Эдит Уортон
Эпоха невинности. Итан Фром
– Что ж, – сказал он, помолчав, – по всему судя, граф Оленски с тобой это мнение разделяет. Ибо, как я слышал, он палец о палец не ударил, чтобы вернуть жену.
Глава 6
В тот же вечер, как только мистер Джексон отбыл, а дамы удалились в свою увешанную ситцевыми шторами спальню, Арчер поднялся к себе в кабинет. Там бдительная рука прислуги, как всегда, заботливо не дала погаснуть огню в камине, подкрутила фитиль лампы, и комната, с ее рядами книг, бронзовыми и стальными фигурками фехтовальщиков на каминной полке и обилием фотографических репродукций известных картин, радушно приняла его в свои объятия, окунув в неповторимую атмосферу родного ему домашнего уюта.
Бросившись в любимое кресло возле камина, он остановил взгляд на фотографии Мэй Уэлланд, подаренной ему девушкой в пору, когда их роман еще только завязывался, фотографии, потеснившей все другие на его столе. С каким-то новым чувством благоговения рассматривал он теперь чистый, открытый лоб, серьезные глаза, наивно улыбающиеся губы юного создания, чьей душе вскоре предстояло быть вверенной ему на попечение. Лицо Мэй Уэлланд, глядевшей на него с фотографии, внезапно словно изменилось – милые знакомые черты девушки, еще не ведавшей ничего в жизни и жаждущей получить от жизни все, вдруг обернулись пугающим отражением черт общества, к которому, правда, принадлежал и он и в которое он верил; лицо это было слепком, этим обществом изготовленным, было его плодом и детищем.
И вновь в который раз забрезжила догадка, что брак – это вовсе не тихая гавань, как ему внушали, не надежный якорь, брошенный у безопасной пристани, а плавание без карты по неведомым морям.
История с графиней Оленска переворошила устоявшиеся представления, внеся в них сумбур, и теперь мысли Арчера были в разброде и крутились в голове в хаотическом беспорядке. Бросив фразу: «Женщины должны иметь свободу, ровно такую же, как мы», он заценил корень проблемы, в его мире считавшейся несуществующей. Женщины «порядочные», пусть даже разок и оступившиеся, никогда не требовали для себя той свободы, которую имел в виду он, и с тем большей готовностью и щедростью мужчины, столь же великодушные, как он, в пылу спора и рыцарских чувств спешат им эту свободу даровать. Но щедрость эта – лишь на словах, она обманчива и лицемерна, это маска, скрывающая все те же неистребимые условности и правила, на которых держится все и которые не дают ни на шаг отступить от общепринятого.
В кузине Мэй он взялся защищать то, что в самой Мэй не потерпел бы и был бы вправе, позволь она себе такое поведение, призвать на помощь всю мощь государства и церкви для того, чтобы, меча громы и молнии, ее за это осудить. Разумеется, подобные размышления – чистая абстракция, своего рода гипотеза: как-никак он, Ньюленд, не польский аристократ и не подонок, и думать о правах жены в том случае, если б таковым он все-таки оказался, глупость и абсурд. Однако Ньюленду с его пылким воображением вовсе не трудно измыслить обстоятельства, пусть даже и не столь серьезные или же не столь явные, но непоправимо рушащие его отношения с Мэй. Ведь что могут они, строго говоря, знать друг о друге, если долг его, как человека «порядочного», скрыть от невесты свое прошлое, в то время как ее долг и долг всякой девушки на выданье – никакого прошлого не иметь? И разве не могут они расстаться по причине и вовсе незначительной и даже трудноуловимой – устав друг от друга, или по недоразумению, или вдруг вспылив во время ссоры? Он перебирал в памяти браки своих знакомых и друзей, браки, считавшиеся удачными, счастливыми, и понимал, что ни один из них и малейшего сходства не имеет с той неиссякаемо нежной страстью, которая рисовалась ему в мечтах об их с Мэй брачном союзе. Он догадывался, что для установления такого рода отношений от Мэй бы потребовались и опыт, и многосторонность, и свобода суждений – качества, которых ее так долго и заботливо учили не иметь, и с содроганием прозревал будущность своего брака, грозившего превратиться в подобие других браков вокруг – в скучный союз, скрепленный общностью материальных интересов и положения обоих в свете, союз, поддерживаемый лишь неведением – одной стороны и лицемерием – другой. Супруга такого типа идеально, на взгляд Арчера, воплощал собой Лоренс Лефертс. Будучи мастером и верховным жрецом формы, он и жену воспитал себе под стать, жену крайне удобную, известную тем, что, когда весь свет трубит об очередной скандальной интрижке ее мужа с чужой женой, она ходит с видом полного неведения и, мило улыбаясь, жалуется лишь на «чрезмерную строгость» ее Лоренса в вопросах морали, а когда однажды в ее присутствии речь зашла о Бофорте, который (как это и водится у иностранцев, да еще столь сомнительного происхождения) обзавелся в Нью-Йорке, что называется, «вторым гнездышком», она покраснела от негодования и смущенно отвела взор.
Арчер пытался утешить себя мыслью, что он не такой осел, как Ларри Лефертс, да и Мэй не до такой степени простодушна, как бедная Гертруда, но разницу составляла лишь степень интеллекта, а вовсе не принятые стандарты поведения и взглядов. На самом деле все они жили в мире иероглифов, где впрямую ничто не делалось, не называлось и даже не думалось, а реальность была представлена набором знаков, принятых и произвольно утвержденных, поэтому миссис Уэлланд, отлично знавшая, по какой причине Арчер настаивал, чтобы о помолвке дочери было объявлено на балу (и даже удивилась бы обратному), считала необходимым изображать неудовольствие от того, что ее якобы заставили так поступить, в точности, как это бывало в первобытных племенах, чью жизнь теперь все углубленнее изучают представители более развитой цивилизации – там тоже было принято тащить невесту из родительской хижины под ее вопли и крики.
В результате девушка, являвшаяся центром всей этой сложной и запутанной системы мистификации, оставалась загадкой тем большей, чем более открытой и уверенной казалась. Она была открытой, бедняжка, потому что ей было нечего скрывать, уверенной – потому что не знала за собой никаких секретов, на страже которых ей следовало быть. И вот с таким багажом ей, совершенно неподготовленной, в одночасье предстояло столкнуться с тем, что уклончиво зовется «некоторыми сторонами жизни, как она есть».
Наш молодой человек любил искренне, но трезво. Он восхищался лучезарной красотой своей избранницы, ее отличным здоровьем, мастерством верховой езды, ее грацией и ловкостью в играх, робким интересом к книгам и идеям, начавшим проявляться в ней под его руководством. (Она сделала кое-какие успехи – достаточные, чтобы вместе с ним потешаться над теннисоновскими «Королевскими идиллиями» [16], но еще не столь существенными, чтобы с наслаждением следить за приключениями Одиссея или интересоваться жизнью лотофагов на их острове.) Она была девушкой прямодушной, верной и храброй, обладала чувством юмора (чему основным доказательством был смех, которым она встречала его шутки), и он подозревал скрытую в глубине ее девственной и созерцательной души искру чувств, разбудить которые он с радостью предвкушал. Но, обозрев вкратце весь ее внутренний мир, он был обескуражен мыслью о том, что вся ее невинность, вся открытость – вымученны и искусственны. От природы Душа человеческая, какая она есть, какой рождается на свет, вовсе не проста и не открыта, наоборот, она вооружена массой хитрых уловок, данных ей для защиты, она инстинктивно лжива. И его тяготила эта искусственная чистота, так хитро сфабрикованная сговором всех этих матушек, тетушек, бабок и давно почивших прародительниц, потому что, по их представлениям, именно этой чистоты он жаждал, на нее имел право, чтобы с наслаждением, как хозяин сокрушить эту снежно-белую чистоту, как крушат фигуру, слепленную из снега.
