Эдит Уортон
Эпоха невинности
Глава 5
Следующим вечером старый мистер Силлертон Джексон обедал у Арчеров.
Миссис Арчер была застенчивой женщиной и избегала появления в обществе; но она любила знать обо всем, что там происходит. А ее старый друг мистер Силлертон Джексон изучал дела своих знакомых с терпением собирателя древностей и скрупулезностью естествоиспытателя. В те же места, куда пользующийся огромным спросом брат попадать не успевал, устремлялась делившая с ним кров сестра, мисс Софи Джексон, которая приносила домой обрывки различных сплетен, которые он вставлял в недостающие фрагменты своих полотен.
Поэтому каждый раз, когда в обществе происходило что-то, о чем миссис Арчер хотелось бы узнать поподробнее, она приглашала мистера Джексона пообедать. Поскольку этой чести удостаивались немногие, а слушательницами миссис Арчер и ее дочь Джейни были прекрасными, мистер Джексон предпочитал не посылать к ним сестру, а являться самому. Правда, если бы он сам диктовал условия, то предпочел бы те вечера, когда Ньюланд отсутствовал. Не потому, что он недолюбливал его – они прекрасно ладили в клубе, – а потому, что старый сплетник ощущал его едва уловимый скептицизм, а дамы, разумеется, внимали мистеру Джексону самозабвенно.
Если бы в мировом масштабе была возможна гармония, мистер Силлертон хотел бы только одного: чтобы еда в доме миссис Арчер была немного получше. Но с незапамятных времен Нью-Йорк, по большому счету, разделялся на две первоосновы – клан Минготтов и Мэнсонов, в сферу интересов которых входили еда, одежда и деньги, и клан Арчеров-Ньюландов-ван дер Лайденов, которые посвящали свой досуг различным утонченным удовольствиям – путешествиям, планировке садов, чтению хорошей литературы.
В конце концов, невозможно иметь все сразу. У Лавела Минготта вы тешите свое чревоугодие, потребляя внутрь нежнейшую утку, черепаховый суп и тончайшие вина; зато у Аделины Арчер можно побеседовать об альпийских пейзажах и «Мраморном Фавне», да и мадеру доставляли как-никак из-за мыса Доброй Надежды. Поэтому, получив приглашение от миссис Арчер, мистер Джексон всякий раз со свойственной ему мудростью говорил сестре:
После обеда у Лавела Минготта у меня слегка разыгралась подагра, – пожалуй, диета у Аделины будет для меня полезна.
Миссис Арчер, давно овдовев, жила с дочерью и сыном на Западной Двадцать восьмой улице. На верхнем этаже царствовал Арчер, а обе женщины обитали в тесноватых комнатах внизу. Они существовали там в полной гармонии, разводя папоротники в уордовских ящиках,[19] плетя макраме и вышивая шерстью по холсту и коллекционируя посуду времен Войны за независимость. Они выписывали журнал «Доброе слово», обожали романы Уйды за их «итальянскую атмосферу». Вообще-то они предпочитали романы из сельской жизни с описанием природы и возвышенных чувств, хотя с удовольствием читали и романы о людях из общества, чьи привычки и поступки были им понятнее. Они строго осуждали Диккенса за то, что он «никогда не изображал джентльменов», и считали, что Теккерей лучше описывает большой свет, чем Булвер, – который, впрочем, уже был близок к тому, чтобы считаться старомодным.
Мисс и миссис Арчер обожали природу. Именно пейзажи главным образом восхищали их во время нечастых поездок за границу, а архитектура и живопись, считали они, предназначена для мужчин, особенно для тех высокообразованных особей, что читают Рескина. Миссис Арчер была урожденной Ньюланд, и обе, мать и дочь, похожие как две сестры, были, как говорили в обществе, «типичные Ньюланды» – высокие, бледные, длинноносые, с покатыми плечами и мягкой улыбкой, с налетом изысканной томности и неуловимого легкого увядания, словно сошедшие с неярких портретов Рейнольдса. Их внешнее сходство было бы полным, если бы с течением времени черная парча матери не обтягивала ее формы все туже и туже, а коричневые и пурпурные поплины дочери не обвисали все более и более на ее девической фигуре.
