзни, – сказал он через окно и открыл дверь.
Аня огляделась и села на переднее сидение. Хотелось тепла. Обнять кого-то, похвастаться пятерками.
– Куда тебе? – спросил мужчина.
– Угол Фонтанки и Пестеля, – ответила Аня.
– Ну поехали.
В машине играл Носков. «Снег. Снег. Снег». На вид мужчине было лет тридцать. Хотя, может, и сорок. Однажды к маме похаживал парень, которого Аня считала студентом. Оказалось, ему было сорок. Через полгода отношений мама с ним рассталась, потому что каждое утро, перед тем как пойти в душ, парень подходил к кровати Ани и нюхал ее одеяло. На одеяле были нарисованы ежики. Она точно помнила ежиков, но не помнила, как мама объяснила странное поведение того парня.
Мужчина за рулем тоже был странным. Загадочным. Носков пел про любовь. Мужчина смотрел на дорогу. Он был одним из тех незнакомцев, которых встречаешь в толпе, цепляешься взглядом и уже никогда не можешь перестать искать среди толпы. Меняются лица, но не меняется обсессия. Аня пыталась силой мысли заставить мужчину посмотреть на нее, но он смотрел на дорогу. Приходилось довольствоваться профилем. В машине было душно – Аня краснела. Голова, в которой никак не умолкала чечетка мыслей, кружилась.
– Спасибо, что подвезли, – сказала она, когда машина остановилась. – Вот. – Аня протянула мужчине мятую сторублевую купюру.
– Себе оставь. – Он улыбнулся. – Я не таксист, но, если захочешь прокатиться, звони. Меня зовут Денис.
– А куда звонить? – спросила Аня.
Денис протянул визитку. В баре Аня сразу пошла в туалет и оставалась там двадцать минут, потом тщательно вымыла руки и пошла за столик, где ждал папа.
Глава 3
май, 2006 год
Втайне от себя самой я надеялась: кто-то заглянет через забор. Может, соседу приспичит одолжить шланг для полива. Может, уличные кошки прибегут на запах сосисок в тесте. Но прошло полтора часа, а мое голое тело так и осталось незамеченным. Каждое утро, когда бабушка уезжает по делам, я выхожу загорать. Выхожу в купальнике, но снимаю его, как только солнце нагревает живот. Ложусь на плед и рассматриваю себя. Кожа блестит от солнцезащитного крема. Пахнет как свежеиспеченный хлеб. Расставляю бедра пошире, чтобы загар был равномерным. Поза готовой к спариванию самки. Светлые волоски на темной коже. Острые коленки. Живот. Утром бабушка испекла сосиски в тесте. Я съела две, потому что они нереально вкусные и в них есть что-то запретное.
Калитка закрыта. Слушаю, как мимо проезжают машины, и переворачиваюсь на живот. Ягодицы покраснели. Провожу пальцами по коже – горячая. Гладкая, липкая от пота и крема. Мама часто говорит, что мужчинам нравятся такие задницы. Спрашиваю: какие? В ответ она шлепает меня и произносит: «Вот такие». Я тоже шлепаю. Но никто не видит, и становится скучно. Нечто похожее на муравья с крылышками проползает по бедру – щекотно. Беру розовую резиновую тапку и убиваю насекомое. Каждое утро бабушка выливает на муравейник литр кипятка: это ее способ доминировать над животным миром. По вечерам же она целует лепестки своих цветочков в саду и что-то шепчет прямо под стебли.
Нет, я не сумасшедшая. Я осознаю риски. Если сосед или соседка по не зависящей от меня причине заглянут через забор, меня ждет неприятный разговор с мамой. Если меня увидят соседские мальчики (оба они старше меня), я стану объектом их вожделения. Может быть, один из них, тот, что пониже ростом, даже захочет меня изнасиловать. Я переворачиваюсь на бок, чтобы загорело бедро и впадинка талии.
Я осознаю, что записывание мыслей в дневник тоже может иметь последствия. Один маньяк зарисовывал в блокноте схемы нападения на своих жертв. И когда его мама нашла этот блокнот, она уничтожила записи, а следователям сказала, что такие ужасы не должен видеть никто. Если бы моя мама нашла мой дневник, она бы тут же бросила его, не дочитав даже до второй страницы, – потому что я специально написала на первых страницах скучнейшую ересь в духе Достоевского.
