Эдит Несбит
Наблюдатель у порога
– Но что может знать индус о подземном мире Лондона?
– Алек знает, потому что подружился со своим соседом по дому, который служит при коллекторе.
– И вам неизвестно, куда направляется этот стремительный легион?
– Точно не знаю, потому что Алек не был уверен. Но он говорил, что их цель – большая гардеробная, где хранятся невостребованные женские тела. Облекшись ими, души смогут восполнить прошлые упущения, приобрести знания, из которых составятся крылья. Конечно, за тела происходит борьба, ведь претенденток бывает полдюжины и больше. Сначала им выдавали бесхозные оболочки старых дев, но запаса решительно не хватало, и в дело пошли замужние женщины и вдовы. Без ропота, разумеется, не утряслось, но не до жиру – быть бы живу. Так они становятся меревигами. Вешалки ломятся от оболочек старых холостяков, но девицы наотрез от них отказываются. Теперь вам понятно, что это за меревиги и почему их видимо-невидимо в читальном зале Британского музея. Они набираются знаний так стремительно, как только могут.
– Это в высшей степени интересно, – признал я, – и ново.
– Я ожидал от вас таких слов. Как идет просушка?
– Пока вы говорили, я обдирал с себя кусок за куском.
– Надеюсь, вам было интересно.
– Интересно – не то слово.
– Рад, что вы так думаете, – сказал майор. – Во время разговора с Алеком меня настолько переполняло любопытство, что я предложил ему пойти вместе в читальный зал, где он, благодаря своему дару распознавать духов, укажет мне присутствующих там меревигов. Но Алек напомнил мне о лотке и пожаловался вдобавок, что время идет, а его торговля стоит. На это я вызвался купить у него полдюжины ножных браслетов, чтобы дарить знакомым дамам; полученные из рук путешественника по Востоку, они сойдут за подлинные…
– Не менее ваших приключений, – вставил я.
– Что вы этим хотите сказать? – осведомился он резко.
– Всего лишь то, – объяснил я, – что нынешние женщины любят все подвергать сомнению.
– Это верно. Недоверчивый народ, и чем дальше, тем хуже. Что касается лотка, я разрешил и эту трудность, предложив Алеку сдать его на хранение одному из служащих музея. Он не возражал. Пройдя вращающуюся дверь, мы оставили лоток у служителя, который присматривает за зонтиками и тросточками. Вместе с индусом я поспешил в читальный зал, но возникло еще одно препятствие. У Алека не было читательского билета, и путь за стеклянную перегородку между дверью и столами был для него закрыт. Долго стоять у перегородки ему бы тоже не позволили, но с помощью небольшого аргумента я убедил служащего сделать послабление. «Сахиб, – предложил Алек, – лучше бы вам помечать меревигов, чтобы потом вы их узнали где угодно». «А как это сделать?» – спросил я. «У меня есть при себе мелок. Вы, сахиб, пройдете в зал и станете разгуливать между столиками, за стульями читателей, вдоль циркульных шкафчиков с каталогами и у шкафов с литературой. Когда окажетесь рядом с женщиной, сидящей или стоящей, посмотрите на меня, и если это будет меревиг, я махну вам поверх перегородки – мол, это она. Тогда вы мелком нарисуете у нее на спине W, или М, или другую букву, или значок. Потом, встретив меревига на улице, в компании, в закусочной, на железнодорожной платформе, вы безошибочно его узнаете. «Вот уж вряд ли, – возразил я. – Придя домой, она наверняка счистит отметку щеткой». – «Вы совсем не знаете меревигов. Когда души этих ветрениц проживали первую стадию существования, ничто не заботило их так, как внешний вид: аккуратная, модная одежда, пышные прически. Но теперь все иначе. Им так противны бесхозные тела, полученные в гардеробной – обычно некрасивые, немолодые, без намека на талию, вернее с расплывшейся, без намека на изящество, талией, – что куда уж думать о том, хороша ли и опрятна ли одежда. Кроме того, они полностью поглощены учением, их главное желание – как можно скорее выбраться из этих заимствованных оболочек. А потому, если они хоть как-то одеты и хоть немного причесаны, то сверх того ничего и не требуется. Нитка, пушинка, меловая отметка на платье – они этого даже не заметят». Алек протянул мне мелок, какими пользуются портные во время примерки. И я во всеоружии ступил во внутреннее пространство обширного читального зала, оставив индуса за перегородкой.
