Янга Акулова
Магнитофонного дерева хозяйка. Часть I дилогии
О книге
Не бойся! Всё самое страшное, что может с тобой случиться – твой собственный страх.
Глава 1. Не выбрасывайте музыку
Серенькое тельце дня прильнуло к оконному стеклу. Ни отлепить, ни прогнать.
Стоило просыпаться? Упускать другой цвет – тёплый из тёплых, похожий на надежду. Всего только секунду назад сумрак сна вдруг прорезало лучом: незнакомый негр, сверкнув зубами, расплылся в улыбке до ушей и брякнул: «Газон»! Счастливый, как дурак. И тут как тут – рекламный коврик зелени. Яркий, сочный, хоть ешь его.
Снова нырнуть в сон, зажмуриться покрепче? Поздно. Не догонишь. Зеленое провалилось в колодец. Остался один – стойкий оловянный. Непобедимый серый.
Вот и глаза… Вчера на том непонятном лице они тоже были серые. Cеверно-серые, что мех норки. Не какой-нибудь полуживой из затхлой клетки, а нормальной, дикой, рыскающей по диким снежным просторам… Да нет, ни на что они не могут быть похожи, те глаза, или одновременно и на мех, и на сталь. И не обязан никто выискивать сравнения для того, что не с чем сравнить. Если надо, пусть сам их и ищет – так ему и скажу.
Сказала… Ветру в поле.
Как объяснить ждущему, что он ждёт напрасно? Никак. Он ждёт хоть убей! Даже если толком не знает, кого. До вчерашнего дня еще хоть было известно – того, другого, кто постоянно был занят чем-то таким уж взрослым, что не пробиться к нему со своим детским: «Ну, когда мы увидимся?». Из тех деловых, у которых их «некогда» – считай, уже «никогда».
А сегодня? Ещё лучше. Столкнулись внезапно с этим северооким на узкой тропе, всего-то.
Все из-за дерева? Смотришь в окно, а там он – насквозь пропылённый клен с магнитофонной лентой в волосах, ну, или в ветвях. Тонкая, спутанная головоломкой лента, треплется на ветру, а пониже – кассета. И откуда ей там взяться? Сейчас уже не продают такие. Это надо было швырнуть со всей силы! Иначе бы не долетела до веток.
Кто-нибудь на спор метнул – долетит, не долетит? Или со злости? За ожидание хуже казни? Что, если там танец… когда-то его танцевали вдвоем, одни на всём белом свете? А потом ни слуху ни духу от того, с кем танцевали… Клавиша «Стоп», кассета с катушек (Не вышвыривайте музыку в окно!). Но форточка настежь, и пластмассовая коробка летит прямо в жадные лапы ветра… Да еще ворон. Им тоже чего-то надо от этой насмерть перепутанной – покружат-покружат, сядут на соседние ветки, ржавой дрелью подырявят воздух, и опять кружить.
И вот именно под моим окном! Опекай теперь это дерево, раз оно не как все, раз в его ветках запуталась музыка. Никто ее не слышит? Кассетка стукалась о ствол в однообразном ритме, и завывания осеннего ветра подстраивались в такт. И что там за мелодия получилась, пополам с ветром?
Ничего сложного: надо было только натянуть толстый, порванный-на-рукаве-давным-давно (потому что любимый) свитер, и спуститься во двор. И, как к магниту – к нему, к дереву.
…То есть не совсем это был двор, а тыльная сторона дома с непонятной, ничейной, заброшенной территорией. Деревья, не ведающие руки садовника, полные сухих мертвых сучьев, бурьян в пояс, тропинки, и те заросшие.
И я остановилась, на этой диковатой тропинке непонятно почему. Причин не было. Будто КТО-ТО остановил меня. Задрала голову повыше наверх-вдаль – да еще почему-то горделиво. И увидела – вот оно что! Там собиралось садиться солнце. Что такого? Так появилось-то оно, может, всего за минуту до посадки! Выглянуло мимоходом, как красавица, знающая себе цену – впервые за недели ненастья и дождя. Не успело как следует разгореться и тут же валится за горизонт.