Ньюланд отлично знал, что внутреннее сходство между ними не так велико, как казалось, из-за их совершенно идентичной манерности. Многолетняя близость и привычка жить бок о бок определяла их одинаковый словарный запас и манеру начинать фразы со слов: «Мама думает» или «Джейни думает», хотя каждая из них выражала всего лишь свое мнение; но на самом деле невозмутимая прозаичность миссис Арчер признавала лишь азбучные истины и общепринятые правила, тогда как таящаяся где-то в глубине души романтическая чувствительность Джейни иногда бурно прорывалась наружу.
Мать и дочь обожали друг друга, и обе они боготворили Арчера, и он любил их нежной любовью, чувствуя некоторую неловкость и угрызения совести от их неумеренного поклонения, но втайне очень довольный этим. Он находил приятным это обожание в собственном доме, хотя присущее ему чувство юмора иногда заставляло его усомниться в своем праве на это.
В тот вечер, о котором идет речь, молодой человек был совершенно уверен, что мистер Джексон желал бы не застать его дома но у него была причина не потворствовать этому.
Он знал наверняка, что старый Джексон придет поговорить с миссис Арчер и Джейни об Эллен Оленской и что все трое будут раздосадованы его присутствием из-за ставшей теперь известной связи его с кланом Минготтов; и он с веселым любопытством ждал, как они выпутаются из этой затруднительной ситуации.
Они начали издалека, обсуждая миссис Лемюэл Стразерс.
– Какая жалость, что Бофорты пригласили ее, – мягко заметила миссис Арчер. – Впрочем, Регина всегда делает то, что велит муж. А Бофорт…
– Определенные нюансы Бофорту недоступны, – сказал мистер Джексон, пристально разглядывая жареную сельдь и в тысячный раз изумляясь, почему кухарка миссис Арчер всегда превращает молоки в уголь. (Ньюланд, издревле разделявший это удивление, каждый раз узнавал об этом печальном факте по меланхолическому неудовольствию на лице старика.)
– Это неизбежно, ведь Бофорт столь вульгарен, – сказала миссис Арчер. – Правда, вращаясь в обществе джентльменов, особенно в Англии, ему удалось приобрести некоторый лоск… Но вся его история так таинственна. – Она покосилась на Джейни и замолчала. Хотя обе они досконально знали все, что касалось Бофорта, при посторонних миссис Арчер упорно делала вид, будто все это не для девичьих ушей. – Но эта миссис Стразерс, – продолжала она, – что вы можете сказать о ней, Силлертон? Кто она такая?
– Из рудников; или, вернее, из салуна, расположенного у входа в шахту. Затем колесила по Новой Англии с аттракционом «живых восковых фигур». После того как полиция это прикрыла, она, говорят, жила… – Мистер Джексон в свой черед взглянул на Джейни, глаза которой постепенно округлялись под полуопущенными веками. О прошлом миссис Стразерс ей пока было известно далеко не все. – Затем, – продолжал мистер Джексон (и Арчер увидел немой вопрос в его взгляде: как могло так случиться, что никто не сказал дворецкому о том, что огурцы не режут стальным ножом?), – явился Лемюэл Стразерс. Кажется, его агент использовал девушку для рекламы сапожной ваксы – у нее ведь иссиня-черные волосы, этакий египетский стиль. В любом случае… все кончилось тем, что она вышла замуж, – заключил Джексон, и это его «в любом случае» таило бездну туманного смысла…
– Все это так… но в нынешние времена это не имеет никакого значения, – равнодушно отозвалась миссис Арчер. По-настоящему дам за столом интересовала тема гораздо более свежая и захватывающая – информация об Эллен Оленской. И само имя-то миссис Стразерс было произнесено за столом затем, чтобы плавно перевести разговор на другой предмет и спросить: – А что эта новая родственница Ньюланда – графиня Оленская? Она-то была на балу?