В его размышлениях не только не было ничего нового, но они отдавали банальностью – обычные мысли и сомнения юноши накануне свадьбы. Однако обычно к ним примешиваются сожаления, угрызения совести, самоуничижение, которых у Ньюленда не было и следа. Он вовсе не сокрушался (как нередко раздражавшие его этим герои Теккерея), что не может подарить возлюбленной в обмен на ее непорочность свою девственную, как белый снег, чистоту. Он не мог побороть в себе подозрений, что, будь он воспитан так же, как она, они чувствовали бы себя как дети, заплутавшие в лесу. И как бы судорожно и страстно ни предавался он размышлениям, он не мог найти основательной причины (никак не связанной с его минутным удовольствием или удовлетворением извечного мужского тщеславия), почему его невесте отказано в той свободе эксперимента, какой пользуется он.
Вот какие мысли бродили в этот поздний час в его голове, и он сознавал, что настойчивость и неотвязность их вызваны случившимся так некстати прибытием графини Оленска. В самый момент помолвки, когда он должен был бы предаваться самым радужным мечтам, полниться самыми чистыми мыслями и безоблачными надеждами, его подняли, как на вилах, подняли и вторгли в скандал, за которым шлейфом тянутся проблемы, которых он предпочел бы избегнуть. «К черту эту Эллен Оленска!» – пробормотал он и, притушив в себе раздражение, принялся раздеваться. Он не мог взять в толк, каким образом и почему ее судьба может иметь отношение к нему, к его жизни и хоть в какой-то степени влиять на нее, но смутно отдавал себе отчет в том, что уже начал считать риски той борьбы, в которую он теперь, так или иначе, втянут.
А несколько дней спустя грянул первый гром.
Ловел Минготы разослали приглашения на так называемый «официальный обед» (то есть обед, предполагавший трех дополнительных лакеев, два блюда для каждой из перемен и римский пунш в середине). В первых же строках приглашения значилось: «В честь приезда графини Оленска» – дань обычному американскому гостеприимству, в соответствии с которым гостей принимают как королевских особ или по крайней мере как послов этих особ.
Гости отбирались с дерзостью и в то же время с тщанием, в которых знатоки распознали бы твердую руку Екатерины Великой. Наряду с такими бессменными столпами общества, как Селфридж Мерри, которых приглашали всюду и всегда, потому что так было заведено от века, Бофортами, по подозрению в родстве, мистером Силлертоном Джексоном и его сестрой Софи (являвшейся всюду, куда ей указывал явиться ее брат) приглашения получили и некоторые из наиболее популярных и при этом безукоризненных светских пар помоложе: чета Лоренс Лефертсов, миссис Лефертс Рашворт (хорошенькая вдовушка), супруги Торли, Реджи-Чиверсы, молодой Морис Дагонет с супругой (урожденной Вандерлиден). Состав гостей был подобран идеально, так как все приглашенные принадлежали к избранному кружку, члены которого во время долгого нью-йоркского сезона денно и нощно развлекались сообща с явным и неослабным энтузиазмом.
А сорок восемь часов спустя произошло немыслимое: каждый из приглашенных, за исключением Бофортов и старого мистера Джексона с сестрой, приглашение Минготов отклонил. Нанесенное оскорбление было тем разительнее, что приглашение в числе прочих отклонили и Реджи Чиверсы, родственники Минготов; подчеркивала его и одинаковая у всех форма отказов, в которых за словами, выражавшими «сожаление ввиду невозможности принять приглашение», отсутствовала ссылка на «уже существующую на этот вечер договоренность», такой ссылки, несколько умиряющей отказ, требовали правила простой вежливости. Нью-йоркское общество тех лет было слишком невелико и ограничено в ресурсах, чтобы каждый, ему причастный (включая конюхов, старших лакеев и поваров), не знал бы досконально, кто в какой вечер свободен, а кто нет, что и дало приглашенным к Ловел Минготам возможность продемонстрировать совершенно ясным и жестким образом свое нежелание увидеться с графиней Оленска.