Но даже от этой мимолётности всё стало не так. Само настроение окружающего стало другим, новым – такое необычное освещение лежало на всех этих беспризорных деревьях и кустах – мягкое, но удесятеряющее яркость. До того, что она превращалась в тепло. И так здешние заросли ухватились за это тепло, будто враз перестали быть заброшенными, согрелись и сами заполыхали – последними остатками оранжевого, красного… Прямо торжество – ждали они этого момента, и вот он наступил!
Как не поддаться такому – неспроста всё это. Почему это оказалась я здесь именно сейчас – в сей час – то ли завершения чего-то, то ли начала? Даже на цыпочки приподнялась – чтобы поймать щекой теплый луч. И в это мгновение – луч, или что-то другое, страшно острое пронзило меня в грудь. В самую серёдку. Очень тонко и очень остро. До озноба. До самых пят. Тонкой и длинной, каких не бывает, иглой. Жгучее желание чего-то. Счастья? И боль. Не достичь его. Но почему-то не стала я противиться этому вонзанию, странно покорно приняла. Скрючилась от остроты, но не испугалась.
Потрогала рукой то место через свитер посередине груди – унять боль. Не зная, что это было. И стала думать – наверно, что-то хорошее. Предчувствие, должно быть. Но чего?!
Вдох поглубже. Понемногу отпустило. Все это от этой, как её… недодинамии. Зачем я на этих задворках? Послушать записи магнитофонного дерева. А оно молчит, как глухонемое. Приложила ладони к стволу: колкому, шершавому, изрытому траншеями будто бы войны. Видать, нелегкая жизнь выпала бедалаге. Отращивало кору, чтобы обороняться. А теперь через такую толщу разве к нему достучишься? Совсем, как люди: с годами тоже обрастают – невидимой коркой. Ни гибкости, ни лёгкости. Иногда даже и не с годами, с самого начала толстокорые.
Нечего пытаться – нижние ветки так высоко, не дотянуться, даже если на цыпочки. И не допрыгнуть – невозмутимо сообщало дерево. Сколько угодно можно запрокидывать голову вверх – вон окно в пятом ряду – будто и не моё, совсем чужим смотрелось снизу. Лента была хорошо видна сквозь полуголые осенние ветки, чуть ни у самой макушки. Видит око, да… Без лестницы бесполезно.
– Да-а… Без лестницы – без мазы.
Чей-то голос. Дерева?! Не его вовсе, потому что задыхающийся на бегу. Никого же и близко не было, ни души на этой необитаемой тропе! И вдруг – незнакомый, тёмный, как осенний ствол дерева, человек: в тёмном пальто, с такими же волосами, совсем близко, чуть не нависая, словно едва удержался, чтобы не налететь на меня с разбегу. На худом лице кривоватая такая ухмылка – без тени радости.
– Нет, ну можно, если там… подсадит кто, – и смотрит выжидающе, будто кто-то должен обрадоваться.
Похоже, деревья и кусты были с ним заодно – стояли истуканами – безучастно. Сговор? Иначе откуда он мог взяться?! В одну екунду вырос из-под земли: руки в карманах пальто, плечи разгильдяйски приподняты, глаза бегают, да и самому ему не стоится на месте – в любую секунду может сорваться, чтобы бежать дальше. Тут и стемнело на задворках дома – резко. Солнце село бесповоротно, обидевшись на невнимание. А тот знай, стреляет глазами, будто высматривает кого в зарослях, или поджидает. Глянула по сторонам – никого. Только «тёмный» и я под голым тревожным деревом. И, как назло, пса своего дома оставила.
Свалившийся же неизвестно откуда вынул руки из карманов и стал махать ими, будто от мух. А мух-то никаких и не было. Ведь не лето.
– Нет, незачем… – пригнулась я слегка и сделалась спешно идущей по делам.
Быстрей, быстрей отсюда. И двух шагов не сделала…
– Вообще-то мне не трудно, мог бы – подпрыгнуть и подтянуться, – он даже и подпрыгнул, как баскетболист, нехотя выбросив одну руку вверх, легонько коснувшись ветки. – Но… Не, лучше нет. Правда, не надо, – и отряхнул руки в черных перчатках, свободные от какой-либо ноши: ни сумки, ни банки с пивом. – Потому что дерево – это что?
– Что-о? – переспросила я, как тот, кому знания даются с большим трудом.
И поймала взгляд – то ли впрямь строгий, то ли понарошку. Потому что и глаза были непонятные – бархат, только такой, что из него… не бархатинки, а ядовитые колючки лучами. И вспомнила про укол. Но взгляд был недолгий, тут же перескочивший на кусты вокруг и на тёмное дерево.