Легкий отзвук сарказма прозвучал в ее голосе при упоминании бала, на котором был ее сын, – и Арчер знал, с чем это связано. Миссис Арчер, никогда особенно не восхищавшаяся деяниями людей, была в целом рада его помолвке. («Особенно после этой неразумной истории с миссис Рашуорт», – как она заявила Джейни, намекая на ту историю, след от которой, казалось Ньюланду, навсегда оставил шрам в его душе.) В Нью-Йорке не было партии лучше Мэй, с какой бы точки зрения это ни рассматривать, – и, хотя она считала, что этот брак был всего лишь тем, что ему в общем-то полагалось, было просто чудом, что ее единственному сыну удалось благополучно миновать Остров сирен и бросить якорь в тихой гавани, – молодые люди так неразумны, а некоторые женщины так коварны.
Таковы были ее чувства, и сын прекрасно знал о них – но он также знал, что ее тревожит преждевременное объявление помолвки, или, вернее, то, что было ее причиной, – потому-то он и остался дома в этот вечер. «Не то чтобы я не одобряла то, что Минготты горой стоят друг за друга; но почему помолвка Арчера должна зависеть от приездов и отъездов какой-то Оленской», – ворчала миссис Арчер наедине с Джейни, единственной свидетельницей легких отступлений от обычной генеральной линии абсолютного добродушия.
Во время визита к миссис Уэлланд она была столь благожелательна – безупречно благожелательна, – но Ньюланд чувствовал (а Мэй, возможно, догадалась), что они с Джейни все время нервничали из-за возможного появления Эллен Оленской, и когда они вместе вышли, миссис Арчер позволила себе заметить сыну: «Я так благодарна Августе Уэлланд, что она приняла нас одна».
Это выражение внутренней тревоги заставило Арчера еще более утвердиться в мысли, что Минготты зашли слишком далеко. Однако мать и сын, по неписаным правилам, принятым в их доме, не позволяли себе даже намекать на то, что переполняло их мысли. Поэтому он сказал просто: «Теперь нас ожидают традиционные семейные приемы; чем скорее мы пройдем через это, тем лучше», на что его мать промолчала, поджав губы под кружевной вуалью серой бархатной шляпки, украшенной гроздью винограда.
Он понял, что ее месть – вполне, по его мнению, законная – будет состоять в том, чтобы «натравить» мистера Джексона на графиню Оленскую этим вечером, и теперь, когда он публично выполнил свой долг по отношению к минготтовскому клану, он не возражал посудачить об этой леди в частном, так сказать, порядке – хотя, надо признаться, эта тема уже начала докучать ему.
Мистер Джексон положил себе на тарелку кусок подостывшего мяса, которым обносил всех дворецкий с таким же скептическим взглядом, как и у него самого, и затем, едва заметно сморщив нос, отверг грибной соус. Он отнюдь не выглядел сытым и довольным, и Арчер решил, что он сейчас продолжит трапезу, закусывая графиней Оленской.
Мистер Джексон откинулся на спинку кресла, подняв глаза на освещенных свечами Арчеров, Ньюландов и ван дер Лайденов в темных рамах, висящих на темных стенах.
– А как ваш дедушка любил хорошо отобедать, мой милый Ньюланд! – сказал он, не отрывая глаз от портрета пухлого широкогрудого молодого человека в шарфе и синем сюртуке на фоне загородного дома с белыми колоннами. – Да-да-да… Хотел бы я знать, что бы он сказал обо всех этих браках с иностранцами!
Миссис Арчер проигнорировала намек на то, что в прежние времена трапезы в семье, к которой она принадлежала, были более изысканны, и мистер Джексон осторожно приступил к долгожданной теме беседы:
– Нет, на балу ее не было.
Вот как, – пробормотала миссис Арчер тоном, который означал: «Хватило ума сообразить».
– Возможно, Бофорты с нею незнакомы? – с простодушным ехидством предположила Джейни.
Едва заметно с наслаждением сглотнув, словно пробуя невидимую мадеру, Джексон ответил:
– Возможно, миссис Бофорт и нет, но сам Бофорт точно знаком, потому что не далее как сегодня днем они прогуливались на виду у всего Нью-Йорка по Пятой авеню.