Удар был неожиданным, но Минготы встретили его с присущей им отвагой. Миссис Ловел Мингот поделилась произошедшим с миссис Уэлланд, та, в свою очередь, поделилась с Ньюлендом Арчером, и Ньюленд, пылая гневом возмущения, отправился к матери и страстно, убедительно стал просить ее вмешаться. Миссис Арчер, пройдя мужественный период внутреннего сопротивления и внешних отговорок и отсрочек, уступила наконец требованиям сына (как, впрочем, делала и всегда) и принялась за дело – решительно и с энергией, еще и удвоенной предыдущими сомнениями и колебаниями. Надев свой серый бархатный капор, она сказала: «Еду к Луизе Вандерлиден!»
Нью-Йорк времен Ньюленда Арчера можно было бы уподобить пирамиде, невысокой, но монолитной и со скользкой поверхностью – без единой (пока еще) трещины для опоры. Твердое основание пирамиды составляли те, кого миссис Арчер называла простолюдинами, – добропорядочное, но не совсем ясного происхождения большинство – почтенные семейства тех (как в случае со Спайсерами, или Лефертсами, или Джексонами), кто сумел повысить свой статус, заключив брак с кем-то из правящих кланов. «Люди сейчас, – любила повторять миссис Арчер, – не так щепетильны, как в прежние времена, и если на одном конце Пятой авеню правит бал старая Кэтрин Спайсер, а на другой – царит Джулиус Бофорт, то трудно ожидать, что старые традиции сохранятся надолго».
По направлению к верхушке пирамида неуклонно сужалась, выделяя из субстрата людей состоятельных, но ничем не выдающихся, сплоченную и небольшую доминантную группу, ярко представленную Минготами, Ньюлендами, Чиверсами и Мэнсонами. Большинство полагало, что это и есть верхушка пирамиды, но сами принадлежавшие к этой группе (во всяком случае, из поколения миссис Арчер) отлично знали, что, на просвещенный взгляд знатока генеалогии, на такую честь могли претендовать лишь немногие избранные семейства.
«Не хочу слышать, – говорила миссис Арчер детям, – всю эту газетную чушь о так называемой нью-йоркской аристократии! Если таковая и имеется, то это не Минготы, нет, и не Ньюленды, как и не Чиверсы! Наши деды и прадеды были всего лишь почтенными купцами – английскими или голландскими, отправившимися в колонии для заработка и оставшимися здесь, потому что дела у них пошли хорошо. Один из ваших предков подписал Декларацию [17], другой был генералом в ставке Вашингтона и принял меч у генерала Бургойна [18] после битвы при Саратоге. Всем этим стоит гордиться, но никакого отношения к аристократии наши предки не имеют. Нью-Йорк всегда был сообществом торговцев и коммерсантов, а на аристократическое происхождение здесь могут претендовать в строгом смысле слова лишь семейства три, не больше.
Миссис Арчер, как и ее сыну, и дочери, как и всем прочим в Нью-Йорке, было известно, кто эти привилегированные семейства: во‑первых, Дагонеты с Вашингтон-сквер, потомки старинного английского графского рода, состоявшего в родстве с Питтами и Фоксами; затем Ланнинги, переженившиеся с потомками графа Де Грасса, и Вандерлидены – прямые потомки первого голландского губернатора Манхэттена, еще до Революции породнившиеся, вступая с ними в браки, с представителями французской и британской знати.