Я медленно прошелся вдоль первой линии столов и стульев, сплошь занятых читателями. Там было полно мужчин, перед ними громоздились стопки книг. Было и несколько женщин. За спиной у первой я повернул голову к перегородке: Алек знака не подал. Когда дошло до второй, он наконец махнул, и я мимоходом пометил буквой М склоненную над книгами спину. К тому же мне хватило времени подсмотреть, чем женщина занята. Предметом ее интереса была эхолокация, начиная с баллады Шиллера «Ныряльщик» и до новейших научных исследований дна Атлантического и Тихого океанов и дноуглубительных работ в Северном море. Дама по уши ушла в работу, стремительно поглощая факт за фактом. Я дал бы ей лет сорок; цвет лица у нее был нездоровый, нос бесформенный, ручищи громадные. Серое платье плохо сидело, обувь выглядела еще хуже. Небрежно расчесанные волосы были собраны в пучок, из которого торчали шпильки. Эту спину я миновал, следующие места были заняты джентльменами, так что я перешел к другому ряду столов и, обернувшись, увидел поднятую руку Алека. Передо мной сидела молодая леди в фетровой шляпе с примятым верхом и торчавшим сбоку пером. Жакет ее походил на тужурку с большими пуговицами из дымчатого перламутра, под ним виднелось тускло-зеленое, слишком короткое платье, на ногах коричневые ботинки. Волосы были стрижены коротко, как у мужчины. Когда я остановился, женщина обернулась. Холодные карие глаза, похожие на камешки, смотрели отчужденно и недоброжелательно. Не знаю, на счет чего это отнести: заемного тела или вселившейся в него души; инструмента или психической силы, этим инструментом управлявшей. Я просто констатирую факт. Я заглянул женщине через плечо, чтобы узнать род ее занятий: она усердно штудировала Герберта Спенсера. Пометив ее спину буквой W, я двинулся дальше. Следующий меревиг у меня на пути оказался высохшей престарелой леди с седыми буклями, в одежде старомодной и сильно поношенной. На пальцах виднелись чернильные пятна, не только свежие, но и застарелые. Лицо тоже было в чернилах: очевидно, женщина почесала испачканным пальцем нос. Она изучала сведения о пэрах. Перед ней лежали Дод, Бёрк и Фостер, и из них она извлекала аутентичные родословные наших благородных фамилий и их побочных ветвей. У нее, да и у других меревигов, я приметил характерную черту: заглотнув известное количество информации, они вскидывали голову, как птицы после питья.
Далее мне попалась очень тощая дама, возраст которой я не смог определить. Остроносенькая, одетая в красное, она походила на палочку сургуча. Платье, в свое время, вероятно, вполне добротное и нарядное, было прорвано сзади и зашито, сквозь прореху виднелась другая ткань. Оборку, или рюш, вокруг шеи не меняли, наверное, недели три. Я изобразил мелком у нее на спине вопросительный знак. Очень хотелось выяснить, что она изучает, но не удалось. Она обернулась и недовольно спросила, с какой стати я дышу ей в затылок. Пришлось двинуться дальше. Следующей была леди в очках, одетая вполне прилично, но в самые скучные цвета. Подозреваю, на ней была юбка-брюки, но не уверен, поскольку она не вставала. Я никогда не утверждаю ничего, в чем не уверен абсолютно. Свое внимание она посвятила земельному законодательству в различных странах мира – вопросам общинных земель и частной собственности на землю; в данную минуту ее особенно занимали русский «мир» и общинное землевладение. Начертив на ее спине зодиакальный знак Венеры – Деву, я пошел дальше. Когда число помеченных достигло семнадцати, мне это надоело. Я дошел уже до L, начав с конца алфавита, и решил, что пора поставить точку. Я вернулся к Алеку, заплатил за браслеты, и мы расстались. Но прежде я дал ему письмо к секретарю Общества психических исследований, адрес которого выяснил в читальном зале Британского музея по лондонскому адресному справочнику. Через два дня мы, как было условлено, снова встретились с моим индийским приятелем, и эта встреча была последней. Как Алек и опасался, в Обществе его не приняли, и он подумывал при первой же возможности возвратиться в Индию.