– Боже… – простонала миссис Арчер, осознав всю невозможность объяснить действия иностранцев чувством деликатности.
– Интересно, какую шляпку она носит днем – капором или без полей, – задумчиво проговорила Джейни. – Я знаю, что в Опере она была в темно-синем бархатном платье, совершенно прямом и ровном – как ночная рубашка.
– Джейни! – предостерегающим тоном сказала мать.
Краска проступила сквозь легкий вызов, плясавший на лице мисс Арчер.
– Во всяком случае, у нее хватило вкуса не поехать на бал, – продолжала миссис Арчер.
Дух противоречия заставил сына возразить:
– Я думаю, что вкус тут ни при чем. Мэй сказала, что она намеревалась ехать, но решила, что вышеупомянутое платье недостаточно шикарно.
Слова эти лишь послужили подтверждению мыслей мисс Арчер, и она улыбнулась.
– Бедняжка Эллен, – сказала она и сочувственно добавила: – Мы должны помнить о том, какое эксцентричное воспитание она получила от Медоры Мэнсон. Чего можно ожидать от девушки, которая появилась на своем первом балу в черном платье?
– Неужели? Я этого совершенно не помню! – сказал мистер Джексон и тоже воскликнул «Бедняжка!» тоном человека, который, наслаждаясь воспоминаниями, убеждает себя в то же время, что тогда уже чувствовал, что это предвещает беду.
– Странно, что она сохранила это дурацкое имя – Эллен. Нет чтоб изменить его, скажем, на Элэйн, – сказала Джейни и огляделась вокруг, чтобы увидеть впечатление от своих слов.
– Почему именно «Элэйн»? – засмеялся ее брат.
– Ну не знаю. Это звучит более… более по-польски, – сказала она, снова покраснев.
– Это больше привлекает внимание, а я не думаю, чтобы она была в этом заинтересована, – сухо заметила миссис Арчер.
– Почему нет? – вмешался ее сын, повинуясь внезапному желанию поспорить. – Почему она не должна привлекать внимание? Почему она должна прятаться, как будто она себя опозорила? Она превратилась в «бедняжку Эллен», потому что ей не повезло в браке, но я не вижу причины, из-за которой она должна ходить понурив голову, словно преступница.
– Насколько я понимаю, – задумчиво произнес мистер Джексон, – эта та линия, которой собираются следовать Минготты.
Молодой человек покраснел.
– Я не нуждаюсь в суфлерах, если именно это вы имели в виду. Мадам Оленская несчастна, но она не отверженная.
– Но ходят слухи… – сказал мистер Джексон, нерешительно взглянув в сторону Джейни.
– О, я знаю – насчет секретаря, – подхватил Арчер. – Ничего, ничего, мама, Джейни уже достаточно взрослая. – То ли так, то ли этак – но секретарь помог ей уехать от мерзавца мужа, который обращался с ней как с пленницей. Ну и что? Надеюсь, среди нас нет человека, который не поступил бы так же в подобных обстоятельствах.
Мистер Джексон, слегка повернувшись, подозвал взглядом через плечо угрюмого дворецкого.
– Может быть… того соуса… совсем чуть-чуть. – И, положив себе немного, продолжил: —Мне сказали, она ищет дом. Собирается поселиться здесь.
– А я слышала, что она собирается разводиться, – рискнула вставить Джейни.
– Надеюсь, она это сделает! – воскликнул Арчер.
В мирной, безмятежной обстановке гостиной Арчеров эти слова произвели эффект разорвавшейся бомбы. Тонкие брови миссис Арчер подскочили вверх, что означало: «Здесь дворецкий!» – и молодой человек, мысленно обругав себя за потерю вкуса – что, разумеется, и значило обсуждение столь интимного вопроса на публике, – поспешил перейти к рассказу о посещении старой миссис Минготт.
