Эдуард Дроссель
Отделы
В палате, рассчитанной на четверых, Руфус Донахью лежал в одиночестве. После всех лекарств он крепко спал и Бретту пришлось прождать чуть ли не до полудня, пока напарник проснётся. Чтобы совместить приятное с полезным, Бретт завалился на одну из свободных коек и сам немного вздремнул, всего пару часов – ему этого хватило. Медсёстры и врачи не решались беспокоить здоровяка с грубыми чертами спокойного, как у Будды, лица и глазами, в которых читалось, что их владелец запросто способен свернуть вам шею.
Проснувшись, Руфус Донахью первым делом попросил пить. Бретт подал ему стакан воды и в нескольких лаконичных фразах выложил ему всё – о Варфоломеевской ночи, о тревогах директора Окли и о том, что он больше не стажёр и должен узнать остальную информацию об имаго.
Старший агент выглядел неважно, а после услышанного побледнел ещё сильнее. Известие о том, что Бретт теперь полноправный агент, его не сильно обрадовало.
– Казалось бы, имаго – один из удивительнейших и интереснейших феноменов нашего мира, – невесело проговорил он, – но по мере того, как погружаешься в детали и подробности, они не вызывают ничего, кроме отвращения и ужаса. Отвратителен не сам феномен, а его непростая связь с нами, людьми…
Во взгляде агента Донахью читалась беспомощность, когда он смотрел на Бретта. Будь его воля, он ни за что не стал бы говорить того, что сейчас должен был сказать своему напарнику.
– Ты теперь знаешь, друг мой, что мир устроен не совсем так, как люди привыкли думать. Всё намного сложнее. Приведу для начала такой пример. Обыватель убеждён, что наша трёхмерная пространственная реальность – единственно возможная и единственно существующая. Пространств с большей или меньшей мерностью нет и быть не может, иначе как одушевлённой и неодушевлённой материи в них существовать?
Они упускают из вида, что есть, например, электрический проводник, внутри которого ведь тоже имеется некое пространство, где электрический импульс движется в одном каком-то направлении, потому что это пространство одномерно. Будь мы с тобой разумными электрическими зарядами, для нас не существовало бы понятий ширины или глубины, мы бы даже представить себе не могли, что это такое. Однако электрические заряды, как форма материи, преспокойно существуют в этом одномерном пространстве.
Или возьмём другой пример – клеточную мембрану. Каждая соматическая клетка заключена в оболочку, состоящую из двух слоёв молекул. В обоих слоях молекулы совершенно одинаковы и имеют как бы два конца – гидрофильный и гидрофобный. Молекулы каждого слоя обращены гидрофобными концами в сторону соседнего слоя, а гидрофильными в противоположную сторону. Благодаря такому строению сквозь клеточную мембрану не может просочиться что попало. Жидкости и органеллы из клеточной цитоплазмы не вытекают наружу, сохраняя внутриклеточный гомеостаз, а из внешней среды в клетку не попадает всякая дрянь. В то же время мембрана позволяет клетке взаимодействовать с внешней средой и осуществлять с ней обмен необходимыми веществами, обеспечивая питание, дыхание, выведение отходов жизнедеятельности и так далее.
Оба слоя молекул мембраны не имеют жёсткой связи друг с другом. Каждая молекула в пределах своего слоя способна перемещаться хоть вдоль, хоть поперёк. То есть клеточная мембрана – это самая настоящая двухмерная жидкость, обволакивающая клетку двойным упругим коконом. Соприкасаясь с двумя средами (внутри и снаружи клетки), она взаимодействует с обеими, но при этом не является частью ни одной из них. И молекулы, как разновидность материи, тоже преспокойно существуют в этом двумерном пространстве.
