Януш Корчак
Школа жизни
Совершенно ясно, что при школах нашего типа современное общество преобразуется даже в течение одного поколения.
Но долго ещё бедных ребятишек будут уродовать и калечить в современной школе.
Не знают или не хотят знать того, что дети могут быть добросовестными, бескорыстными, усердными и деятельными работниками. Придумывают тысячи способов, как научить их убивать время, чтобы они не обленились, и не подозревают того, что им может быть дана настоящая работа. Только фабриканты да содержатели цирков умеют ценить детский труд и грубо пользуются им для своей корысти.
Не понимают или не хотят понять, что дитя, как и взрослый человек, охотно и быстро научится лишь тому, что ему нужно знать, т. е. тому, что оно может непосредственно применить к делу; в противном случае детей приходится поощрять к учению искусственными средствами, изыскивать способы, как облегчать им это учение и как поддерживать нагромождённые в их памяти познания. Отсюда система баллов, наград и наказаний, репетиции, экзамены из курса одного, четырёх, шести или восьми классов, с постепенным повышением льгот и привилегий.
Не буду повторять того, о чём говорили уже другие. Хочу лишь пояснить, каким путём я пришёл к своим выводам, и почему так сильна в нас вера, что, шествуя под знаменем свободной школы жизни, мы придём к победе.
Во время своих продолжительных скитаний в Америке я присматривался к детскому труду и к домашней жизни детей. Я видел семилетних девочек, ведущих хозяйство и присматривающих за младшими детьми. И они делают это умело, с увлечением, с гордостью! Смело могу сказать, что не встречал предприятия, где бы дети не принимали участия в труде. В бумагопрядильнях, на литейных заводах, сахарных, папиросных, даже спичечных фабриках, даже в рудниках, в цветочных, галстучных и коробочных мастерских, на фабриках зонтиков, пуговиц, во всех магазинах, типографиях, редакциях, аптеках, – одним словом, везде они работают в пользу предпринимательского кармана и, как видно, с прибылью: предприниматели не любят стеснений, налагаемых ограничительными законами. Против ограничений они и громко протестуют, и обходят их, подделывая метрические документы, или же с помощью подкупов и взяток. Кто не слыхал о фабриках кружев, где работали шести-пяти-и четырёхлетние дети?
Итак, в течение многих десятилетий одни лишь предприниматели умели классифицировать различные виды труда и находить такие, для которых детский ум и детские руки достаточно искусны и ответственны. Господам учёным такая мысль не приходила в голову: они были заняты классификацией растений, животных и самых наук.
И вот, как-то раз, во время лекции по зоологии в бостонском народном университете, у меня блеснула мысль, что, подобно тому как существуют амёбы, состоящие лишь из одной клеточки, а за ними идут всё более сложные организмы, бывают и одноклеточпые действия, простые, неделимые действия-амёбы, за которыми следуют всё более и более сложные и высокие. Я думал об этом приблизительно в течение недели, потом забыл, так как я нашёл работу и не мог уже ни посещать лекций, ни предаваться размышлениям…
И эта мимолётная мысль рабочего теперь является основной мыслью нашей новой школы.
Однажды я служил работником в саду и подружился с сынишкой своего богатого хозяина, обладателя большой фермы. Меня удивляло, что нежный барчук с радостью, втайне от родителей, помогает мне копать и полоть в саду, и даже убирать и чистить полы в комнатах. Меня удивляло, что общество простого парня, каким был я, он предпочитает обществу своего образованного учителя, а мои рассказы – гораздо более занимательным и умным книжкам; что он так неохотно вспоминал об учении, когда я его об этом спрашивал. Однажды во время урока я подкрался к балкону и не узнал своего маленького приятеля: бойкий и смышлёный в разговоре со мной, он казался теперь каким-то запуганным и притуплённым; я не мог понять произошедшей в нём перемены, но чувствовал, что в эту минуту он как-то глупее, хуже, неприятнее.
Впоследствии я видел, как дети богатых родителей убивают время бессмысленными играми и забавами, или по целым часам валяются на диване, или развлекаются от скуки, глядя в окно. Они внушали мне даже большую жалость, чем дети, работающие в мастерских и на фабриках.
Моей мечтой было попасть в школу. Как человек, не знавший школы, я питал к ней чувство какого-то суеверного благоговения: ведь она даёт возможность впоследствии, при небольшом и лёгком труде, наживать громадные состояния.