После обеда, по старинному обычаю, миссис Арчер и Джейни, оставив джентльменов внизу курить, прошелестели длинными шелковыми юбками наверх в гостиную, где, усевшись друг напротив друга у круглой лампы за рабочим столиком красного дерева, под которым был зеленый шелковый мешок, принялись с двух сторон вышивать полевые цветы на коврике для запасного стула в гостиной юной миссис Ньюланд Арчер.
Пока в гостиной совершался этот ритуал, Арчер усадил мистера Джексона в кресло у камина в готической библиотеке и вручил ему сигару. Мистер Джексон удовлетворенно погрузился в кресло. Поскольку сигары покупал сам Ньюланд и, следовательно, за качество можно было не опасаться, он с удовольствием раскурил ее, подтянув свои тощие лодыжки поближе к углям, и заметил:
– Так вы говорили, что секретарь только лишь помог ей бежать, мой юный друг? Но процесс помощи затянулся надолго – год спустя их видели в Лозанне. Они жили вместе.
Ньюланд покраснел:
– Ну и что такого? Она что, не имеет права начать все сначала? Меня тошнит от наших лицемерных обычаев, из-за которых молодая женщина должна похоронить себя заживо, в то время как ее муж предпочитает забавляться с проститутками.
Он сердито замолчал и отвернулся, чтобы раскурить свою сигару.
– Женщины должны обладать той же свободой, что и мы, – объявил он, сделав сенсационное открытие, и раздражение помешало ему понять все его значение и последствия.
Мистер Силлертон Джексон подвинул лодыжки поближе к огню и сардонически свистнул.
– Что ж, – сказал он после некоторой паузы, – я думаю, граф О ленский разделяет ваше мнение, поскольку, как мне известно, он и пальцем не пошевелил, чтобы вернуть жену.
Глава 6
В тот вечер, когда наконец мистеру Джексону удалось заставить себя убраться восвояси, а дамы отправились в свою всю в ситцевых занавесках спальню, Ньюланд Арчер в задумчивости поднялся в свой кабинет. Невидимая волшебная рука, как всегда, развела огонь в камине и прикрутила в лампе фитиль; и уютная комната с рядами бессчетных книг, бронзовыми и стальными фехтовальщиками на каминной полке, фотографиями знаменитых картин, как всегда, гостеприимно приняла его в свои объятия.
Он уселся в кресло у камина, и взгляд его упал на огромную фотографию Мэй Уэлланд, которую она подарила ему в начале их романа и которая постепенно вытеснила все остальные портреты с его стола. С неведомым ранее чувством благоговения он смотрел на этот чистый лоб, серьезные глаза и смеющийся рот невинного создания, которое отныне ему предстояло беречь и охранять от невзгод. Внушающий священный трепет «продукт» общественной системы, к которой он принадлежал и в которую верил, эта юная девушка, не знающая ничего и ожидающая всего, обернувшись, смотрела на него как незнакомка, и сквозь это неизвестное лицо проступали любимые черты. И какое-то смутное предчувствие зашевелилось в нем уже не в первый раз, предчувствие того, что брак – не тихая пристань, как всегда ему говорили, а путешествие по неизведанным морям.
История с Оленской сдвинула с места его устоявшиеся убеждения, и, оживившись, в мозгу его зашевелились весьма опасные мысли. Его собственные слова: «Женщины должны быть так же свободны, как и мы», – затронули саму основу проблемы, которой в его мире, с общего молчаливого согласия, не существовало.
«Порядочным» женщинам, как бы с ними ни обращались, никогда бы и в голову не пришло требовать той свободы, которую «великодушные» мужчины вроде него в пылу спора могли им предложить. Эти словесные щедроты были на самом деле мыльным пузырем, который лопался и обнажал паутину условностей, опутывающую все и крепко держащую людей в рамках старых обычаев.