Логично предположить, что раз существуют пространства с меньшей мерностью, значит наверняка возможны и пространства с большей. Молекулы и импульсы из моих примеров, будь у них разум, не сумели бы представить себе третье пространственное измерение, но ведь мы-то в нём реально живём. Зато мы, в свою очередь, неспособны наглядно представить себе четырёхмерное пространство. Какой-нибудь Перельман с его неординарными мозгами при желании смог бы описать такое пространство алгебраически, вот только его многоэтажные формулы смогли бы понять лишь человек пять во всём мире. И все пятеро наверняка оказались бы математиками, как Перельман. Ни одного физика среди них скорее всего не оказалось бы. Имея на вооружении современную физику, о четырёхмерном пространстве рассуждать очень трудно, практически невозможно…
Бретт вспомнил о способности имаго неожиданно возникать в любом месте, даже сквозь пол трейлера. Четвёртое пространственное измерение могло бы объяснить эту загадку.
– Хочешь сказать, что имаго живут в дополнительном пространственном измерении и потому вездесущи? – спросил он.
– Либо так, либо они сказочные демоны, – развёл руками Руфус Донахью. – Из рациональных объяснений могу предложить только такое, потому что оно идеально всё объясняет. Иначе пришлось бы пренебречь принципом Оккама и удариться в мистицизм и метафизику.
Одномерные проводники и двухмерные клеточные мембраны существуют внутри нашей вселенной и являются её частью, чего, будь они разумны, они могли бы и не осознавать. Так же и наша трёхмерная вселенная может быть частью более сложного четырёхмерного мира, и мы не в силах пока что ни убедиться в этом, ни опровергнуть. Кто-то из наших аналитиков вообще предложил модель мироздания в виде матрёшки: пространства с меньшей мерностью вложены внутрь пространств с большей мерностью. Триллионы, – да что там! – бесконечное число проводников и клеток могут поместиться внутри нашей вселенной и всем им хватит в ней места; так же и в четырёхмерном континууме скорее всего достаточно места для бесконечного числа вселенных, подобных нашей. А кроме них там ещё останется навалом такого, чего мы и вообразить не в силах…
Агент Донахью провёл ладонью перед лицом Бретта:
– Начерти на листе бумаги обычный двухмерный лабиринт. Воображаемому двухмерному существу потребуется какое-то время, чтобы пройти его, а ведь оно может и не пройти, может заблудиться. То ли оно попадёт из точки А в точку Б, то ли нет, неясно. А тебе из твоего третьего измерения хватит секунды, чтобы ткнуть карандашом в точку А, затем поднять его и переместить в точку Б. Куда делся твой карандаш, когда ты оторвал его от листа бумаги, двухмерное существо не увидит и не поймёт. Да и сам карандаш будет восприниматься им не целиком, а лишь как проекция на плоскости.
– И мы никогда не видим имаго целиком… – задумчиво пробормотал Бретт.
– Теперь понимаешь, друг мой, почему отдел «Каппа» в нашем деле не помощник? Он занимается параллельными вселенными, такими же, как наша. А имаго живут не в другом мире, они здесь же, только в дополнительном пространственном измерении…
Руфус Донахью замолчал, причмокнул губами и выразительно взглянул на Бретта.
– Друг мой, не мог бы ты узнать – в этой больнице вообще кормят?
Бретт вышел и вскоре вернулся с тарелкой каши и чашкой зелёного чая.
Старший агент поковырял жиденькую кашку, сморщился и вяло приступил к еде, не переставая говорить.
– Ты когда-нибудь сравнивал уродливых гусениц и прекрасных бабочек? И те, и другие по сути являются одним существом, но в двух разных ипостасях, соответствующих двум разным средам обитания. При этом одна ипостась беспрестанно жрёт и губит растительность, а другая питается исключительно нектаром, участвует в опылении и тем самым способствует размножению растений. То есть обе ипостаси совершают два диаметрально противоположных по смыслу и последствиям действия.