Что скрыто таинственно в этой науке, отнимающей столько лучших лет жизни? С восьми лет ребёнок начинает ходить в школу: проходят годы, он уже юноша, потом и взрослый человек, мог бы жениться и быть отцом семейства, а он всё ещё учится, и учёба поглощает всё его время, не оставляя ни минуты для чего-нибудь другого. И почему эта великая таинственная наука даёт нам пустых и поверхностных людей, которые добиваются благополучия только для себя, не заботясь о других?
Неужели так и должно быть? Если, действительно, не может быть иначе, то какая цена этому учению, дающему лишь одному человеку из тысячи сносные условия жизни; а если может быть иначе, почему об этом не подумают учёные люди школы?
Наконец, я попал в школу, получив место сторожа. Моя работа была не из тяжёлых, она начиналась лишь после трёх часов, когда у мальчиков кончались уроки. Я мог опять отдаться наблюдениям и размышлениям.
Не помню теперь, что я думал о школе тогда, и какие мысли назревали у меня с течением времени, но знаю одно: всё моё уважение к школе исчезло внезапно и безвозвратно.
«Всё, что здесь происходит – ужасная ошибка или чудовищная ложь», – думал я.
Януш Корчак в детстве, около 1888 г.
В каждом классе сорок учеников и все они учатся одному и тому же. Между тем, каждый из этих мальчуганов непременно хоть чем-нибудь отличается от других. Значит, здесь происходит то же, что и на фабриках, где за одним столом сидят сотни людей, – каждый из них думает о чём-нибудь другом, чувствует иначе и к иному стремится. Но там беспощадная, жестокая необходимость приковывает людей к одному делу. А здесь?
В классе сорок учеников и все они учатся одному и тому же. Между тем жизнь потребует от каждого из них чего-нибудь другого. Зачем, например, все они учатся немецкому языку? Ведь он понадобится лишь немногим из них, остальные его позабудут. Понадобится он им лет через десять, а учатся они теперь. Принимаясь за новое дело, я всегда быстро и обстоятельно усваивал то, что мне было нужно, но вряд ли я учился бы также охотно и быстро, если бы знал, что применить свои познания мне придётся лишь десять лет спустя.
7-я правительственная средняя школа в Варшаве, в которой учился Януш Корчак
– Для чего нужна геометрия? – спрашиваю однажды большого мальчика, лет четырнадцати.
– Почём я знаю, – пожимает он плечами.
– Зачем же ты её учишь?
– Затем, что этот противный учитель лепит двойки.
Мальчуганам доставляло особенное удовольствие, если я позволял им звонить, когда кончалась перемена. Не удивительно ли: учатся по принуждению, а звонить сами хотят.
Возможно ли, чтобы учитель и ученики были всегда одинаково расположены заниматься, чтобы он мог всегда занимательно говорить, а они могли его слушать? Ведь даже механическая работа лучше спорится, когда человек чувствует себя свежим и бодрым, тем более – работа умственная.
Много подобных вопросов возникало в моей голове.
Я знаю, что закон ограничивает детский труд на фабриках. Законодателя не смущает, что выброшенные из фабрик дети пойдут в мастерские, а выброшенные из мастерских, они будут работать дома: ведь они принуждены работать, если родители не в состоянии прокормить их своим трудом.
С другой стороны, ведь должны же дети что-нибудь делать.
– Пусть они ходят в школу, – отвечает законодатель.
Но посудите: богатые школы, предназначенные для богатых детей, немногому научают своих питомцев, отдающих им почти полжизни; чему же научатся дети в течение немногих лет в бедных школах у худших учителей?
Генрик Гольдшмит – студент медицинского факультета
Я стал смотреть на школу, как на дом умалишённых. Вот ребёнок плачет, – он получил плохой балл за рассказ. А перед тем, во время перемены, он с увлечением рассказывал о том, что он накануне видел в зверинце, – я с любопытством слушал его.
– Э, вы не понимаете… в классе рассказывают совсем иначе – по книге.
– Пожалуй, не понимаю…
А вот их школьные разговоры: этот ученик знал урок, тот не знал, один ловко надул учителя, другому повезло. Это была тоже жизнь, но жизнь искусственная, как будто выдуманная ради шутки, но такая же нечистая, полная опасений, инертности, недоброжелательства, – жизнь маленьких невольников, надзираемых равнодушными и недобросовестными чиновниками, чудаками и полусумасшедшими.
Детская больница в Варшаве, где Генрик Гольдшмит работал педиатром в 1908–1912 годах.