Любопытно, что через несколько дней я увидел в метро одну из помеченных дам. Надпись мелом была по-прежнему вполне различима. Дама ехала в другом купе, но я заметил ее, когда она выходила на станции Бейкер-стрит. Подозреваю, что она направлялась на выставку восковых фигур мадам Тюссо, дабы там обогатить свой ум. Неделю спустя, когда я был в Сент-Олбансе, мне повезло больше. Я навещал там своего дядю, с которым связывал некоторые надежды на будущее. В городе была назначена лекция про спектроскоп, а поскольку мои знания об этом замечательном новейшем изобретении были ограниченны, я решил пойти. Доводилось ли вам, друг мой, интересоваться фотосферой Солнца?
– Никогда.
– В таком случае позвольте мне вас просветить. Правильно усвоенные, эти сведения дадут обильный материал для крыльев. Факт поражает до глубины души: находясь на громадном расстоянии от солнечной орбиты, мы способны различить раскаленные металлы, входящие в состав светящейся оболочки Солнца. Мало этого, по полосам спектра можно узнать состав Юпитера, Сатурна и прочих планет. Как далеко шагнула астрономия со времен Ньютона!
– Не сомневаюсь. Но мне бы хотелось услышать не о полосах спектра, а о меловых пометках на меревигах.
– Да, в ряду передо мной сидели две дамы в летах, а на их спинах виднелись мои значки, такие четкие, словно бы я нарисовал их вчера. Поговорить с дамами не удалось, так как, не будучи представлен, я не мог к ним обратиться. Но через неделю или две мне выпала удача. Хартфордским археологическим обществом был организован симпозиум длительностью в неделю, с экскурсиями по веруламским древностям и прочим достопримечательностям графства. Хартфордшир – графство небольшое. Собственно, из самых маленьких в Англии, но что посмотреть там найдется, не говоря уже об освященной веками монастырской церкви, над которой так жутко надругались невежественные псевдореставраторы. Остается надеяться, что следующее поколение, более грамотное, нежели наше, устранит последствия преступного вмешательства, исказившего облик постройки. Местные администраторы позаботились о транспорте – шарабанах и колясках, – и специалисты по древностям (истинные или мнимые) взялись служить экскурсоводами. Были запланированы три вечерних собрания с чтением докладов. Как понимаете, это была бесценная возможность пополнить свой умственный багаж, и я, зная то, что знаю, не мог ею не воспользоваться. Я записался на все экскурсии. В первый день нас водили по старинному римскому Веруламию, показывали его план и стены, а также место, где британский первомученик переправился через реку, и холм, где он принял кончину. Ничего интересней и познавательней я себе просто не представляю. Среди экскурсантов были три немолодые особы дамского пола, все с меловыми отметинами на спине. Один знак был отчасти стерт, словно хозяйка платья попыталась отчистить его щеткой, но, прискучив, не довела дело до конца. У двух других знаки оставались четкими.
В первый же день я стал подбираться к этим меревигам, но не сумел втереться к ним в доверие настолько, чтобы затеять беседу. Вы же понимаете, друг мой: грех было бы не выведать у меревигов что-то из их опыта. Второй день оказался более удачным. Я ухитрился занять место в коляске между двумя из них. Поездка ожидалась длительная – к церкви, весьма интересной как памятник архитектуры.