Резюмируем: гусеница – это личиночная форма, уродливое создание, ползающее по земле и не приносящее никакой пользы; бабочка – прекрасна, она порхает в воздухе и её польза для растений несомненна. Если очень сильно утрировать, то можно назвать гусеницу двухмерным существом, ползающим по поверхности земли, а бабочка уже более совершенна, ей для полёта доступны три измерения. Она может взлететь в воздух, куда бескрылой гусенице путь заказан.
Ничего за пределами своего плоского мирка гусеница не воспринимает. Земля и покрывающая её растительность – это всё, что ей доступно. Бабочке же доступно куда больше, и земля – это лишь одна из локаций, где она может бывать. Жизнь гусеницы – ползание. Жизнь бабочки – полёт. То, что доступно обоим ипостасям одного существа, различается кардинально.
Если снова утрировать, можно назвать бабочку существом высшего порядка, а гусеницу низшего. Будучи высшим существом, бабочка может снизойти в среду гусеницы, а низшая гусеница не может вознестись в среду бабочки. Для них обе эти среды, даром что принадлежат к одному миру, по сути, как две параллельных вселенных, причём бабочка может бывать в обеих, а гусеница нет…
То, что Руфус Донахью вдруг заговорил об уродливых гусеницах и прекрасных бабочках как о двух ипостасях одного существа, не понравилось Бретту. Он почувствовал, что это лирическое отступление закончится чем-то очень нехорошим. Обычно так всегда бывает – самую неприятную новость всегда начинают издалека и предваряют отвлечённой лирической преамбулой.
– Уродливая и бесполезная гусеница, привязанная к земле, окукливается и становится прекрасной бабочкой, взмывающей в небо, – продолжал Руфус Донахью. – Вопрос: если бы гусеницы и бабочки были разумными, осознавала бы гусеница, что окукливание – это ещё не конец? Понимала бы она, что это всего лишь шаг к новой форме с гораздо большими возможностями?
Разглагольствуя о гусеницах и бабочках, агент Донахью избегал встречаться взглядом с напарником. Смотрел то в тарелку, то в окно – куда угодно, лишь бы не в глаза Бретту. Тому это тоже показалось подозрительным. И он не ошибся, когда Руфус Донахью сказал:
– А теперь, друг мой, попробуй провести в воображении параллель между двумя ипостасями насекомого и человеком. Только качественную оценку поменяй на обратную. Считается, что, когда мы умираем, наши тела истлевают и от них остаётся один лишь скелет. Мы воспринимаем это как конец человеческого бытия. Был человек и умер. А если представить, что мы тоже всего лишь личиночные формы? Причём низшие формы, привязанные к примитивной трёхмерной реальности. На пустом ли месте возникли религиозные представления о нашем посмертном вознесении в некий высший мир? Что, если наша смерть и могильный тлен – это всего лишь своеобразный аналог окукливания и перерождения в иную форму?
При вскрытии могил мы видим одни только голые скелеты, с которых исчезла вся плоть, но ведь и другие гусеницы видят лишь пустую оболочку, оставшуюся от куколки их соплеменницы, когда из той вылупилась бабочка. Будь гусеницы разумными, они бы тоже решили, что их соплеменница окуклилась, умерла и истлела. Вот я и спрашиваю: что, если разложение трупов в могиле – это наш аналог окукливания?
– Мы отличаемся от гусениц тем, что у нас есть наука, есть приборы, – возразил Бретт. – Мы способны отличить мёртвую плоть от живой: в живой сохраняются жизненные функции, в мёртвой нет.
– Любая физиологическая функция есть процесс, – тут же парировал Донахью. – В мёртвом теле нет тех же процессов, что и в живом теле, а не процессов вообще. Трупы же не инертны. Да и кто сказал, что процессы в телах обеих ипостасей должны полностью совпадать? В теле бабочки, например, реализуются процессы, отвечающие за кинетику крыльев или усвоение цветочного нектара, а у гусениц ничего подобного нет.