– Корни – нижний мир. Крона – верхний. А ствол – средний, – монотонно, как электронное обучающее устройство. – Модель мироздания. Твоя кассета принадлежит сейчас верхнему. Может, оно и лучше?
Я помалкивала. Вот что было наилучшим. По ботанике никаких таких моделей не проходили. «Моя» кассета… С чего она моя-то? Моё только дерево. Слова продолжали звучать – наяву, или только в голове, я зачем-то продолжала слушать, чувствуя, что прирастаю к месту. Кассета… Почему вдруг о ней? Моё дерево – модель… чего?.. Ми-ро-зда-ни-я – как будто отвечало само дерево – такой была интонация дворового друида. Немного болезненно, я всё же оторвала ступни от земли, одну и другую (оборвав свежие корни), принялась осторожно, чтоб не догадался, огибать незнакомца… От самодельного шаманизма скоро не протолкнёшься в наших краях.
– То есть… Нет, забудь… чешуя. Че-шу я. Это, наверно, с голодухи, – махнул он опять рукой, переминаясь с ноги ногу, будто на воротах, не давая пройти. – Я тут шёл, где кормят, рядом, через дом. Совет: присоединяйся! А одной здесь – не совет. Лучше держаться вместе, чтоб им неповадно.. .
Мне наконец удалось обойти его – бесповоротно. Но он всполошился отчего-то, готовый чуть не за руку схватить. Я прибавила шаг.
– Стой! Нельзя еще, рано… Говорю же!
Я припустила легкой трусцой, цепляясь рукавами свитера за ветки и сучья. Резко отцепляясь, оставляла на них нитки – им на память. А себе – новые дыры на любимом свитере.
– Потом – легко, на любое дерево… Я согласен. Да я же на самом деле… Самое главное – не выделяться, я ж понимаю, – продолжал он тараторить, задыхаясь, не отставая от меня, наступая без разбору в грязь, в лужи. – Весь мир держится на сером, ограниченном… Непобедимом. Я часть его, ярчайший представитель… Веришь?
Я оглянулась на миг. Не для того, конечно, чтобы ответить на его вопрос, а чтобы оценить отрыв. Он сорвал с одной ветки мою нитку и стал наматывать на ладонь.
– Ну, правда! Не видно разве – простой, как карандаш, наипростейший. Амёбный, одноклеточный… – скороговорил, как футбольный комментатор. – Да погоди же! Подождать надо защиту, – когда я припустила вновь.
– Ну куда ты? – вскричал он в отчаянии под конец.
«Сюда», – сказала я уже сама себе и свернула за угол. Не миро-здания, а девятиэтажного бетонного здания в форме параллельного пипеда. Удачно свернула. Конец дереву, друидам, только-только народившимся корням. Запыхалась только немного. Ну и… чувства спасения не было.
Вроде и всё. Такое вот вчера.
А сегодня, после изумрудного сна – любуйся, сколько хочешь усреднённым, серым, непобедимым. Непобедимым! Он знал про это серое утро ещё вчера! Кто он?!
Да уж, ограниченный, дальше некуда. Столько наговорить – в никуда. В никогда. Ни намека на нить. Телефон спросить хотя бы… «Лучше идти вместе». Ведь и правда – лучше. Честно. Почему люди не делают того, что лучше? Того, что им хочется. Нет ведь, делают как раз то, чего совсем не хочется. Никогда не слышала про нижний, верхний… Нагнетание жути для пущего эффекта. И совсем не хотелось уходить – честно, так честно.
Дерево на месте. Лента на месте. Ветер подоспел без опоздания. Хоть заслушайся его жалобами и угрозами. Между носом и серым днём – холодное стекло. А внизу под деревом – ни души. И какое мне дело, что там за музыка, на этой несчастной плёнке?
Не достать её ни за что. Теперь уж никто не подсадит. Да и вчера, был ли там кто-то? Вот игла – да. Сверхтонкая точно была. Даже при воспоминании о ней – озноб.
КТО ОН?!
Молчит, не даёт ответа модель мироздания. Самой надо добывать ответы. А красивое всё-таки слово – миро-здание. Не то что бетоннодевятиэтажное-строение.