Я знаю, что сосед Костя, бывший мамин одноклассник, видел меня на этом газоне. Тогда я лежала голой на животе и читала Достоевского. Болтала ногами, сгоняя муравьев с коленок. Я услышала свист и обернулась. Косте сорок или типа того. У меня уже немаленькая грудь с крупными розовыми сосками. На них Костя и смотрел, пока я смотрела на Костю. Больше всего мне хотелось, чтобы он увидел мой живот: ужасно красивый пупок и талию.
Смывая в душе смесь пота и масла для загара, я смотрю на лобок, кожа на котором светлее, чем остальное тело. В какую позу надо лечь, чтобы там тоже все загорело? Если Костя снова пройдет мимо, он точно задержится. Мама купила мне голубую бритву Venus, прямо как в рекламе Cosmopolitan. Я пользуюсь ею каждый день: сбриваю волосы с ног (до колена) и в зоне бикини. Мама говорит, что мужчинам не нравятся волосы на женском теле.
Аня перечитала запись, убрала дневник в ящик стола, закрыла на ключ. Из-за стопки блокнотов и фотографий выглядывала розовая косметичка: пилочки для ногтей, лаки, щипчики, карандаши для глаз. Можно накраситься, но макияж привлечет внимание к лицу, а лицо выглядит жутко. Прошлым летом Аня была загорелой и худой, как Лолита с обложки романа Набокова. А теперь похожа на тридцатилетнюю тетку из тех, что после работы идут домой с полиэтиленовыми пакетами, набитыми продуктами: отекшие лодыжки под бронзовыми колготками, двойной подбородок, сжатые губы, тоска в глазах. Перед сном такие женщины мечтают о тарелке борща и новой серии сериала про любовь, которой в их жизни не предвидится.
Она подошла к зеркалу, задрала футболку и втянула живот. Бесит, что никто не замечает, как она поправилась, – значит, никто не замечал, какой худой она была до. Будь рядом мама, все бы встало на свои места. Никакой недосказанности: только диета и травки для похудения. Мама всегда следила за собой и повторяла: уж лучше пусть она не выспится, но с утра пораньше сделает укладку, макияж и тридцать приседаний.
Аня потрогала себя за ягодицы. В статье, прочитанной вчера за ужином, было написано: «Целлюлит есть почти у всех девушек, и это абсолютно нормально. Другой вопрос, что тебе неприятно видеть его на себе. Хочешь убрать его или сделать незаметным?» Конечно, она хотела убрать целлюлит или сделать его более незаметным. Она даже пробовала обматываться пищевой пленкой и ходить так на прогулку, мазалась медом, который прислала бабушка, прыгала со скакалкой. Отказывалась от сосисок в тесте, которые папа приносил от другой бабушки. Но чертовы пятьдесят два килограмма, бугристые бедра и обвисшая грудь все так же смотрели на нее из отражения в зеркале.
Аня стянула футболку и расстегнула голубой лифчик. Соски смотрели в разные стороны, словно проверяя, нет ли кого поблизости. Разглядывать себя в зеркале – все равно что спускаться в темный подвал. Кожа над коленками дряблая, хоть приклеивай скотчем. Вставать на весы прямо перед походом на день рождения к одногруппнице – так себе идея. Стрелка колебалась между 52,5 и 52,6. А ведь сегодня Аня даже не ела! Она достала из шкафа мятые черные джинсы и самую широкую толстовку: мама купила ее два года назад для поездки на Алтай. В кармане толстовки был песок.
Одногруппница Катя жила на Васильевском острове, недалеко от кладбища и трамвайного депо. Папа оставил деньги на такси и попросил позвонить ему перед выходом: он всегда сам вызывал машину для дочери, потому что дебилов и маньяков в Питере хватает. Дебилов и правда хватало, вот хотя бы соседка этажом ниже, которая вечно держит дверь своей квартиры нараспашку. Всякий раз, встречая Аню на лестнице, женщина в розовом халате рассказывает об очередном визите своих внуков – и всякий раз внуков зовут по-разному. По вечерам соседка выходит во двор и зовет внуков: «Петя, Юля, Наташка, пора домой!» Никто не отзывается, и она возвращается в квартиру одна, разговаривая с кем-то непослушным.