При наличии разума и научных приборов, гусеницы начали бы исследовать куколки и тоже зафиксировали бы отсутствие жизненных процессов, потому что внутри куколки гусеница полностью растворяется в густую жижу и уже затем из этой жижи по-новому формируется взрослое насекомое – с другим телом, с другой головой, с другим ротовым аппаратом, с другим набором конечностей, с другим метаболизмом…
Со всеми своими приборами разумные гусеницы констатировали бы абсолютную и безусловную смерть своей окуклившейся соплеменницы и её последующий тлен, в то время как на самом деле гусеница продолжила жизнь в иной ипостаси, переродилась в бабочку. Разве не так же с людьми? Мы разве что сами себя в могилу не закапываем, для этого нам требуются другие люди, но уж если кого-то закопали, считается, что его жизненный путь на этом закончен…
– Брось, ты ведь это не серьёзно?
У Бретта промелькнула спасительная мыслишка о том, что с напарником произошло нечто худшее, чем с агентом «Дзеты» – он совсем умом тронулся, вот и несёт какой-то бред.
– К сожалению, друг мой, я серьёзен как никогда, – заверил его Донахью. – Я не аналитик, я всего лишь скромный полевой агент и о многих вещах не умею говорить складно. Такие как я нередко испытывают определённые трудности, пытаясь донести до новичков наши взгляды на сущность имаго. Думаешь, всё так просто и легко?
Я полагаю вполне очевидным, что разумные гусеницы не смогли бы уразуметь сущность бабочек. Так же и человек не в состоянии в полной мере уразуметь свою смену стадий. Ты должен согласиться, что если некое существо чего-то не воспринимает, это ещё не значит, будто этого «чего-то» не существует. Глухие не слышат звуков, а слепые не видят цветов и это не означает, будто акустических колебаний и цветовой гаммы объективно не существует. Это лишь значит, что у конкретных индивидуумов ограничено восприятие. Мы – всего лишь личиночная форма, друг мой, а вот имаго – взрослая!
Бретт в сомнении покачал головой. Услышанное звучало слишком невероятно – даже с учётом того, что тема имаго была невероятна сама по себе.
– Нет, не верю. Откуда аналитики всё это взяли, если мы, «личинки», такие невосприимчивые?
Он начал понимать, почему напарнику всегда была неприятна тема разумности имаго. Тот ведь не мог открыть стажёру всей правды или того, что считал правдой. Бретт видел, что Руфус Донахью в свои теории верит, но сам в них поверить не мог. Одно дело представлять ночных монстров далёкими и непостижимо чуждыми существами, которые невесть откуда свалились нам на голову, и совсем другое принять их неразрывную потомственную связь с нами, знать, что они – это мы, только во «взрослой» стадии.
– Не забывай, рассуждая о гусеницах и бабочках, я для пущей наглядности нарочно утрировал, – напомнил Донахью. – Разумеется, доказательствами отдел располагает. Я стал бы пудрить тебе мозги. Мы и впрямь не гусеницы, у нас есть надёжный способ видеть имаго. Хотя бы частично. Но прежде я бы хотел закончить сравнение с бабочками и гусеницами и поставить окончательную точку в этом непростом и нелёгком разговоре.
Допустим, гусеница сидит на земле и жуёт травинку. Ей невдомёк, что где-то высоко порхает и опыляет цветы бабочка – её взрослая форма, которой доступна параллельная воздушная вселенная. Так и людям невдомёк, что где-то в недоступном для нас четвёртом измерении обитают имаго и что-то там делают.
– Они делают не «что-то», – хмыкнул Бретт. – Они людей жрут.
– До этого мы ещё дойдём, друг мой, не волнуйся. Прежде я хочу заметить, что в ряде исключительных случаев гусеница всё-таки может случайно соприкоснуться с недоступным для неё миром по прихоти независящих от неё обстоятельств. Допустим, она повисает на шёлковой нити, чтобы окуклиться и «умереть», но вместо «смерти» её подхватывает сильный порыв ветра и несёт по параллельной воздушной вселенной, где она и не мечтала побывать.