С этой стороны стекла хорошо – и тепло. И никакие опасности не подстерегают, если сидишь в уголке дивана с каким-нибудь напечатанным другом у сердца… Так ведь, не сидится в тепле, не читается!
Что-то он ещё и вслед кричал, не унимался, гадский друид. Защита какая-то – что за чушь! Подождать надо… Вот и подожду в пиццерии через дом. Совсем рядом, а я в неё еще ни разу не заходила.
…Как канатоходец с этим подносом. Или начинающий конькобежец. Главное, куда с ним катиться, совершенно не понятно. По бокам южное море, песок и пальмы, похожие на настоящие, как очаг на холсте в коморке папы Карлы. Пахнет вкусным со специями, дым коромыслом, все места заняты. Рассиживают за столиками разные, как у себя дома. Одна ты – в гостях, да ещё в первый раз.
Но дыма вдруг стало поменьше, он заметно расступился, и его как будто даже прорезал свет… Пошла на свет безотчётно. Хоть он вовсе не был зелёным… Свет был пронзительно серым. И от него опять чуть кольнуло, как вчера. Так, ерунда, потому что теперь этот серый был другим – с оттенком радости. Часть стола предупредительно расчищена, и поднос благополучно встретился с этим столом (крошечным, на двоих), а колюче-бархатный серый с удивлённым карим.
Ещё каким удивлённым, потому что тут же послышалась музыка… Как если бы на дискотеке зазвучало что-нибудь из Пёрселла или Букстехуде. Откуда?! Невероятно тягучий и невероятно нервный перебор струн – по рукам и ногам…
– Не… не может быть!
В каком-то общепите – она?! Мороз по коже. Не веря ушам, оставалось таращиться по сторонам, в надежде обнаружить источник звука. Будто найдя его, можно было уже не удивляться.
– Да, музыка здесь вообще ничего, но чтобы Нил Янг из культового фильма!
Посреди сетевого приёма пищи – это уже переборчик, Вдова Клико в жестяной кружке, – заметил живой светофор.
Я медленно опустилась на стул. Кому-то здесь, кроме меня, известно имя этого сверх-гитариста! Не наглость ли?
– А что ты имеешь против Нила Янга? – спросила я.
– Да ничего! То есть, имею, совсем наоборот… Я даже пробовал играть этот ход. Пэу – пэу – па-ам, – пропел он, вцепляясь в воображаемый гриф.
– Ты что, музыкант?
– Нет, я не музыкант. Хотя и был когда-то администратором группы. Профессия? Сразу говорю: не мучайся и даже не пытайся – без мазы, – заявил он, и уголки губ провисли вниз от горечи.
Что за «маза» ещё такая? В моём тезаурусе не значилась.
– А с Джимом, с Джармушем, между прочим, пили как-то, пиво, эль по-ихнему. В Шотландии. В городишке одном… не выговоришь. Только, когда пили, я не знал, что это он. Мне потом только сказали. А то бы я ему выдал, конечно: «Мертвец» живее всех живых! Уга? – с набитым ртом, как какой-нибудь варвар средневековья, пробубнил собеседник.
– Ага. Сказал бы просто – ты и есть сам Джим Джармуш, чего скромничать?
– Да нет, не похож совсем. Он забавный такой, губки бантиком. Восьмиклассница, а не режиссер. А я вот про любого могу угадать – запросто. Даже не интересно. Хотя с тобой… С тобой теперь… Пока неясно. Ты и сама еще не знаешь.
– Чего я не знаю? – и посерёдке заныло, впервые после вчерашнего, отголоском того вонзания.
Ответ он искал за окном на улице, на потолке, в своей тарелке. Один раз глянул и на меня – вскользь. Скользить – это его специализация. Скользить и усмехаться.
– Ничего. Раз неясно, то всё ещё и обойдётся. Да и не это главное. Главное, чем ты должна стать – должна и можешь – тут уж сама, безо всяких.
И ну втыкать бархатные иглы. К счастью, я была не единственной их мишенью. В основном взгляд поедавшего свой ужин находился в свободном и совершено бестолковом плавании – по сторонам: правее, левее, поверх – минуя меня, то ли из опаски, то ли по небрежности.
– Слушай, я вообще цыган и разных этих «что было, что будет» обхожу за километр.