Впоследствии я понял, от чего всё это происходит и к чему направлено, и с ненавистью проклял старую школу. Улучшали, чинили, подкрашивали то, что нужно было сжечь до основания и заменить совершенно новым. Встречались, правда, люди, признававшие, что необходимо разрушить старое здание, но они не сознавали с достаточною ясностью, что нужно построить на очищенном месте. Казалось, никому не бросается в глаза нелепость того, что дети и юноши из года в год исполняют одни и те же задачи и разжёвывают одни и те же темы, между тем как жизнь ежедневно выдвигает тысячи новых. Ведь дети потому и питают к ним отвращение, что они столько раз были уже разработаны – и никому не нужны.
Математика должна упражнять ум, языки – память, а литература – развивать эстетическое понимание. Душу человека разверстали по клеточкам, для каждой клеточки составили особый учебник – и только. Все великие идеи исполинов мысли искрошены на мелкие кусочки, занумерованы и занесены в параграфы.
Ум упражняют тем, что должно его притупить, характер воспитывают на том, что может его только испортить. И не хотят видеть бесспорного факта, – что результаты не отвечают намеченной цели.
Мёртвая латынь уродует детей, притупляет ум, убивает охоту к учению, поэтому – долой латынь: её заменяют языками французским и немецким. Дети зубрят немецкую грамматику, глупеют и хиреют по-прежнему, в виде противоядия вводят бессмысленную гимнастику и спорт.
Детям нужен физический труд, а не прыганье через шнурок: является классный ручной труд slöid, жалкая пародия физического труда.
Дети хотят принимать участие в общественной жизни: устраивают школьные благотворительные товарищества, издевательство над всякой общественной работой.
Школа должна быть отражением жизни, её нужно привести в тесную связь с нею, говорят воспитатели. Но как это сделать?
Затхлые школьные монастыри отжили своё время: приотворяют ворота, чтобы впустить свежую струю, но делают это неискренно, лживо, трусливо. Показывают какую-то мёртвую, засушенную жизнь, выбирая лишь то, что разрешается предрассудками приличий и так называемыми нравственно-воспитательными соображениями.
Детей знакомят с растениями и животными пяти частей света, но о том, что человеку важнее всего знать, – о самом человеке, – школа не думает вовсе. После пятнадцати лет учения ученик знает о людях лишь то, что в Европе они белые, в Азии – жёлтые, а в Африке – чёрные. Лицемерные противники нашей школы жизни противопоставляют ей образцовые английские школы, эти заводы, где за высокую плату воспитывают особую, чисто зоологическую породу людей, школы, выпускающие пронырливых торговых агентов, ловких авантюристов, путешествующих с библией под мышкой, бесстыдных ростовщиков среди слабых, невежественных и беззащитных народов. Вот совершенство, которого достигла современная школа!
Я знаю, кто я. Знаю, что меня окружает. Знаю, к чему стремлюсь. Знаю, чего потребуют от меня глупцы и обидчики, и как они поступят со мной, если не покорюсь им. Но я здоров и силён. С ясным взором и песней на устах я иду к борьбе и труду, – иду побеждать: знаю, я сильнее их силой ясной мысли и горячего стремления.
Борьба и труд наполнят мою жизнь богатым содержанием, а потом, после моей смерти, здесь будут они, те, что придут после нас, а там – не знаю, может быть, и… Бог.
Ты ничего этого не давала, старая школа – школа!
Первые книги Януша Корчака: «Дети улицы» (1901) и «Дитя гостиной» (1906)
Зачем ты требуешь, чтобы ученики заучивали тысячи мелочей, которых не помнят и авторы учебников? Спроси у естествоиспытателей, техников, экономистов, врачей, артистов, знают ли они, кто царствовал послеЛюдовика IV, на каком берегу Вислы стоит Варшава, и так без конца.
Зачем ты учишь болтать на трёх языках, но мыслить не учишь ни на одном?
Школа иезуитская, школа дворянско-буржуазная – твердыня фарисейских предрассудков, рассадник ходячих истин, ты всегда служила низменным целям, интересам горсти вооружённых крепкими кулаками бандитов, но не народу и не науке…
Выдрессировали армию людей, велели им засорять головы и затемнять умы, и назвали их руководителями детей, педагогами.