Аня рассказала о соседке таксисту, пока они проезжали через Дворцовый мост. Мужчина в кожаной кепке вздохнул и ответил, что подростки ничего не знают об одиночестве. В машине надрывался Игорь Крутой, ему подпевала Ирина Аллегрова – дуэт пел про снежинки на ресницах и незаконченный роман (в парке на скамье). Сухой ветер обдувал щеки, но закрывать окно казалось небезопасным. Таксист, может, и не был маньяком, но алкоголиком был точно. Аня узнала, что мужчину зовут Виктором, родился он в Петрозаводске, но в Питере бомбит уже шесть лет. Трое сыновей, которые остались вместе с женой в родном городе, – вот что заставило его переехать. Все заработанные деньги он высылает домой, куда сам ездит раз в месяц или два, если наберет пассажиров в дорогу, чтобы компенсировать бензин. Аня спросила, не скучает ли он по жене, но водитель лишь снова вздохнул.
Через полчаса таксист высадил Аню возле мусорных баков, выставленных вдоль кирпичной стены. Трехэтажный дом стоял справа: серую дверь подпирали две водосточные трубы, которые в темноте можно было принять за колонны. Но было светло, и Аня рассмотрела осыпающуюся штукатурку и ржавые потеки. Окна первого этажа замурованы решетками, с которых свисают искусственные цветы. Такие обычно продаются в ритуальных салонах. На втором этаже в одном из открытых окон сидел худой рыжий кот. Лапой он прижимал к подоконнику нечто, напоминающее лягушку. К окну, прихрамывая, подошла полная женщина. Закурила, потом взяла кота за шкирку и скинула с подоконника.
Аня подошла поближе и крикнула:
– Простите, а как попасть в парадную? Я в седьмую квартиру. Дергаю дверь, не открывается.
Женщина закашлялась, обнажая редкие желтые зубы.
– Тяни сильнее, сильнее тяни, только аккуратнее, а то пришибет. – Она выдохнула дым и добавила: – В парадную, господи ты боже.
Внутри воняло.
Катя жила с родителями, но сейчас они уехали на дачу в Озерки, поэтому на всю квартиру Гуф читал про мутные замуты. Аня поморщилась, хотя песню знала. На кухне был накрыт стол: «мимоза» в хрустальной лодочке, тонко нарезанные колбаса и сыр, хлеб, соленые грузди, чипсы. За столом сидели два незнакомых парня: один разливал по стопкам водку, второй рассказывал, как влюбился в девушку и не знает, куда пригласить ее потрахаться. Когда в одном предложении он использовал слова «эйфория», «гондон» и «интерпретация», Аня поняла, что парень учился на филфаке. На подоконнике сидела именинница с сигаретой. Аня протянула подарок: новый диск Земфиры и роман Бегбедера «Романтический эгоист». Книгу она покупала себе, но читать не стала, потому что в сравнении с гениальными «99 франков» этот роман провальный. После фразы «Любовь – это когда выдумываешь человека до того, как знакомишься с ним» писателю нужно время, чтобы написать что-то стоящее.
Оказалось, Аня опоздала на целый час, а вшестером за час можно выпить две бутылки вина. Парни пошли в ларек, где вино продавали без документов. Катя предложила Ане на выбор водку «Эталон» – филологи принесли ее с собой – и чай «Ахмад». Выбор был очевиден.
На кружке с надписью «Выше нос» нарисована поросячья морда. Выпуклый розовый пятачок упирается в большой палец. Аня дует на чай мутно-зеленого цвета и смотрит на Катю, которая по-прежнему сидит на подоконнике и болтает ногами в огромных тапочках в виде кур. В руке у Кати чайная кружка с золотистой каемкой, но, судя по сморщенному носу, в кружке – водка. В кухне накурено, окурки в пепельнице выстроились в форме ежика, колючки-фильтры торчат в разные стороны, как иголки. Гости обсуждают личную жизнь, которой ни у кого из них нет. Один из филологов поглаживает челку и рассуждает, какими продажными бывают девушки. Например, его соседка каждую зиму ходит в новой шубе. Он уже сбился со счету, сколько мертвых животных на ней видел: оно и понятно, филолог не обязан хорошо считать. Шубы соседке дарят ухажеры на черных машинах. Приезжают за девушкой по вечерам, пока филолог читает у себя в комнате, – свет фар вынуждает его подходить к окну и отвлекает от Достоевского. Привозят девушку обратно утром, когда он идет на пары, а его мама – на работу в школу: она учительница английского и в жизни таких шуб не носила. Поэтому, а еще потому, что много читает, он таких женщин осуждает и сам бы никогда не согласился трахаться со шлюхой. Аня спрашивает, есть ли у него деньги, чтобы купить шлюхе шубу, но филолог отвечает вопросом на вопрос, обращаясь сразу ко всем присутствующим:
– Вот вы бы стали спать с кем-то за деньги?