– Да я ещё хуже цыган. Это в маске ещё ничего. А под ней – я несносен, неприятен, ужасен, никто меня не выносит больше пяти минут. Особенно на голодный желудок, – и лыбится по-дурацки, наиграно.
И зачем, вообще, так улыбаться?
– А ты что, всегда так – наберёшь еды и сидишь, медитируешь? – продолжал он притворно-приторно ухмыляться.
Из ехидства, а не из воды, состоит он на восемьдесят процентов.
– Да я так… Зашла погреться… у моря. Плохо топят дома.
– А я вот ем раз в день, так что…
– Заметно… Нет, всё же почему именно она, эта мелодия. Может… это музыка с дерева?
Он перестал жевать.
– Скажи спасибо, что я тут сижу, а не кто-нибудь… Музыка с дерева! Народ, знаешь, к таким не тянется.
– Нет, ну нигде ведь такого не услышишь, даже по радио. Может, на кухне у кого-то день рождения, и это его любимая вещь?
Бросив нож, он хлопнул ладонью по столу.
– Музыка из «Мертвеца» в день рождения – вот это в точку! Вот это по-нашему. Я всегда говорю: к смерти надо быть готовым в любую минуту, – просияв, воскликнул он. – Она ведь всегда рядом, прямо вот, за плечом стоит, – несказанно оживился он, хлопая себя по плечу. – Если это знаешь, не выглядишь идиотом и жертвой, – схватив снова нож, принялся вращать его в руке, как фокусник. – И никто к тебе не сунется.
«В расчете на дешевый эффект? Ведь, НЕ ТЫ так говоришь, не ты первый, по крайней мере». И улыбочка эта, хоть и широкая, а все же страшноватая – ну какой она может быть из-за тюремной решетки? Горечь одна и отрицание… всего мало-мальски легкого и бесшабашного.
Я перевела взгляд на синее настенное море и довольно топорно выписанную сеньориту на берегу – в ретро-купальнике и соломенной шляпке с синей лентой. Она загорала в шезлонге в лучах электрического солнца – оно жарило, как ошалелое, из-под потолка, отражаясь в писанных маслом небесах.
Вернулась к своему капустному салату – молча. Он вдруг спросил моё имя. Я сказала «кхм-хм» и нехотя назвала.
– Со-оня! А как же ещё. Я знал! Но не хотел дешёвых эффектов, не люблю я этого, между прочим.
И назвал свое – Северин. Не больше не меньше.
Музыка тем временем сменилась – дубово-резиновым рэпом.
– А ты в зоне был? – светски поинтересовалась я.
Нож дрогнул в его руке. Посмотрела на собеседника и только тут заметила под его тёмным пуловером, в каких ходят толпы, белый утончённый свитер, в каких толпы не ходят. Представить под такой идеальной белизной чьи-нибудь исторические профили или кинжалы с розами было непросто. Не самый модный свитерок совсем не выглядел старомодно на человеке по имени Северин, наоборот, очень даже стильно – в сочетании с темными волосами и серыми глазами – не тёмными и не светлыми, похожими… Я пожалела, что спросила.
– Ты всё ещё хочешь забраться на дерево? – был ответ. – Представь: карабкаешься, рвешь джинсы, ломаешь лучший ноготь, достаёшь её, эту ленту, распутываешь, распутываешь три часа, потом сматываешь, ставишь на воспроизведение, а там… Й-ёсиф Виссарионыч Кобзон.
Очень смешно…
– Или Мурзилки какие-нибудь. Или…
– Хватит!
– Или…
Замолчал, и иглы в самые мои зрачки.
– Или что?
– То, – и опять молчит, как… нарисованный на стене. – Не музыка там вовсе.
Есть расхотелось совсем.
– А что-о?
Перегнулся ко мне через стол и, надувшись, как заведующий чего-нибудь, поманил, чтобы я наклонилась тоже.
– Код судьбы. Запись того, что грядёт… – лицом к лицу, голосом обучающего устройства.
Я отшатнулась:
– Опять ты! Нет, я пошла… Слушай, и чего тебя так и подмывает, я ведь вижу, выдать какое-нибудь там сногсшибательное предсказание? Только попробуй!
– Ладно, ладно, пусть будет Кобзон. Forever. А в зоне-то… Я и сейчас в ней. Мы все там. А где же ещё? Включая тебя. Если б не так, глядишь, ушли бы отсюда вместе.