Одни из них, запуганные, хотя и честные люди, снисходительно смотрят, как у них на глазах учащие-ся привыкают легкомысленно относиться к обязанностям, избегая всякой ответственности. Другие, злые и недоброжелательные, тиранят детей и учат их этим ненавидеть и науку, и добросовестный труд. Третьи, чудаки и фанатики, создали искусственный культ каких-то обломков великой святыни знания и одурманивают молодые умы гашишем собственного безумия. Наконец, немногие, не идущие в общей колее, зажигают едва мерцающие в мрачной атмосфере бледные искорки жизни – их считают опасными и, выследив, выбрасывают за школьный борт. Педагогов первой категории мы, зрелые люди, вспоминаем отчасти с умилением, отчасти с жалостью: они, по крайней мере, не мучили нас. О тиранах вспоминаем с чувством подав-ленной обиды и тревоги, – дурной сон воскрешает их в нашей памяти. О третьих думаешь с укором: зачем они привязали тебя к мёртвому солнцу, которое не греет и не освещает пути? Но с чувством благоговейной признательности обращаешься мысленно к тем немногим или тому одному, который вместе с тобою задыхался в школьном каземате – и мечтал. Даже этот лучший, единственный, не мог дать ничего, кроме мечты. Школа, которой подобает идти во главе прогресса, ибо она воспитывает будущих людей, всегда лениво тянулась в хвосте.
Когда в своём победном шествии естественные науки разбили на голову суеверные догмы и омертвелый классицизм, школа дала мертворождённые учебники, полные лжи, увёрток и недомолвок, и – что хуже всего – учебники, вызывающие скуку.
Когда общественные науки вскрыли язвы больной жизни, стали придумывать пособия, из которых ученики как можно меньше поняли бы и сонным голосом повторяли: «существует спрос и предложение; между спросом и предложением следующее взаимоотношение…».
Ведь школьное пocoбиe должно быть серьёзно, систематично, объективно, а главное – хорошо приспособлено: оно не должно поражать воображения и возбуждать вопросов, не должно разгорячать взор, ускорять биeниe юных сердец, не должно давать полёт свободной мысли.
Не беда, что за стенами школы ученик усваивает то, что лишь бросается в глаза, распылённое и поверхностное; но беда, что в первый же год по выходу из школы он выбрасывает из памяти занумерованную школьную премудрость, что в затхлости архивного знания он утратил стремление к самосовершенствованию, уважение к научному исследованию, способность самостоятельного суждения. Его поступками в жизни будет управлять то, что провело в его душе наиболее глубокие борозды: он будет довольствоваться мелкой монетой ходячих истин и блистать в салонах шаблонными рассуждениями и схваченными на лету громкими фразами, – это создаст ему популярность, а может быть, и парламентскую карьеру.
Я не верю в радикализм людей, обладающих дип-ломами, не верю в их бескорыстие и искренность. Эти люди приспосабливаются к среде и заботятся лишь о своей карьере. Многолетняя школьная дрессировка принесла такие плоды: она не показала, что значит тяжкий труд рабочего, стоящего у машины иной раз сряду 18 часов. Не верю я также в прогресс старой школы.
Введите юношей в жизнь, и жизнь сама укажет, что нужно и что представляет излишний балласт; пусть за работою они учатся тому, что им необходимо знать.
Прекраснейшее, самое святое из явлений природы – жизнь – люди превратили в сплошное и отвратительное преступление и порушили: в её мрачные склепы, в её пещеры, кишащие гадами, не следует впускать молодёжь. Мудрые педагоги закрывают глаза перед фактом, что за стенами школы, наперекор её запрещениям, эта молодёжь глядит и мыслит, – воспринимает впечатления.
Как я был наивен, полагая, что дипломы приносят людям благополучие. Как часто впоследствии я видел людей нищих, несмотря на полученное ими так называемое образование. Значит, и этого не даёт старая школа. Какой же в ней смысл? Кому она нужна, кому полезна?
Широким полукругом раскинулись здания нашей школы над берегом Вислы.
В нашу школу пришли посторонние люди и стали осквернять нашу святыню равнодушными и недоброжелательными взорами. Они осмотрели главное здание мастерских и думали, что это ремесленная школа. Осмотрели общежитие и стали недоверчиво качать головой. Осмотрели рабочий дом и удивились, что воспитанники сами будут надзирать в нём за порядком, собирать поступающие деньги и управлять делами. Обошли ясли, детский приют, дешёвые кухни, народные бани, ночлежный приют и спрашивали в недоумении, что может быть общего между этими учреждениями и детской школой? Большой, нарядный дом с чистеньким концертным залом и аудиторией, театром, музеем резных работ и картинной галереей показался излишнею роскошью в безлюдном городском квартале.
– К чему здесь гостиница, базар и лавки? Учредители школы либо наглые авантюристы, либо маньяки! Что это – ремесленная школа или торговая?
Особенное негодование вызвали ссудная касса, бюро юридических советов и ломбард. – Неужели они хотят в ломбарде воспитывать своих учеников?