Из Ланнингов сохранились лишь две очень старые, но бодрые мисс, безмятежно доживавшие свой век среди воспоминаний, семейных портретов и мебели чиппендейл; Дагонеты были представлены значительно шире, к тому же их связывало родство с лучшими семействами Балтимора и Филадельфии; но выше всех в этой иерархии располагалось семейство Вандерлиден, пребывавшее к тому времени в глубоком сумраке забвения, за исключением двух весьма заметных фигур – мистера и миссис Генри Вандерлиденов.
Миссис Генри Вандерлиден в девичестве звалась Луиза Дагонет. Ее мать являлась внучкой полковника Дюлака, происходившего из старинного семейства, испокон веку жившего на одном из островов Канала [19]; в войну он сражался под командованием Корнуолиса [20], а после войны обосновался в Мэриленде и женился на леди Анжелике Тревенна, пятой дочери графа Сент-Острея. Узы, связывающие Дагонетов, мэрилендских Дюлаков и их аристократическую корнуольскую родню Тревенна, всегда оставались тесными и полными сердечной симпатии. Мистер и миссис Вандерлиден не раз подолгу гостили у тогдашнего главы дома Тревенна герцога Сент-Острея и в его резиденции в Корнуолле, и в Глостерширском Сент-Острее, и Его светлость часто говорил о своем намерении когда-нибудь отдать им визит (без герцогини, боявшейся плаваний в Атлантике).
Мистер и миссис Вандерлиден делили свое время, пребывая то у леди Тревенна в Мэриленде, то в Скитерклиффе, величественной усадьбе на Гудзоне, подаренной в числе прочих колониальных даров голландского правительства выдающемуся губернатору, усадьбе, «почетным владельцем» которой теперь являлся мистер Вандерлиден. Их большой, внушительного вида дом на Мэдисон-авеню открывался редко, и, наезжая в город, на Мэдисон-авеню они принимали лишь самых близких своих друзей.
– Надо бы и тебе со мной поехать, Ньюленд, – сказала ему мать, уже стоя возле «Браун-купе». – Луизе ты так нравишься, а кроме того, я ведь это ради Мэй предпринимаю такие шаги еще потому, что уж если и нам не держаться вместе, то от общества вообще ничего не останется.
Глава 7
Рассказ своей кузины миссис Арчер миссис Генри Вандерлиден слушала молча. Всегда и с самого начала стоило не упускать из виду, что для миссис Вандерлиден молчание являлось состоянием обычным, но, несмотря на ее уклончивую сдержанность, качество, свойственное ей от природы, а еще и добавленное воспитанием, к людям, ей искренне симпатичным, она была очень добра. Но, даже помня это и имея опыт общения с ней, не всегда можно было избегнуть дрожи холода, попадая в гостиную дома на Мэдисон-авеню – просторную, с высоким потолком и белоснежными стенами, уставленную креслами с их бледной парчовой обивкой, выглядевшими так, словно с них только ради вас сняли чехлы, где позолоченную бронзу камина и прекрасный портрет леди Анджелики Дюлак в старинной резной раме, картину кисти Гейнсборо, прикрывала марля.
Напротив чудесного портрета ее прародительницы висел написанный Хантингтоном портрет самой миссис Вандерлиден (одетой в черный бархат и венецианские кружева). Портрет этот считался превосходным (словно сам Кабанель [21] писал!), и хотя с момента написания портрета минуло добрых двадцать лет, сходство его с оригиналом по-прежнему признавали «удивительным». И вправду, когда, сидя под своим портретом, миссис Вандерлиден слушала миссис Арчер, можно было принять ее за двойняшку той белокурой и еще довольно молодой женщины, понуро сидящей в позолоченном кресле на фоне гардины из зеленого репса. Выходя в свет, миссис Вандерлиден по-прежнему надевала черный бархат и венецианские кружева, но так как в свет вечерами выходила она теперь редко, то в бархате и кружевах ее удавалось видеть лишь гостям, которых она встречала, стоя в дверях дома, специально открытого по случаю приема. Белокурые волосы ее теперь потускнели, хотя седины в них и не было, но прическа осталась прежней – с плоскими волосяными фестонами на лбу, а прямой нос, ровной линией рассекавший бледную голубизну глаз, со времен портрета лишь слегка заострился на самом кончике. Ньюленду такая ее сохранность в атмосфере полной безукоризненности существования всегда казалась несколько пугающей – так сохраняются тела, застывшие во льду, застигнутые смертью в пору цветущей жизни.