Катя спрыгивает с подоконника, подходит к раковине. На Кате короткие джинсовые шорты со стразами на тощей заднице. Шорты впились в складку между ягодиц, и она незаметно их поправляет.
– Ты дебил, что ли? – спрашивает Катя филолога. – Я буду заниматься любовью только по любви. Скромность украшает девушку.
– Но не греет, в отличие от шубы, – улыбается Аня и отпивает чай.
– В Питере никто не носит шубы, это тупо, – возражает Катя. – Они мокнут и начинают вонять.
– Да при чем тут шубы? Я про деньги спрашиваю, – вносит ясность филолог.
– Да ну тебя, придурок! – Катя дает понять, что тема закрыта, ставит в раковину свою кружку и моет руки.
Тем не менее обсуждение отношений продолжается, но становится слишком сложным: произносятся фразы «я не это имела в виду» и «не в деньгах счастье». Аня думает, что очень часто счастье именно в них, особенно когда их много и можно не откладывать из карманных денег на брендовые шмотки, а просто идти и покупать все что захочешь. Но свои мысли она держит при себе.
Когда гонцы возвращаются с вином, на кухне становится жутко тесно, но принесенный ими вместе с бутылками уличный запах оказывается к месту. Первую бутылку выпили сразу – разлили на шестерых, закусили. Катя предложила поиграть в «Крокодила» или в «Мафию», но для этого нужно переместиться в комнату: там просторнее. Решили сначала выпить вторую бутылку – и выпили. Закусили колбасой. В дверь позвонили, и Катя ушла открывать. Сидевший рядом с Аней филолог рассказывал анекдот про кальмара. Анекдот неприличный, но смешной.
– Это мой брат Денис, – сказала Катя, когда вернулась. В руках она держала букет красных роз. – И его жена Ира.
– А это – для несовершеннолетних алкоголиков, – сказал Денис и поставил на стол пакет с новой партией вина, который тут же распотрошили филологи.
Денисом оказался тот же Денис, который зимой подвозил Аню до бара и которого она представляла себе каждый раз, когда мастурбировала. На Денисе была красная рубашка в клетку и потертые голубые джинсы с дырками на коленях – Аня же до мелких подробностей знала, как он выглядит без одежды. В левом ухе у него была сережка в форме крестика, на шее тоже висел крестик. Аня смотрела, как Денис открывает вино, вкручивая штопор в пробку. От жены Дениса веяло попсовым яблочным ароматом – так навязчиво, будто она работала консультанткой в «Лэтуале». Она протянула Кате подарок, и Аня поняла: Ира действительно работает консультанткой в «Лэтуале». На ее тонкой загорелой руке не было обручального кольца, и села она рядом с именинницей, а не с мужем, поэтому Аня перестала нервно стучать ногами под столом.
Последней фантазией, связанной с Денисом, было вот что. Она сидит за первой партой в аудитории 1411. Только что закончилась лекция Десятова. Через несколько минут заходит Денис. Недолгий поцелуй. Сидеть на столе неудобно, но и лежать тоже. Одной рукой он натягивает презерватив, другой трогает ее грудь. Аня смотрит на незапертую дверь. В любой момент может вернуться Десятов и увидеть, как Денис стоит, широко расставив ноги, и держит Аню за затылок. Рот зашит. В этой фантазии ее набитый стонами рот зашит блестящими нитками. Денис сдавливает ей горло, в котором застревает воздух. Она смотрит прямо – в его лицо, читает его мысли и кончает. Открывается дверь, и кто-то входит.
Эта фантазия появилась рано утром, вместе с первыми лучами света. Выглянула из-за шторы, напугала свернувшуюся клубком Аню. Через несколько минут фантазия снова скрылась за шторами, но сейчас, когда до Дениса можно было дотянуться рукой, внутри живота гудели сирены.