У любителей древностей возникает в поездке некая общность; чтобы затеять разговор, не требуется быть представленными друг другу по всей форме. К примеру, вы можете спросить соседку: «Я вас не стесняю?», и вот лед тронулся. Тем не менее сперва я ничего у соседок не выпытывал, а подождал окончания роскошного обеда с шампанским – этим щедрым угощением Общество было обязано состоятельному джентльмену, к дому которого мы подъехали как раз к часу дня. Шампанское лилось рекой, и я не стал себя ограничивать. Нужно было набраться куража, перед тем как заговорить с попутчицами на тему, остро меня занимавшую. И вот по завершении обеда, когда мы, разгоряченные, вернулись в коляску, я обратился к соседке справа: «Боюсь, мисс, до ангельской стадии вам еще расти и расти?» Ничего не ответив, она резко отвернулась. Несколько смущенный, я спросил соседку слева, тоже помеченную мелом: «У вас в голове одна археология или там осталось место для чего-то еще?» Вместо того чтобы на мой любезный вопрос дать столь же любезный ответ, она, сделав вид, что меня не существует, затеяла оживленный обмен мнениями с соседкой напротив. Я не заслуживал такого обращения. Мне хотелось удовлетворить свое любопытство. С другой стороны, я мог понять обеих дам. Меревиги не любят рассуждать о прежней стадии своего существования, которой стыдятся, а равно и о своих трудах на переходной стадии, когда они набираются знаний, чтобы наконец избавиться от заимствованных тел и обрести крылья, которые вознесут их к более совершенному состоянию.
Мы выбрались из коляски, чтобы осмотреть примечательные надгробия приблизительно в миле от дороги; идти предстояло по раскисшим, истоптанным тропам. Передвигаться пешком никому не хотелось, однако ближе было не подъехать. Пошли одни энтузиасты, и я в их числе. Дополнительным стимулом послужило мне то, что третья из меревигов – та, что частично отчистила мел, – подобрала юбки и зашагала вперед. Я поспешил следом и догнал ее. «Прошу прощения, – сказал я. – Вы должны извинить мой интерес к древностям, но я предполагаю, с тех пор, когда вы были девицей, прошла уже целая вечность?» Смысл сказанного был очевиден: я ссылался на ее прежнее существование, отнюдь не в нынешнем заимствованном теле. Однако же она застыла на месте, окинула меня испепеляющим взглядом и, отступив назад, присоединилась к основной группе пешеходов. Ха, друг мой, а лодка-то, похоже, всплывает! Начался прилив.
– Начался, – кивнул я и потом добавил: – В самом деле, майор Донелли, эта история должна стать известной не только узкому кругу ваших близких приятелей.
– Верно, – согласился он. – Я хотел предать ее огласке, но меня остановило то, как принял, а скорее, отверг Алека секретарь Общества психических исследований.
– Но я не предлагаю, чтобы вы рассказали ее Обществу психических исследований.
– Кому же тогда?
– Да своей бабушке!
1904
Артур Грей
Вечный клуб
Есть в Джизус-колледже комната, о которой слышали лишь немногие из его нынешних обитателей, мало кто в нее заглядывал, а побывали внутри – вообще считаные единицы. Находится она справа на верхней площадке крутой лестницы, что поднимается в углу крытой аркады, примыкающей к главному зданию (в связи с какой-то забытой историей эту лестницу по привычке называют Коровьим Ходом). К висячему замку на массивной дубовой двери подолгу никто не прикасается, потому что внутри пусто и даже мебель отсутствует. Прежде тут складывали ненужную кухонную утварь и припасы, но даже этого, далеко не почетного, назначения за комнатой не оставлено, и ныне она заброшена и погружена во тьму. Ибо, надобно заметить, в восемнадцатом веке было заложено единственное окно, пропускавшее дневной свет, так что мрак там рассеивается только в тех редких случаях, когда кто-нибудь открывает дверь.
Однако во времена не столь уж древние в помещении, очевидно, кто-то обитал, и, до того как комнатой завладел мрак, ее обстановка вполне соответствовала тем представлениям об уюте, какие бытовали в колледже во времена Георга II. Сохранился обширный камин: в эпоху парчи и париков, за вином и сплетнями, перед ним можно было удобно вытянуть ноги. Благо простора здесь хватает, и, когда в восточное окно, глядевшее на поля и пустырь, лился свет, владелец помещения (какой-нибудь преподаватель – человек дружелюбный и компанейский) должен был почитать себя счастливчиком.
Теперь же позвольте мне в скупых и прозаических чертах обрисовать обстоятельства, приведшие к тому, что уже без малого полтора века комната остается заброшенной и темной.