Он взял на себя защиту кузины своей невесты – но ведь, окажись на месте кузины сама Мэй, разве он не призывал бы на ее голову громы и молнии Церкви и государства? Конечно, дилемма была абсолютно гипотетической – он же не мерзкий полячишка-аристократ, и было бы странно обсуждать, что он бы делал, если бы им был. Но Ньюланд Арчер обладал достаточным воображением, чтобы не почувствовать: их союз с Мэй мог бы порваться и от гораздо менее веских причин. Как они, в самом деле, могут узнать друг друга, если он, как «порядочный» молодой человек, обязан скрывать свое прошлое, а она, как «девушка на выданье», обязана его вообще не иметь? Что, если по какой-то неизвестной причине они устанут друг от друга, перестанут понимать друг друга, станут раздражать друг друга? Что тогда? Он мысленно перебрал браки своих друзей – якобы счастливые – и не нашел ни одного, который бы даже отдаленно соответствовал картине той страстной и нежной дружбы, которую он рисовал себе, думая о них с Мэй. Он понял вдруг, что эта картина, о которой он так мечтал, требовала от Мэй свободы суждений, опыта, размаха мыслей – словом, всех тех черт, отсутствие которых в ней старательно воспитывали. Он ужаснулся предчувствию, что их брак обречен стать таким же, как все остальные вокруг, – скучным союзом материальных и общественных интересов, который скреплен, с одной стороны, лицемерием, а с другой – неведением. Ближе всего к этому завидному идеалу был Лоуренс Леффертс, решил Арчер. Как и полагалось верховному жрецу «хорошего тона», он достиг таких виртуозных высот в том, чтобы отшлифовать свою жену соответственно своим надобностям, что даже в самом разгаре его романа с очередной замужней дамой она улыбалась простодушно, лепеча: «Ах, Лоуренс – человек таких невыносимо строгих правил», – и негодующе краснела, отводя глаза, если кто-нибудь в ее присутствии намекал на то, что Джулиус Бофорт (чего еще ждать от сомнительного иностранца) имел побочную семью.
Арчер попытался утешить себя, что он не такой осел, как Лэрри, а Мэй не столь проста, как Гертруда Леффертс; но, в конце концов, разница была лишь в степени развития ума – существа дела это не меняло. Все они жили в закодированном мире, где никто не говорит и не делает ничего реального, более того – и не думает ни о чем реальном, а сами реальные вещи обозначены иероглифами. Взять хотя бы миссис Уэлланд, которая прекрасно знала, почему Арчер настоял, чтобы на балу у Бофортов объявили о помолвке, да и ждала от него этого. Но тем не менее она считала необходимым делать вид, что противится этому и лишь уступает его настояниям, подобно обычаю дикарей (как описывалось в книгах о первобытном человеке), удерживать невесту в хижине родителей, откуда ее с дикими криками приходилось жениху выдирать.
О, какой загадкой, помещенной в самый центр этой обманной системы, представала перед женихом правдивая и самоуверенная девушка! Она-то была откровенной, потому что ей нечего было скрывать, и уверенной в себе, потому что не знала, какие опасности ее подстерегают. И без всякой подготовки – за одну ночь – погружалась в то, что уклончиво называли «прозой жизни».
Арчер был искренне влюблен, хотя в этой любви не было страсти. Он восхищался лучезарной красотой своей невесты; каждое ее движение, ловкое и грациозное, – в играх или когда она ездила верхом – было наполнено чудесным здоровьем. В придачу к этому он с радостью наблюдал робкий интерес к его книгам и идеям – правда, она еще не была в состоянии почувствовать все очарование Улисса и лотофагов, но уже была достаточно развита, чтобы вместе с ним подтрунивать над «Королевскими идиллиями».[20] Она казалась ему прямой, верной и храброй, он признавал за ней чувство юмора (поскольку она смеялась в ответ на его шутки), да и вообще он предвкушал, что в глубине ее невинной души дремлют чувства, которые будет так приятно разбудить… В целом мысленный марш-бросок по своим будущим владениям удовлетворил его, но его тревожили мысли о, так сказать, ненатуральности продукта, получаемого в собственность. Нетронутая человеческая натура не может быть откровенной и простодушной инстинкт самосохранения толкает ее на уловки и ухищрения, считал Арчер. Он чувствовал, как его раздражает эта искусственная чистота, так хитро сфабрикованная разными мамушками и тетушками, бабушками и давно сгинувшими прародительницами, по мнению которых, именно это – предмет его желания, и именно на это он имеет законное право, которое состоит именно в том, чтобы позволить ему, властелину, исполнить свою прихоть и разрушить этот вожделенный предмет, словно пинком разломать слепленную кем-то снежную бабу.