Для нас аналогичным обстоятельством, независящим от нашей воли, является характерное повреждение затылочных долей, «травма прозрения». Мы обретаем способность видеть имаго, когда те заявляются потрапезничать.
Даже если перед самым носом у гусеницы бабочка сядет на цветок и примется пить нектар, низшее создание скорее всего не поймёт сути явления. Сама гусеница нектара не пьёт и хоботка у неё нет. Мы – не гусеницы и у нас действительно имеется разум; хоть сами мы и не пожираем людей, тем не менее мы способны понять суть имаго.
Гусеница, как я уже говорил, является вредным и примитивным существом, а бабочка – наоборот. С нами и имаго не так. Пока что у нас есть все основания считать прекрасными существами себя, невзирая на все наши войны, криминальные разборки, коррупцию, убогие теле-шоу, религиозный фанатизм и прочую дрянь. Всё-таки помимо этого мы создали множество прекрасных и полезных вещей, мы обладаем искусством и культурой, мы ежегодно обогащаем цивилизацию тысячами новых изобретений. Мы пишем умные книги, снимаем интересные фильмы, сочиняем красивую музыку, летаем в космос, совершенствуем медицину… А имаго, как ты правильно заметил, просто жрут людей.
Может быть – может быть! – в своём четвёртом измерении они тоже создают что-то величественное и прекрасное. Может быть – может быть! – у них друг с другом прекрасные взаимоотношения и им тоже известны дружба, любовь и преданность. Но! Всего этого мы не видим. А что мы видим?
– Только что они жрут людей, – ответил Бретт.
– Верно, друг мой. То есть получается, что мы – это насекомые наоборот. У нас личиночная форма лучше, красивее, полезнее и достойнее взрослой. Поэтому я и говорил, что качественную оценку в отношении нас с имаго следует поменять на обратную.
Насекомым ещё повезло в том смысле, что взрослые особи не питаются собственными же личинками. Они могут есть личинок, но только какого-нибудь другого вида насекомых. На гусениц бабочки с удовольствием охотится оса-наездник. На чужих личинок, не на своих!
Старший агент с мученическим видом доедал кашу. Бретту не хотелось верить в чушь про взрослые и личиночные стадии, но он понимал, что напарник скорее всего и впрямь не стал бы пудрить ему мозги – разве что не нарочно. Не удивительно, что в отделе такую информацию держали в секрете от стажёров, не говоря уже про широкую общественность. Паника и ужас охватили бы человечество, узнай оно о существовании имаго, и сущее безумие охватило бы народы после сообщения о том, что имаго – это наша взрослая форма.
– Воздух, среда обитания бабочек, – снова заговорил агент Донахью, устало прикрыв глаза, – населена не ими одними. Там ещё летают птицы и насекомые-хищники, которые не прочь полакомиться мясистой гусеницей. Как воспринимала бы гипотетическая разумная гусеница их нападение на себя? Из той вселенной, куда ей нет доступа, вдруг материализуется птичий клюв – нечто острое и коническое, позади чего маячит неясная крупная масса, во много раз превосходящая гусеницу. Или жало осы: что-то острое вдруг вонзается в тебя и ты замираешь навеки.
Если не воспринимать какую-то стихию, какую-то среду, или дополнительное пространственное измерение, тогда появление чего-либо или кого-либо оттуда будет восприниматься как возникновение чего-то (или кого-то) словно из ниоткуда.
Те, кто ест гусениц, не принадлежат к их виду. Не так обидно стать жертвой или добычей природного хищника – таков естественный порядок вещей, с которым мы можем примириться. Когда в джунглях на тебя набрасывается дикий тигр, ты чувствуешь страх и обречённость, но не обиду, ибо чего же обижаться на голодного зверя, которому ты попался в лапы? Тебя одолевает нежелание умирать, а не чувство несправедливости.