Во второй четверти восемнадцатого века в университете распространились самые разнообразные клубы, предназначенные для дружеского общения. Они гнездились в гостиных колледжа и в личных комнатах, в гостиницах и кофейнях: клубы политической, религиозной, научной, литературной окраски. Что бы ни декларировалось учредителями, цель состояла в веселом времяпрепровождении. Иные клубы, включавшие в себя как младших, так и старших студентов, отличались свободой нравов и, в меру своей провинциальной ограниченности, подражали таким скандально известным сообществам, как лондонский Клуб адского огня.
Среди последних выделялся один – наиболее закрытый и одновременно наиболее сомнительный. Благодаря случайности, о которой я собираюсь рассказать, к главе колледжа попала книга протоколов этого клуба, относящаяся к 1738–1766 годам; до наших дней она, насколько мне известно, не сохранилась, но у меня имеется копия, правда недавняя, где в неприкрашенных выражениях описаны факты столь поразительные, что мне придется просить, чтобы вы подошли к ним без предвзятости. Сама книга, как сказано, представляла собой пухлый том в двенадцатую долю листа, в красном кожаном переплете с красными шелковыми тесемками. В нем было заполнено сорок страниц, последняя запись датировалась 2 ноября 1766 года.
Клуб носил название Вечный, которое вполне соответствовало его уставу, занесенному в вышеупомянутую книгу протоколов. Число членов ограничивалось семью; по-видимому, это были молодые люди от двадцати двух до тридцати лет. Один из них принадлежал к привилегированным студентам Тринити, трое – к членам совета различных колледжей (в их числе я особо упомяну члена совета Джизус-колледжа по имени Чарльз Белласис); пятый был местный землевладелец, шестой – молодой врач из Кембриджа. Основатель и председатель клуба, достопочтенный Алан Дермот, как сын ирландского пэра, получил в университете «дворянскую» ученую степень; жил в городе, ничем не занимаясь. О его биографии и чертах характера почти ничего не известно, однако та малость, что до нас дошла, говорит решительно не в его пользу. В 1743 году он был убит в Париже на дуэли; не приводя подробности, скажу только, что они указывают на редкостную жестокость и порочность погибшего.
Дабы вы поняли, что представлял собой клуб, процитирую некоторые из его правил, перечисленных на начальных страницах Книги Протоколов:
«1. Сообщество включает в себя семерых Вечных, Облаченных Плотью или Бесплотных – как распорядится Судьба.
2. Правила Сообщества, здесь обозначенные, непреложны и Вечны.
3. Никто в дальнейшем не может быть избран в Сообщество, и никто не может быть исключен из его членов.
4. Вечным Председателем Сообщества является Достопочтенный Алан Дермот.
5. Старший из Вечных (Облаченных Плотью), буде он не является Председателем, назначается Секретарем Сообщества и обязан заносить в Книгу Протоколов все его новости, даты перехода Вечных в разряд Бесплотных, а также все долговые и штрафные выплаты, причитающиеся Сообществу. Когда же означенный Старший из Вечных перейдет в разряд Бесплотных, ему надлежит, собственноручно или через надежного посредника, передать Книгу Протоколов следующему по старшинству Облаченному Плотью, дабы он подобным же образом вносил в нее записи, пока она не отойдет по наследству его Преемнику – очередному Старшему. При нарушении данного условия виновного посещает Председатель, который волен назначить ему штраф или наказание по своему выбору.
6. Ежегодно, во второй день ноября, то есть в Праздник Всех Душ, в десять часов пополудни, Вечным надлежит встречаться за ужином в доме того из Облаченных Плотью Членов Сообщества, кому придет черед быть устроителем; каждый обязан занести в Книгу Протоколов свое имя и текущее место пребывания.
7. Участие в ежегодном приеме вменяется всем Вечным в обязанность; отсутствие приглашения не рассматривается как извиняющее обстоятельство. В случае если кто-либо из Вечных не прибудет на ежегодную встречу или не выполнит в свой черед обязанности устроителя приема, наказание оному определяет произвольно Председатель.