Эти размышления были весьма банальны для человека накануне свадьбы. Однако обычно рука об руку с ними бредут угрызения совести – а вот этого в Арчере не было и следа. Он раздражался, читая Теккерея, когда его герой причитал, что жизнь его – не чистая страница, которую он хотел бы обменять на ее безупречность. Он стоял на том, что, если бы он был воспитан в духе Мэй, им обоим пришлось бы блуждать по жизни. И сейчас он не мог, как ни старался, найти причины, почему его невеста, пока была свободной, не могла, подобно ему, делать какие-то собственные шаги и приобретать какой-то опыт – кроме, разумеется, одной, вполне эгоистичной и мужской, связанной с мужским тщеславием…
Конечно, в появлении таких или подобных им мыслей нет ничего особенного накануне свадьбы; но Арчер чувствовал, что они столь неприятно назойливы и отчетливы только из-за графини Оленской, появившейся так некстати. Из-за нее он в самую помолвку – момент, словно созданный для чистых мыслей и безоблачных надежд, – угодил в самую сердцевину скандальной истории, что он предпочел бы не делать из-за возникших в связи с этим проблем.
– Черт побери эту Оленскую! – пробормотал он, разворошил угли и начал раздеваться.
Он никак не мог понять, почему ее судьба должна была хоть в какой-то степени иметь к нему отношение, но у него возникло смутное ощущение, что он только сейчас начинает понимать, какую ответственность он взвалил на себя в связи с этой помолвкой.
Через несколько дней небеса разверзлись и грянул гром.
Лавел Минготты разослали приглашения на так называемый парадный обед (три дополнительных ливрейных лакея, две перемены каждого из блюд и римский пунш в середине), озаглавленные: «В честь встречи графини О ленской». Все было сделано по законам американского гостеприимства, которое приравнивало чужестранцев к коронованным особам или, по крайней мере, к послам.
Гости были отобраны с той смелостью и придирчивостью, в которой посвященный сразу мог узнать твердую руку Екатерины Великой. Это, во-первых, были проверенное временем семейство Селфридж Мерри, которых приглашали всюду потому, что так издавна повелось, Бофорты, которые претендовали на родство, и мистер Силлертон Джексон со своей сестрой Софи (она выезжала тогда, когда ей разрешал брат). Во-вторых, было приглашено несколько самых модных и в то же время безупречных и влиятельных пар «молодого круга» – Лоуренс Леффертсы с хорошенькой вдовушкой миссис Леффертс Рашуорт, Гарри Торли, Реджи Чиверсы, и молодой Моррис Дагонет с женой, которая была из семьи ван дер Лайден. Компания была подобрана исключительно удачно, поскольку все члены ее принадлежали к узкой группе людей, спаянных общими бесконечными развлечениями в течение всего долгого нью-йоркского сезона.
Спустя сорок восемь часов произошло нечто невероятное – приглашение Минготтов отклонили все, кроме Бофортов и старого Джексона с сестрой. Намеренное оскорбление было тем ужаснее, что отказались даже Реджи Чиверсы, которые входили в клан Минготтов, а в записках, содержащих все как одна холодный текст «Сожалеем, что не сможем приехать» без каких-либо смягчающих обстоятельств и объяснений, не сквозила даже элементарная вежливость.
В те дни нью-йоркское общество было столь небольшим, что каждый, кто имел к нему хоть какое-нибудь отношение, включая поваров, дворецких и владельцев наемных карет, точно знали, у кого какой вечер занят. И поэтому все получившие приглашение могли таким образом точно и жестко выразить свое нежелание встречаться с графиней Оленской.