Имаго же полностью выпадают из этой схемы. Ни один человек с «травмой прозрения» ни разу не видел, чтобы имаго поедали рыб, лягушек, крокодилов, лошадей, кальмаров или кенгуру. Иногда, очень-очень редко, они с какой-то целью убивают и непостижимым образом мгновенно обескровливают домашний скот. Гипотез на этот счёт две: либо у имаго такая забава, типа нашей корриды, либо, раз они всё-таки разумны, они проводят какие-то свои опыты и эксперименты, суть которых нам не ясна. Полоумные сторонники теории заговора винят во всём инопланетян или сказочную чупакабру, но, увы, это не инопланетяне и не чупакабра. Это всего лишь имаго, монстры из ночных кошмаров.
Один из наших аналитиков, чрезмерно отягощённый оптимизмом или же начитавшийся комиксов про вампиров, высказал гипотезу о том, что имаго, дескать, собирают кровь домашнего скота, чтобы исследовать его свойства и понять, есть ли у них шанс перестать жрать человечину и перейти на животных. Якобы имаго сами страдают от того, что вынуждены есть людей, и хотят подыскать нам замену.
– Красивая идея, – сказал Бретт.
– Красивая, – невесело усмехнулся Руфус Донахью. – Только абсолютно беспочвенная. Гораздо логичнее предположить, что кровь – это некое дополнение к рациону. Как, допустим, мы поливаем блюда соусом или позволяем себе перед основным блюдом аперитив…
– Раз я теперь полноправный агент, значит могу наведываться во все архивы отдела? – осторожно начал Бретт.
Напарник понял его мысль.
– Да, конечно, можешь ознакомиться со всеми документами и во всём убедиться лично, Фома ты неверующий. Наш отдел тщательно и скрупулёзно фиксирует каждый бит информации об имаго, какую мы получаем и то, как именно мы её получаем. Отделом накоплена уже солидная база данных, но, увы, вопросов остаётся всё ещё очень и очень много.
Он немного посидел с закрытыми глазами, а затем внимательно уставился на Бретта:
– Тебе ещё не надоела утрированная аналогия с гусеницами? Потому что мне она чертовски нравится.
– Я это заметил.
– Есть ведь разновидности гусениц с ядовитыми шипами, причём их яд настолько силён, что мгновенно убивает любое хищное насекомое и даже может убить птицу или грызуна. Гусеницы получили эти шипы и этот яд в ходе долгой биологической эволюции, а нам техногенная эволюция дала в руки излучатели Теслы.
У всего живого есть одна общая черта – смертность. Имаго – не исключение. Если бы бабочка вдруг сбесилась и напала на личинку собственного же вида, шипастую ядовитую гусеницу, она бы погибла. Вот так и имаго погибают от наших излучателей Теслы. Не только высшие формы способны губить низшие, но и наоборот. Правильно приложенный одномерный электрический импульс достаточной мощности способен сварить двухмерную жидкость клеточной мембраны или убить трёхмерное живое существо. Особенности двумерной мембраны одноклеточного паразита трипаносомы делают невозможным создание против него лекарства, в результате чего ежегодно умирают тысячи трёхмерных живых существ. Вот так же и мы, трёхмерные люди, убиваем из излучателей Теслы четырёхмерных имаго. Более простые губят более сложных.
И это тоже вроде как закон природы. Всем хочется кушать, но жертва при этом не обязана быть пассивной едой. Если хочешь меня съесть – попробуй, но знай, что я буду сопротивляться всеми доступными мне средствами, ибо имею на то полное моральное право.
Бретт покачал головой.
– Я сейчас подумал, что если бы вдруг данную тему предать огласке, то в самом деле нашлись бы умники, протестующие против убийства имаго. «Долой войну против нашего потомства!» – кричали бы они или ещё что-нибудь в таком духе…
Пытаясь как-то переварить ужасную правду, Бретт не подозревал, что это ещё не всё.