8. При всем том если в какой-либо год, в октябре, не позднее нежели за семь дней до Праздника Всех Душ, преобладающая часть Сообщества, то есть не менее четверых его членов, встретится и внесет в данные Протоколы запись о том, что в означенный год они не желают встречаться, то, невзирая на два приведенных выше правила, прием подлежит отмене и никто из Вечных не понесет наказания из-за своего отсутствия».
Прочие правила либо чересчур нечестивы, либо чересчур несерьезны, чтобы их здесь приводить. Они указывают на крайнее легкомыслие, с каким члены клуба приняли на себя эти нелепые обязательства. В частности, правилами не было предусмотрено, кому передается Книга Протоколов после того, как последний из Вечных перейдет в разряд Бесплотных, благодаря чему она и попала в руки постороннего, а ее содержание дошло до наших дней.
Ни университетские студенты, ни преподаватели не служили в восемнадцатом веке образцом нравственности, однако участники Вечного Сообщества и на этом фоне сумели выделиться своим вопиющим пренебрежением к нормам приличий, за что их сурово осудили власти, и через несколько лет клуб был практически распущен, а его члены исключены из университета. К примеру, Чарльз Белласис был принужден покинуть колледж и, хотя сохранил за собой членство в совете, почти двадцать лет туда не возвращался. Однако в записях Сообщества можно найти иную, более жуткую причину, по какой оно фактически перестало существовать.
С 1738 по 1743 год записи фиксируют немало собраний клуба, поскольку члены его встречались не только в День Всех Душ.
Обильно уснащая записи нечестивыми шуточками, авторы в то же время были связаны формальной необходимостью сообщать о том, кто присутствовал на собрании, какие были наложены штрафы и так далее. Встреча 2 ноября 1743 года была первой, когда произошел отход от обычной процедуры. Ужин состоялся в доме врача. Один из членов, Генри Давенпорт, прежний привилегированный студент Тринити, на нем не присутствовал, поскольку служил в Германии, где проходила Деттингенская кампания. В протоколе имеется запись: «Mulctatus propter absentiam per Presidentem, Hen. Davenport»[7]. На следующей странице читаем: «3 ноября 1743 года, от пушечного выстрела, Генри Давенпорт перешел в разряд Бесплотных Членов».
Шестеро прочих членов 2 ноября собственноручно внесли в протокол свои имена и адреса. Первым в списке стоит размашистый автограф: «Алан Дермот, Председатель, при Дворе Его Королевского Высочества». Так вот, в октябре Дермот действительно принадлежал к парижской свите Младшего Претендента, и, безусловно, данный им адрес не вызвал в то время у прочих Вечных никаких сомнений. Однако 28 октября, за пять дней до собрания клуба, он, как упоминалось выше, был убит на дуэли. Весть о его смерти ко 2 ноября еще не могла достигнуть Кембриджа, поскольку это сообщение Секретарь занес в книгу ниже известия о гибели Давенпорта и датировано оно 10 ноября: «Сегодня узнали, что Председатель, от руки одного французского шевалье, перешел в разряд Бесплотных». И далее, внезапным разительным контрастом к прежним циничным богохульствам: «Боже Милосердный, огради нас от зла».
Известие о смерти Председателя, подобно удару грома, раскидало Вечных. Покинув Кембридж, они укрылись поодиночке в различных глухих углах. Но клуб не перестал существовать. Секретарь был прикован к ненавистным Протоколам: пятеро живых членов не дерзнули отказаться от своих роковых обязательств. Страшась появления Председателя, они раз и навсегда отменили ноябрьские встречи, однако из-за того же страха им пришлось собираться каждый год в октябре и письменно оформлять свой отказ от празднества. В течение пяти лет соответствующие Протоколы сопровождались пятью подписями, и этим деятельность клуба ограничивалась. Потом умер еще один член – не тот, который исполнял обязанности Секретаря.
Еще восемнадцать лет четверо несчастных регулярно собирались раз в году, чтобы подписать очередное формальное заявление. За это время, сколько можно судить по записям в книге, Чарльз Белласис вернулся в Кембридж; по всей видимости, он раскаялся и ступил на стезю добродетели. Он занял те самые, описанные мною комнаты – на площадке лестницы, что в углу у аркады.