Удар был неожиданным; но Минготты, как всегда, приняли его стоически. Миссис Лавел Минготт пожаловалась миссис Уэлланд, миссис Уэлланд – Арчеру; тот, вне себя от гнева, пересказал случившееся матери, и она, после мучительной борьбы с собой и безуспешных стараний умерить его пыл, как всегда, уступила любимому сыну, надела серую бархатную шляпку и сказала: «Я еду повидать Луизу ван дер Лайден».
Нью-Йорк времен Арчера напоминал маленькую скользкую пирамиду, прицепиться к которой или обнаружить в оной хоть щелочку, чтобы втиснуться, было делом почти невозможным. Ее незыблемую основу составляли те, кого миссис Арчер называла «обыкновенные люди», – достойное, но ничем не выделяющееся большинство семейств (таких, как Спайсеры, Леффертсы и Джексоны), которые поднялись на более высокий уровень путем «правильных» браков. Люди, говорила миссис Арчер, не так теперь разборчивы, как в старые времена; и теперь, когда на одном конце Пятой авеню правит старая Кэтрин Спайсер, а на другом – Джулиус Бофорт, невозможно сохранить традиции очень долго.
Над этим процветающим, но невысоким нижним уровнем располагалась, сильно сужаясь кверху, влиятельная и крепко спаянная группа, активно представленная Минготтами, Ньюландами, Чиверсами и Мэнсонами. Большинство признавало их вершиной пирамиды; но они сами, по меньшей мере поколение миссис Арчер, знали, что в глазах знатока генеалогии очень немногие могли претендовать на это.
– Не твердите мне всю эту газетную чепуху насчет нью-йоркской аристократии, – говорила детям миссис Арчер. – Если она и есть, то ни Минготты, ни Мэнсоны к ней не принадлежат, как, впрочем, и Ньюланды, и Чиверсы. Наши деды и прадеды были просто почтенными английскими или голландскими купцами, которые приехали в колонии в погоне за богатством и остались, потому что им улыбнулась фортуна. Один из ваших дедов подписал Декларацию независимости,[21] другой был генералом в штабе Вашингтона и был награжден шпагой Бергойна после битвы при Саратоге.[22] Вы можете этим гордиться, но это не титулы и не знатность… Нью-Йорк всегда был торговым городом, и на самом деле аристократов среди нас раз-два и обчелся.
Миссис Арчер, ее сын и дочь, как и все остальные в Нью-Йорке, знали, кто эти избранные: Дагонеты с Вашингтон-сквер (из английских аристократов, связанных с Питтами и Фоксами[23]), Лэннинги, породнившиеся с потомками графа де Грасса, и ван дер Лайдены, прямые потомки первого голландского губернатора Манхэттена, еще до Войны за независимость связавшего свое семейство с французской и английской аристократией путем нескольких удачных браков.
От Лэннингов остались лишь старушки, древние, но очень бойкие две мисс Лэннинг, весело и беззаботно доживавшие свой век среди воспоминаний, семейных портретов и мебели «чиппендейл». Дагонеты, довольно значительный клан, были связаны с лучшими именами Балтимора и Филадельфии; а что касается ван дер Лайденов, то они парили высоко над всеми, почти растворяясь в неземном сумеречном сиянии, в котором вырисовывались лишь две фигуры – мистер и миссис Генри ван дер Лайден.
Миссис Генри ван дер Лайден была урожденная Луиза Дагонет, а ее мать была из старинной семьи с нормандских островов, внучкой полковника дю Лака, который воевал под началом Корнуоллиса и после войны поселился в Мэриленде со своей невестой, леди Анжеликой Тревенна, пятой дочерью графа Сент-Острей. Дагонеты, мэрилендские дю Лаки и их знатные родичи Тревенна из Корнуолла всегда сохраняли тесную сердечную связь. Мистер и миссис ван дер Лайден не раз подолгу гостили у теперешнего главы дома Тревенна, герцога Сент-Острей, в Глостершире и в его поместье в Корнуолле, и его светлость нередко говаривал о своем желании как-нибудь нанести ответный визит. Конечно, без герцогини, которая боялась пересекать Атлантику.