Как и вся его семья, он уважал миссис Вандерлиден и восхищался ею, и все же эта мягкая благосклонность этой дамы почему-то делала ее менее доступной, чем суровость некоторых тетушек миссис Арчер, свирепых старых дев, говорящих «нет» из принципа и раньше, чем успели выслушать просьбу.
Миссис Вандерлиден не говорила ни «да», ни «нет», но всегда казалась склонной к снисходительному милосердию до тех пор, пока тонкие губы, изогнувшись в подобии улыбки, не произносили почти неизменное: «Сначала мне надо обсудить это с мужем».
Она и муж ее были так схожи, что Арчер часто сомневался, могут ли эти два слившихся воедино после сорока лет тесного супружества существа каким-то образом разъединиться, хотя бы на время диалога, необходимого, чтобы что-то «обсуждать». Но так как оба они никогда не принимали решения, не предварив его загадочным тайным совещанием, то миссис Арчер и ее сын, изложив свое дело, покорно ожидали знакомой фразы.
Однако редко кого-нибудь удивлявшая миссис Вандерлиден на этот раз их удивила, когда длинной рукой своей потянулась к веревочке колокольчика.
– Думаю, – сказала она, – что Генри стоит услышать то, что вы мне рассказали.
Вошел лакей, и она с суровым видом распорядилась:
– Если мистер Вандерлиден кончил читать газету, пожалуйста, попросите его проявить любезность зайти к нам.
«Читать газету» было сказано тоном, как если б жена министра имела в виду заседание кабинета, на котором председательствует ее муж, – и это не было проявлением высокомерия, просто она привыкла, а все друзья и родственники поощряли ее в этом, считать каждый поступок мистера Вандерлидена и малейшее его движение крайне важными.
Быстрота ее реакции свидетельствовала о том, что дело это она, как и миссис Арчер, признала не терпящим отлагательства, но чтобы не подумали, будто она уже заранее все решила, она добавила с любезнейшей из улыбок: «Генри всегда так рад тебя видеть, милая Аделина, и он наверняка захочет поздравить Ньюленда».
Двойные двери вновь торжественно распахнулись, и между створками показался мистер Генри Вандерлиден – высокий, худой, облаченный в сюртук мужчина с тускло-белокурой шевелюрой, прямым, как у жены, носом и таким же, как у нее, застывшим выражением любезности в глазах, правда, не бледно-голубых, а бледно-серых.
Мистер Вандерлиден с подобающей случаю любезностью приветствовал миссис Арчер и, пробормотав негромким голосом и в выражениях, совершенно схожих с теми, что содержались в лексиконе жены, свои поздравления Ньюленду, с простотой царствующего монарха уселся в одно из парчовых кресел.
– Я только что «Таймс» читать кончил, – сказал он, сомкнув кончики длинных пальцев. – В городе я бываю так занят по утрам, что знакомиться с утренней прессой мне удобнее попозже, после второго завтрака.
– Ах, это очень разумное решение, помнится, дядя Эгмонт всегда говорил, что чтению утренних газет следует отвести дневные часы, так спокойнее, – с готовностью подхватила миссис Арчер.
– Да, добрый мой батюшка ненавидел спешку. А сейчас мы живем словно впопыхах, – сказал мистер Вандерлиден размеренно и веско, и не спеша, с удовольствием обвел взглядом гостиную, укутанную в чехлы, что казалось Ньюленду символом, подходящим и для изображения хозяев дома.