В 1766 году следует новая запись и изменение в Протоколе: «Сегодня, 27 января, перешел в разряд Бесплотных Членов Секретарь, Фрэнсис Уизерингтон. Сегодня же данная Книга вручена мне, Джеймсу Харви». Харви прожил всего месяц, и в аналогичной записи за 7 марта говорится, что книга, с той же таинственной поспешностью, была перепоручена Уильяму Казерстону. Затем, 18 мая, Чарльз Белласис пишет, что Книга Протоколов находится отныне в его руках, поскольку в этот день Казерстон скончался, оставив его единственным в клубе, Облаченным Плотью.
Поскольку в мои задачи входит лишь сообщать факты, не берусь описывать, что чувствовал несчастный Секретарь, когда его перо выводило эти строки. Со смертью Уизерингтона трое выживших должны были понять, что отныне, после двадцатитрехлетнего перерыва, жуткому ежегодному празднеству предстоит возобновиться, причем с добавлением гостей, недавно перешедших в разряд Бесплотных, – иначе им грозило жестокое наказание от Председателя. Думается, эта ужасная альтернатива, вкупе с загадочными обстоятельствами, сопровождавшими передачу Книги Протоколов, поторопила на тот свет двух наследников секретарской должности. Теперь, когда Белласису предстояло в одиночку сделать выбор, он твердо решил, невзирая на любые последствия, пренебречь правилами клуба.
О разгульных нравах времен Георга II в университете было забыто. Наступила эпоха внешней благопристойности, когда никто больше не бросал публичного вызова религии и морали. Подобно прочим, утратил юношескую дерзость и Белласис; теперь он вел себя сдержанно и даже примерно. Новое поколение не знало о его былых провинностях, прежнее – немногие выжившие представители – давно их простило.
Вечером 2 ноября 1766 года произошла жуткая история, вернувшая мысли ветеранов колледжа к старым, недоброй памяти, временам. С десяти часов до полуночи из комнаты Белласиса доносился страшный шум. Кто были его собутыльники, никому не ведомо. Кощунственные выкрики и непристойные песни, каких здесь не слыхивали уже два десятка лет, мешали жильцам спать и заниматься; но голоса Белласиса в этом хоре никто не опознал. В полночь под сводами аркады внезапно воцарилась тишина. Глава колледжа, однако, пролежал без сна всю ночь, раздумывая о том, как этот рецидив распущенных нравов скажется на учебном заведении и какой подаст пример учащимся.
Утром возле комнаты Белласиса все было тихо. Едва светало. Дверь отворили, и в проникавших меж закрытых занавесок лучах зари перед вошедшими предстала странная картина. Стол окружало семь стульев, но некоторые из них были опрокинуты, прочая мебель тоже громоздилась в беспорядке, как после буйной оргии. На стуле в конце стола нашли безжизненное тело Секретаря; голова его покоилась на сложенных руках, словно он прятал взгляд от какого-то страшного зрелища. На столе перед ним находились перо, чернильница и красная Книга Протоколов. На последней заполненной странице, датированной 2 ноября, значились, впервые с 1742 года, имена всех семи членов Вечного клуба, но без адресов. Внизу решительным почерком, знакомым по автографу Председателя, было сделано дополнение: «Mulctatus per Presidentem propter neglectum obsonii, Car. Bellasis»[8].
Книгу Протоколов запер у себя глава колледжа; предполагаю, он единственный был знаком с ее содержанием. Поскольку события, в ней отраженные, бросали тень на репутацию колледжа, он предпочел никому ее не показывать. И все же среди студентов и служащих бродили какие-то слухи: долгое время в колледже верили, будто ежегодно, в ночь на 2 ноября, из комнаты Белласиса доносятся отголоски нечестивого пиршества. Впрочем, обитатели соседних помещений уверяют, что их покой ни разу не был нарушен. В самом деле, согласно записям, роковой регламент не требовал, чтобы после перехода последнего из Вечных в разряд Бесплотных приемы в День Всех Душ были продолжены. Презрительно пожать плечами – вот лучший ответ, когда сталкиваешься с подобными суевериями. И все же по той или иной причине комната, о которой шла речь, по сей день остается запертой и пустой.
1910