– Друг мой, поверь, то, что мы делаем, – это единственное решение данной проблемы, – в очередной раз повторил Руфус Донахью. – Никто не в силах сделать так, чтобы имаго насовсем перестали жрать людей. Для этого необходимо истребить всех имаго поголовно, а мы понятия не имеем об их численности. До тех пор, пока существует хоть сколько-нибудь имаго, где-то кого-то будут жрать.
Когда речь идёт о насекомых, достаточно обработать территорию инсектицидом или вмешаться в ДНК и повредить гены, отвечающие за окукливание. Тогда из куколок перестанут выходить взрослые насекомые. Беда в том, что «инсектицида» для массового отравления имаго пока не изобрели, а у людей до сих пор не нашли гены, отвечающие за переход во взрослую форму. Наука всё ещё не имеет возможности сравнить наш геном с геномом имаго.
Можно было бы повсеместно перестать хоронить мёртвых и начать их поголовно кремировать. Кстати, эта идея наводит на подозрение, что возможно обряд трупосожжения не возник на пустом месте… Вот только миллионы людей во всём мире, особенно помешанных на религии, этого не поймут и не допустят. Если запретить хоронить трупы, это придётся как-то обосновать, иначе люди воспримут это как ущемление их религиозных чувств. А пока мы продолжаем зарывать трупы в землю, из них продолжают выходить имаго.
Руфус Донахью тяжело вздохнул, как человек, который в разговоре подошёл к самому неприятному моменту, которого лучше было бы не затрагивать.
– В дополнение ко всему, друг мой, тотальное истребление имаго невозможно ещё по одной причине. Невозможна, кстати, и твоя остроумная идея воздействовать на мозги добровольцев и искусственно вызывать аналог «травмы прозрения». Есть тут один нюанс…
В моём утрированном примере с насекомыми я умалчивал о том, что потомство производят взрослые особи, потому что это очевидно. У взрослых особей самец оплодотворяет самку и та откладывает яйца. Это, пожалуй, единственный момент, когда аналогия с людьми перестаёт работать, ведь мы зачинаем детей, так сказать, втроём, при обязательном и непременном участии имаго. Пока ещё не удалось точно установить, какую именно роль играют имаго в нашем спаривании. Одно ясно – в их отсутствие зачатия не происходит.
Ты наверняка слышал о семейных парах, которые годами не могут завести ребёнка, чего только ни пробуют. Потом они расстаются, каждый находит себе другого партнёра и на тебе! У обоих рождаются чудесные детишки. Обычно это объясняют какой-то специфической формой бесплодия, или отговариваются какой-то невразумительной «несовместимостью», или просто разводят руками – дескать, вам не повезло. Но на самом деле отгадка проста и одновременно ужасна: во всех неудачных попытках зачать ребёнка виноваты имаго. Почему они так поступают – мы пока тоже не знаем.
Понимаешь теперь, друг мой, почему жертвам «травмы прозрения» невозможно создать полноценную семью? Скажу честно, кое-кто пробовал и ничего из этого не получилось. Когда ты знаешь, что тебя и твою вторую половинку вот-вот окутает чёрной клубящейся дымкой и под её прикрытием невидимый имаго что-то начнёт делать с вашими голыми беззащитными телами, ни о каком сексуальном возбуждении не может быть и речи.
Бретт столько всего услышал за сегодня, что у него уже не было сил удивляться.
– Значит работа в отделе «Лямбда» грозит хронической и неизлечимой импотенцией? – равнодушно поинтересовался он, словно речь шла о каком-то пустяке.