Возмутило их здание больницы: сюда молодёжь не должна иметь доступа, – протестовали они во имя гигиены и здравого смысла.
Одно лишь здание во всём нашем школьном посёлке, густою зеленью защищённое от житейского шума, – здание наук и искусств, – удостоилось их холодного одобрения.
– Вы хотите дать убежище учёным и художникам? Это хорошо, но зачем эта роскошь и таинственность?
Тёмные люди, люди низкого духовного полёта! Вы не знаете, кто такие эти труженики чистого знания и искусства. Они – наши цари, жрецы и пророки. Все наши лучшие богатства мы получили от них, этих немногих вдохновенных и самоотверженных людей. Безумцем называли бы того, кто бы вздумал уничтожить золотые рудники, – живые же сокровищницы человеческого духа вы безнаказанно разрушаете. Не убежище мы построили духовным вождям нашим, а мастерскую, – роскошную, потому что они заслуживают этого, – мы построили её возле школы для того, чтобы наши воспитанники научились почитать их.
Равнодушно осмотрели они бассейн в помещении зимних ванн. Потом, уже усталые, остановились перед статуей труда. Только часть наших гостей пожелала ещё переправиться на лодках на противоположный берег Вислы, чтобы осмотреть парк для народных гуляний и ферму.
Потом, пожимая плечами, они ушли… И мы опять остались в одиночестве.
Мёртвое царство ещё не обитаемых зданий. Исполин, погружённый в глубокий сон. Но вот – скоро он громко вздохнёт, расправит свои отяжелевшие члены, поглядит вокруг себя полураскрытыми глазами и заговорит!
Нельзя искусственно создавать жизнь ради вашей школы, – бросили нам наивный укор наши посетители.
Нам и не придётся создавать её. Какая она есть, она сама явится сюда. Больная и увечная, бледная и печальная, придёт к нам наша современная жизнь; беспомощная, слабая, бесприютная и голодная, она найдёт у нас совет и помощь, пищу и убежище; погружённая во мрак, но ищущая света, полная тоски и скорби, она будет просить у нас ясной улыбки, придёт за лучом знания и радугою счастья.
– Разумеется, у вас большие средства: вы можете помочь многим несчастным.
– Вы опять не понимаете. Если бы наше золото попало в ваши руки, вы расхитили и промотали бы его для удовлетворения своих страстей и вожделений вашего потомства: вы недобросовестны, нечестны, ленивы и равнодушны. Всякое проявление вашей гнусной филантропии мы выжжем огнём из души наших воспитанников. Здесь будут расти свободные люди, высоко держащие знамя человеческого достоинства.
Я жил когда-то в полутёмном чулане, вместе с прачкой, одинокой старушкой. Она заболела и много недель пролежала без помощи на своём соломенном тюфяке. Только вечером, вернувшись из фабрики, я мог подкрепить её кофеем. Как заброшенное животное в своей берлоге, а не как человек среди людей, умирала эта старая, никому не нужная женщина.
Являемся ли мы обществом сознательных людей? – спрашивал я себя в горестном изумлении. И после этого я долгое время не мог ни читать, ни слушать рассуждений на возвышенные темы. Ведь когда-то и она была молода, работала, горевала, любила, в болезни рождала детей – и взамен что она получила? Люди выжали из неё всё, что было возможно, и бросили за негодностью.
Прогуливаясь по школьному двору, я вспомнил теперь эту старую, сморщенную, худую женщину с мерк-нувшим, беспомощным взглядом обиженного и замученного существа.
Я остановился перед памятником, отчётливо отражавшимся в зеркале реки. Мужчина и женщина, мальчик, девочка и младенец бьют молотом по раскалённому железу наковальни. Надпись гласит, что статуя эта посвящена памяти трёх жертв, погибших при постройке зданий нашей школы. Бронислав Мроз, столяр, 36 лет, умер, придавленный балкой. Григорий Пехур, каменщик, 27 лет, упал с лесов. Фишель Вейнгартен, жестяник, 41 год, свалился с крыши и умер, не спасённый операцией.
Широким заревом расстилалось по небу отражение городских огней. Оттуда смутные голоса жизни должны были прийти в нашу тишину и вернуться обратно – ясные и обновлённые.
– Да будет так!..
В первые же дни пpиёмa в нашу школу поступило более сотни мальчиков и несколько десятков девочек. Это были дети, брошенные нам обществом, рассчитывавшим, что наша школа послужит, по крайней мере, целительным пластырем для одной из его ран – сиротства; это были дети нищеты и недоли.