– Но, надеюсь, чтение ты закончил, Генри? – вставила свой тревожный вопрос жена.
– О да, вполне! – заверил ее мистер Вандерлиден.
– Тогда мне хотелось бы, чтоб Аделина рассказала тебе…
– О, вообще-то, это касается Ньюленда, – с улыбкой сказала миссис Арчер, после чего вновь повторила историю чудовищного афронта, который потерпела миссис Ловел Мингот.
– И конечно, – завершила она свой рассказ, – и Огаста Уэлланд, и Мэри Мингот обе считают, особенно если учесть помолвку Ньюленда, что тебе и Генри следует это знать.
– Ах, – с глубоким вздохом произнес мистер Вандерлиден.
Наступило молчание, в котором тиканье солидных бронзово-золотых часов на беломраморной каминной полке казалось громким, как выстрел сигнальной пушки. Не без благоговения созерцал Арчер две хрупкие, траченные временем фигурки, сидевшие бок о бок, закоснелые в своей вице-королевской непреклонности, рупоры идей, выработанных бог весть когда их предками, призванные судьбой вершить суд, высказывая свое окончательное мнение, хотя куда как с большим удовольствием жили бы они жизнью простой и уединенной, удаляя с безупречных газонов Скитерклиффа еле видимые ростки сорняков, а по вечерам дружно и увлеченно раскладывая пасьянс.
Первым нарушил молчание мистер Вандерлиден.
– Ты и вправду думаешь, что это все Лоренс Лефертс затеял, и затеял намеренно? – спросил он, повернувшись к Арчеру.
– Определенно, сэр! В последнее время Ларри позволяет себе больше, чем прежде. Впутался, не при тете Луизе будь сказано, в эту неловкую историю с женой, кажется, почтмейстера в их поселке или еще с кем-то там, не знаю, с кем… Гертруда Лефертс готова теперь подозревать что угодно, и он, боясь последствий, затевает всю эту шумиху, чтобы продемонстрировать, как высоки его моральные критерии, и кричит, надрываясь, о неслыханной наглости тех, кто посмел пригласить его жену на вечер, где будут люди, которых он не желает видеть с ней рядом. Мадам Оленска он просто-напросто использует в качестве громоотвода. Я и раньше замечал за ним попытки проделать подобную штуку.
– Лефертсы! – молвила миссис Вандерлиден.
– Лефертсы! – эхом откликнулась миссис Арчер. – Что сказал бы дядя Эгмонт, видя, что Лоренс Лефертс судит людей, что Лоренс Лефертс распределяет их по рангам! Это лишь показывает, до чего докатилось Общество!
– Будем надеяться, что до этого оно все-таки не докатилось, – твердо заявил мистер Вандерлиден.
– Ах, если б вы с Луизой почаще бывали в свете… – вздохнула миссис Арчер.
И тут же поняла свою ошибку, так как Вандерлидены с особой болезненностью воспринимали критику своего уединенного образа жизни. Они являлись арбитрами и законодателями моды, судом последней инстанции и, зная это, покорялись такой своей участи. Но, как люди застенчивые и необщительные, не имеющие природной склонности влезать и участвовать в чем-либо, они старались жить, по возможности не покидая лесистую глушь Скитерклиффа, а уж если приезжали в город, то обычно отклоняли все приглашения под предлогом нездоровья миссис Вандерлиден.
Ньюленд поспешил прийти матери на помощь:
– Весь Нью-Йорк знает, кто вы и что собой являете вы и тетя Луиза. Вот почему миссис Мингот сочла невозможным не посоветоваться с вами насчет вопиющего оскорбления, нанесенного графине Оленска.
Миссис Вандерлиден посмотрела на мужа, а он посмотрел на нее.
– Я не в восторге от такой постановки вопроса, – изрек мистер Вандерлиден. – Покуда члена известной семьи семья его поддерживает, то все сомнения отпадают и никаких претензий быть не может. Точка.