И сверкнул серым исподлобья.
– Ладно. Не тема дня. Ты ведь из приличной семьи. Где никто никого не бил по фэйсу, не крушил мебель в щепки… У вас там – тортики, дни рожденья, своя библиотека, пэ-эс-эсы в ряд… Тюрьма воспитания. Непросто тебе. Слушала бы Мурзилок, народ бы к тебе потянулся.
– Так ты еще и заслуженный учитель?
Не люблю такой учебы. Хотела встать… Но… осталась сидеть, как приклеенная. Что за клей такой? Подходит ему это Северин. Север ин – внутри Севера, значит. Колючие очи севера. Всё врет? Какие варвары в его предках? Ответов нет. Какие предки? Откуда он вообще? Как очутился возле моего дерева? Что делал вчера, позавчера?
– Был то женат, то нет. Музыкантом и целителем, гончаром-керамистом и по ценным бумагам – был. Накосячить успел везде понемногу, и в главном больше всего… А что?
Когда успел? Ну тридцать, ну с небольшим, может, и есть. Фонтанёр! Язык подвешен, как у целой бригады телеведущих. И языков, какими владеет, в общей сложности – пять. Где остальные четыре берёт? «Ну-ка, высуни!» Врёт, конечно – один.
Голова его – старый шкаф в бухгалтерии, битком-набитый чёрте чем. Каким-то хламом, который не в силах удержать слабые дверцы, и он то и дело вываливается наружу. В тот вечер он вываливался на мою голову.
На кой нормальному человеку столько знать? Что ДНК любого человека – это магнит, надо только уметь этим пользоваться. Отличия технологии грузинской керамики от белорусской, биографии основоположников манихейства, техники и заклинания вещуний деревни Брюквино Верхне-Тараканского уезда. А меж извилин, не исключено, забиты расписания поездов и таблицы логарифмов. Зачем надо было, как какой-то свихнувшейся пчеле, перерабатывать все подряд, натасканное бог знает с каких полей?
А зачем надо было кое-кому слушать все это? Гипноз? Поглощать всё это переработанное в виде пугающих и спорных выкладок? Общими в них было отсутствие проблесков веры во что бы и в кого бы то ни было, почитание силы и как высшего её проявления – смерти. Настоящий культ.
– В любую минуту надо быть готовым, – шутовская, «пьеровская» ухмылка.
Он наконец перестал вертеть нож. А я отложила вилку и умнейше сосредоточилась на пляжнице в шляпке. Везёт некоторым, не слышат они ничего такого. Пытаясь разглядеть её лицо, я… растерялась. Из-под опущенного края шляпы… она наблюдала за нами?
– Так, я тебя достал. Ну а чего меня слушать? Чешую мелю. Сразу надо посылать подальше. А я не видел тебя раньше? В каком-то ночном клубе, кажется.
– Как ты мог видеть? Там ведь темно, в ночных-то клубах. И что я там забыла? Если не южные народы, то бандитские рожи одни.
– А у меня бандитская рожа? – спросил он задорно, даже изобразив широкую улыбку, почти натуральную.
Я отвлеклась от загорающей – проверить. Немного смахивал он… на Ихтиандра в своей водолазке.
– Н-нет, – сказала я более или менее уверенно.
Он совсем расцвел, как целая роща апельсинов, впервые без всякой горечи:
– У настоящих бандитов никогда не бывает бандитских рож, – и продолжая чему-то радоваться, – А ты так ничего и не съешь? Я не буду смотреть.
Сам он уже добил свою пиццу в пол-стола и допивал грейпфрутовый сок – не пиво!
– Обнаглели вконец, со стола не убирают. Учись, как надо обращаться с персоналом.
Он скрестил на груди руки, скорчив физиономию то ли циркового мага, то ли тронутого психотерапевта, и уставился на официантку, которая направлялась к столу в другом ряду. Не дойдя до него, остановилась, в нерешительности посмотрев по сторонам, сделала ещё два шага вперед, будто через какое-то препятствие, но затем развернулась и в два счёта оказалась прямо подле мага. Ни на кого не глядя, механически собрала посуду со стола и отбыла в сторону кухни.
– Да… Теряю квалификацию. Пепельницу не переменила.
– Она же чистая, – вступилась я.
– Так в том-то и дело.
Спросил мой телефон.