Аня вышла на балкон через маленькую Катину комнату: кровать, шкаф, письменный стол. На столе – ноутбук HP, ворох подарков в оберточной бумаге и гора библиотечных книг. Над столом – фотографии в рамках: черно-белые люди, вероятно родители, на фоне пальмы, Катя на Красной площади, Денис с шаром для боулинга в руке. Аня достала телефон и сфотографировала Дениса. Камера самсунга громко пискнула.
Из переполненной пепельницы на балконе снова торчали окурки, но теперь в форме башенки. Какие-то были без фильтра: наверное, Катин отец – водитель автобуса или философ. Аня взяла окурок и зажгла спичку. Вонь ужасная. Так пахнет, если поджечь мусорку в жаркий день, – она знает, поджигала. Большинство ее сексуальных фантазий пахнут так же. Если прямо сейчас тихонько сбежать из квартиры, никто не заметит ее отсутствия. Она сможет вернуться домой на такси, быстро залезть под одеяло, открыть фотографию на телефоне и успокоить трясущиеся руки.
– Не рановато тебе курить?
Аня повернулась и увидела Дениса. Поверх рубашки он накинул плед, которым была заправлена Катина кровать. Оказывается, на балконе было прохладно.
– Да я не курю, просто подышать вышла.
Денис достал из пачки «Мальборо» сигарету и закурил. Губы у него сухие, потрескавшиеся. За окном ничего не видно дальше соседнего забора, но Аня сделала вид, что рассматривать кирпичную стену интересно.
– Восемнадцать-то тебе есть? – спросил Денис.
– Есть. А вам сколько? Тридцать пять?
– Тридцать два, – ответил Денис. – Неужели так плохо выгляжу?
– Да нет, нормально. – Аня отвернулась и надела капюшон. «Нормально» прозвучало подозрительно, он мог догадаться, что она запала на него, но слово не воробей и так далее. – Значит, вы брат Кати?
– Значит, брат. А ты, значит, ее подруга?
– Ну не прямо подруга, учимся в одной группе.
– Мне кажется, мы с тобой уже встречались.
– Не помню, вряд ли.
– Да точно встречались! На остановке. Я ждал сестру, но она задержалась на пересдаче. Я подвозил тебя до Фонтанки, да?
– Не помню, – ответила Аня. – Мало ли кто предлагает подвезти. А вашу жену не смущает, что вы девушек подвозите?
– Во-первых, жена бывшая. Развелись полгода назад, но продолжаем вместе ходить на дни рождения родственников. А во-вторых, что плохого в том, чтобы подвезти мерзнущую девушку? Это как подобрать котенка на улице. Жалко ведь.
Балконная дверь открылась. Внутрь протиснулась Катя и прижалась к Денису. Денис пустил ее под плед и приобнял. Вторую часть пледа протянул Ане, но она отвернулась. Наговорила глупостей, дебилка! Катя вытащила изо рта брата сигарету, затянулась, закашлялась. Силой мысли Аня заставляла себя отодвинуться от Дениса: он положил руку на плечо сестры, вторую – на Анино плечо, и его шея оказалась слишком близко, чтобы можно было хоть немного сохранять самообладание. Пытаясь глубже дышать, Аня произнесла:
– Кать, мне папа позвонил, сказал, пора домой.
– А говоришь, что есть восемнадцать, – улыбнулся Денис. – Приятно было снова познакомиться, Аня.
Улизнув с балкона, Аня направилась прямиком в коридор. Из туалета вышел филолог. На брюках у него осталось маленькое мокрое пятно, слева от ширинки. Он остановился перед зеркалом, пригладил челку и тихо спросил:
– Слушай, а ты бы за сколько согласилась? Ну, это… – Он несколько раз неуклюже качнул бедрами вперед-назад, изображая фрикции.
– Достоевского обчитался? – спросила Аня. – Иди копи на шубу.
Следующие две недели Аня мастурбировала с помощью: банана, массажной расчески, огурца без кожуры, бутылки с кетчупом, морковки. Она перестала покупать сосиски в тесте и есть после пяти. Перестала ходить с папой на прогулки и пить чай с бабушкой. Перестала думать. Мозг фокусировался только на одной мысли, и единственный способ самопомощи лежал в ее письменном столе. Визитка Дениса, которую она доставала примерно семь миллионов раз за день, чтобы просто прочитать его имя. Любовь – это когда выдумываешь человека до того, как знакомишься с ним. Фотография на телефоне в ужасном качестве, визитка, два коротких разговора. Аня знала, что мужчины всегда врут. Наверняка и Денис соврал о разводе.