– Я убеждена в этом, – сказала его жена так, словно ее вдруг осенила новая и свежая мысль.
– Не знал я, – продолжал мистер Вандерлиден, – что дела приняли такой оборот. – Помолчав, он вновь бросил взгляд на жену. – Мне кажется, дорогая, что графиня Оленска с нами как будто в родстве, через первого мужа Медоры Мэнсон. Так или иначе, на свадьбе Ньюленда присутствовать она будет. – И он повернулся к молодому человеку: – Ты читал сегодняшнюю «Таймс», Ньюленд?
– Да, сэр! – отозвался Арчер, который, просматривая газеты за утренним кофе, обычно отбрасывал, не читая, половину из них.
Супруги вновь переглянулись. Взгляды бледных глаз сомкнулись для продолжительной и серьезной консультации, а затем по лицу миссис Вандерлиден порхнула улыбка. По всей видимости, мужа она поняла и одобрила.
Мистер Вандерлиден повернулся к миссис Арчер:
– Хотел бы я, чтоб здоровье Луизы позволяло сообщить миссис Ловел Мингот, что мы с Луизой будем счастливы заменить чету Лефертс на ее обеде. – Он сделал паузу, дабы дать всем прочувствовать иронию такого предположения. – Но, как ты знаешь, это невозможно. – Миссис Арчер согласно и с сочувствием кивнула. – Однако Ньюленд говорит, что прочел утреннюю «Таймс», а раз так, то он, возможно, видел там сообщение о том, что на следующей неделе родственник Луизы граф Сент-Острей прибывает сюда на борту «России». Он хочет обговорить участие своей новой яхты «Гиневра» в ближайших всемирных летних гонках на кубок, а кроме того, собирается немного поохотиться в Тревенне, пострелять там уток. – И после новой паузы мистер Вандерлиден продолжил с еще большим благодушием: – А прежде чем проводить его в Мэриленд, мы пригласим нескольких друзей на встречу с ним здесь, в городе. Устроим маленький обед с последующим приемом. Уверен, что Луиза, так же, как и я, будет рада, если графиня Оленска позволит нам включить ее в число гостей. – Он встал и, наклонив в вымученно дружелюбной позе свое длинное тощее тело к кузине, добавил: – Думаю, что могу от лица Луизы заверить тебя, что приглашение на обед она доставит самолично и прямо сейчас, когда поедет на прогулку. Добавив к этому наши визитные карточки, конечно.
Миссис Арчер, понимая, что это намек на то, что не терпящие малейшего промедления рослые гнедые уже стоят в полной готовности у дверей, поднялась торопливо, бормоча благодарности. Миссис Вандерлиден светилась в ее сторону улыбкой Эсфири, которой удалось заступничеством своим прервать вечное странствие Агасфера [22], но супруг ее поднял руку в протесте.
– Не за что благодарить меня, дорогая Аделина, совершенно не за что. В Нью-Йорке такого рода вещи не должны происходить и не будут происходить, пока я в силах этому воспрепятствовать, – с мягкой любезностью самодержца произнес он, провожая свою родню к дверям.
Два часа спустя все уже знали, что шикарную четырехместную рессорную коляску, в которой миссис Вандерлиден совершала прогулки в любой сезон и невзирая на погоду, видели возле двери Минготов, куда был доставлен и четырехугольный конверт, а вечером в Опере мистером Силлертоном Джексоном было объявлено, что в конверте находилось посланное приглашение графине Оленска на обед, который на следующей неделе устраивают Вандерлидены в честь приезда их родственника герцога Сент-Острея.
У некоторых молодых членов клуба это известие вызвало улыбку. Они искоса поглядывали на Лефертса, который как ни в чем не бывало восседал в первом ряду ложи и, когда сопрано запнулась, заметил, потянув себя за ус:
– Нет, «Сомнамбула» [23] по зубам одной только Патти.