– А ручка у тебя есть? – уточнила я.
– У меня голова есть.
– Да? Если б там ещё место было…
Записывать ничего не стал. И тут совсем уж немилосердно стало припекать от стен с итальянской набережной. А загоральщица делала вид, что ей наплевать на возникшую паузу – первую за весь вечер. Мне же было не наплевать. Потому, наверно, я так методично разглаживала пальцами подвернувшуюся салфетку.
Но пауза не разрешалась ничем.
– Ну мне пора – на урок танцев, – объявила я, оставив салфетку в покое.
– Ух! Завидую! День, прожитый без танца – потерянный. Я так вообще не живу. Вот и сейчас – на работу надо. А завтра вставать в шесть. И знаешь, ещё… Никому ни слова о нашей встрече, – опять своим электронно-чревовещательным голосом. – Уга? Даже своей собаке…
Совсем ненадолго задержал на мне взгляд, став в это мгновение старше лет на десять. Шутить и не думал. Продолжал сидеть в своей идиотски-многозначительной позе, скрестив руки на груди.
– Береги себя, – вдруг сказал он, – рара авис.
– Чего?
– Rara avis, говорю, редкая птица, – а сам смотрит мимо. – Даже из них далеко не каждая долетит… не каждой есть дело до того, что там, на макушках деревьев. Но всё же поменьше читай, чего там на небесах написано. Лучше под ноги смотри хоть изредка – заклинание.
Мы поднялись, чтобы отодвинутыми (с болезненным скрежетом) стульями опрокинуть эту встречу, разметать ее по углам жаркой столовки. Та, в купальнике, улыбалась чуть заметно – приторно-удовлетворенно. Ах вот оно что! Не загорает она здесь вовсе. Она здесь для другого: караулить и ловить на лету, а потом втихаря лопать куски чужих свиданий. Как куски пиццы.
Когда-нибудь она оживёт и раздаст их владельцам? Держи карман шире!
Вот собака! И про собаку знает. Ничего сверхъестественного – видел, как мы гуляем, раз курсирует тут поблизости. Завидует он мне! А ему кто мешает? Почему все эти… серые и ограниченные ни грамма не приучены к танцу? Близко не просекают чуда этого из чудес – танца. Нет бы, обрадовался, сказал: «И я с тобой!». Только цитатами прикрываться и умеет. Подумаешь, Ницше он читал. Точно, сидел, иначе, откуда столько времени на книжки?
И чего свалился на мою тропу? Хоть бы раз кто-нибудь… приличный.
…О, слава тебе, великая и могучая стихия танца. Такое необыкновенное головокружительное счастье – танцы. Если кто не знает. Когда мир перестаёт однообразно и серо топтаться на месте, а под музыку снимается с якоря и приходит в движение – то плавное, то скачущее мячиком, то будто летящее.
Собственно, танец – то же пение, только на мелодию движением откликаются не одни голосовые связки, а всё тело. Станцевать ведь можно любую музыку – хоть даже хорал или кантату. Привыкли все на симфонических концертах сидеть истуканами. А ведь так естественно – врубаться в музыкальную фразу всем телом. Если бы можно было хотя бы покачиваться, а на адажио зажигать свечи, я бы первая ринулась в филармонию! А так… хожу на рок.
Танец не бывает серым. Он ведь больше даже для души и ума, чем для тела (наверно). Совсем не думала о том, с дикого Севера с глазами дикой норки – целых два часа.
Дома перерыла письменный стол, откопала залохмаченный по краям конспект по латыни – чего только не учили! Albus corvus est rara avis – «Белая ворона – редкая птица». Скажут, как отрубят, эти латиняне. А он какая, интересно, птица? Тот еще гусь перелетный. Неизвестно кто. Мастер по напусканию тумана – есть такая профессия. Из кожи лез, только бы о нём, как о средне-приличном, не подумали – будто это уж такая беда, дальше некуда.
Сегодня здесь, а завтра – поминай, как звали – весь в этом. Карточный шулер? Наркокурьер? Так ведь пиво даже не пьёт. Телохранитель какого-нибудь мешка с миллионами? Навряд ли, волосы длинноваты – спираль за ухом запуталась бы. Очень хорошо знает, что это такое, когда тебя хотят убить. Чтобы настоящий бандит? Который на латыни шпарит? Член масонской ложи – ох, это не профессия. Спасал многих, но многих и губил. Последних, надо думать, поболее.
И книжку успел зачем-то сунуть: пусть у тебя побудет. Побудет-то пусть, но читать её пусть будет кто-нибудь другой. Из серии «Познай себя». Как представлю… Это ж, значит, надо анализы какие-то – без них разве познаешь? А анализы я не люблю.
…Пошли с собакой – совсем поздно уже. Вдруг стукнуло, что в холодильнике только снег в морозилке и горчица с прошлого Нового года. Ночной магазин. Набрала неведомо чего, даже лука репчатого, хоть и думать не думала ни про какой лук репчатый. Не о покупках одолевали думы…
На улице темень непроглядная. Свет только из освещённых окон. Собачка какая славная у магазина сидит. Надо же, вылитый мой Чапли: чёрненький, пятно единственное на груди, уши торчком, голова набок. Ко мне бросается, как к родной, будто давно знает, прямо на таран идёт, совсем, как Чаплик, чёрным носом в ладонь, ну совсем, как… Господи! Так это же его нос, его стариковские глаза! Это же он и есть – Чаплик. Родной! Ёлы-палы! А кто же ещё. Это до чего ж он меня довёл, этот… Мерлин-самоучка?! Забыла, что собственную собаку оставила у входа! А пёс покорно ждал…
И чем загипнотизировалась? Семь вёрст до небес, хоть бы что-то по существу. «Не я тебе нужен. Тебе не нужен я. Не нужен я тебе». Таких слов он не говорил. Говорил тысячи разных других. Но смысл был таким. О себе – ни словечка, будто его и не существовало, а сидел и трепался кто-то другой. Специально, чтобы кое-кто усвоил – никакого такого Северина в природе не существует. Значит, и не позвонит он в ближайшие лет сто. Без мазы.
Он позвонил на следующий день, вечером. Чтобы показать – место в его голове есть.
– О! А у тебя что, и определителя нет? Не нужен, хочешь сказать? Беспечный ты человек! – удивился. – А вдруг бы звонил какой-нибудь… Том с синими ногами?
…Глянула на часы: полтора часа прошло. А мы все говорим… За Вима Вендерса и за ёжиков в тумане; за писателей наших и ненаших – модные эти, хоть бы постеснялись: сплошь приветы от Борхеса, Кастанеды. И немножко за Шотландию с Алтаем. Раз пять или восемь он произносил: уже поздно, прощаемся? И сам же запускал новый виток… А под конец: уже поздно, мне завтра в шесть вставать – чуть не забыл, улетаю в Якутск, работа есть.
Между прочим так – улетаю, и все дела.
Нет, ну это же… Просто стая перелетных гусей! Они что, все сговорились? Почему их всех куда-то уносит к черту на кулички? Безнадёжно глупый белый человек – никогда не одолеть этой загадки. Ну куда?! Ну почему? Послушала бы еще про манихейство, не велика беда…
– Перемена поля всем нужна время от времени. Если не можешь победить, перенеси битву на другое поле.
И не так уж безнадёжно отрицателен – честный. Звонить – честно не обещал.
– Представь, это ж сколько там телефон оттаивать – как курицу. Номера никакого назвать не могу – меня не застать, непредсказуемый рваный график. Тебе же лучше.
– Что лучше?
– Всё. Что уезжаю. И что никаких номеров.
– Я читала, все телефоны – коты вообще-то, а не курицы.
– Здрасте! Все коты – телефоны, а не наоборот… И зачем столько читать?
Да, вреда от чтения больше чем от курения.
– Надолго? – как можно индифферентнее задала вопрос.
– Месяца на три. Как масть пойдет. Может, на дольше.
Вот так. Ясно. Куда ж ему еще ехать, этому Северину Непроходимычу? Северный полюс – ему папа. Антарктида – мама. А не вернётся – тоже никто не удивится: вполне логично затёрло во льдах, взятки гладки.
– Дай, хоть чему-нибудь полезному тебя научу.
Хотела послать его, но он, поверх моего голоса, всё же успел выкрикнуть в трубку: «Если проблема неподъемная – опусти её в воду. Тяжесть осядет, решение всплывёт».
– Вот тебя первого и опущу, – чётко произнесла, без слёз безо всяких, а если и были, так оттого, что зла не хватает!