– Ну а как ты хотел? – всплеснул руками агент Донахью. – Вот ты теперь сможешь подцепить бабёнку и уединиться с ней в мотеле, зная, что в самый разгар вашего соития рядом появится имаго и начнёт что-то с вами делать? Это ведь только на трапезу имаго слетаются по ночам, а поучаствовать в оплодотворении они готовы в любое время суток. (Хотя всё-таки они предпочитают ночь, из-за чего и люди в основном занимаются продолжением рода в ночные часы.) Наш «радар» при этом тоже их чувствует, только слабее. На подобные сигналы мы не реагируем по двум причинам. Во-первых, пришлось бы постоянно вламываться в чьи-то дома или в мотели, потому что сексом люди занимаются обычно в помещении. И во-вторых, просто неохота обламывать кому-то секс.
– Ну спасибо, что наконец упомянул о таких важных деталях! – саркастически хмыкнул Бретт. – А если парочка влюблённых воспользуется контрацептивом, не ставя перед собой цели завести потомство? Как тогда поступят имаго? Ведь всё живое совокупляется лишь ради потомства и только некоторые приматы, включая человека, делают это из удовольствия. Имаго вообще видят разницу?
– Я не знаю, друг мой, что видят или не видят имаго. Для начала неплохо было бы заполучить в нашу лабораторию хоть одно четырёхмерное тело и тщательно его исследовать, вот только как это осуществить? Когда мы приканчиваем имаго, их тела исчезают где-то в четвёртом измерении, а о поимке живого имаго вообще нет и речи. Как поймать существо, которое мы их даже не воспринимаем целиком? Это всё равно, как если бы нарисованный на бумаге плоский человечек захотел поймать трёхмерного художника.
Агент Донахью погладил себя по затылку:
– Предложенные тобой приборчики или нейрохирургические операции, имитирующие «травму прозрения», изуродуют жизнь всем добровольцам, только и всего. Ведь соглашаясь, они не будут знать, на что именно соглашаются. Я смотрю на тебя, закалённого «морского котика», и вижу каково тебе теперь, когда ты знаешь правду. Тебе сейчас не по себе и это ещё мягко сказано, верно? Сейчас тебе некого за это винить, кроме слепой судьбы, обрекшей тебя на подобный удел посредством «травму прозрения». С добровольцами всё будет по-другому. Когда они на собственной шкуре испытают то же, что и ты, думаешь, они скажут нам спасибо? Думаешь, многие из них захотят продолжить? Кто-то из них будет жить как раньше, приходя домой, ложась в супружескую постель и зная, что во время секса в спальне появится невидимый третий?
Мы действительно могли бы призвать в свои ряды сотни и тысячи новобранцев. Однако поступить так значило бы обречь этих невинных мужчин и женщин на принудительную пожизненную импотенцию и бесплодие. Далеко не каждый способен выдержать одинокое бездетное существование, друг мой. Обычно люди стремятся к прямо противоположному – заводят семью и рожают детей. Если же мы попытаемся увеличить штат сотрудников, для них доступ к нормальной и полноценной жизни будет закрыт навсегда, причём самым неприятным и травмирующим образом. Где гарантии, что психическое здоровье новобранцев после такого останется в норме? Кто-то наверняка не выдержит и пополнит ряды сторонников теории заговора, пугая сограждан страшилками о монстрах и добавляя нам головной боли, как будто её и так мало.
Не думай, что наше руководство глупее тебя, друг мой. Ты уж не обижайся. Не ты первый, кто придумал вызвать «травму прозрения» искусственно. Однако, взвесив все «за» и «против», отдел не решился на такой шаг и никогда не решится…
Бретт представил себе весь кошмар описанной Руфусом ситуации и ему тут же захотелось развидеть получившуюся картину, до того мерзко она выглядела.
– Значит, если бы мы насовсем перестали хоронить трупы и начали бы их повсеместно кремировать…
– Верно, друг мой, – подтвердил его мысль напарник. – Имаго полностью исчезли бы за какое-то время, после чего мы скорее всего лишились бы способности размножаться и исчезли бы вслед за имаго. Рождаемость в цивилизованных странах и так стала падать, едва наш отдел взялся за работу. На сегодняшний день это основное противоречие.
Подумай о так называемых «тупиковых ветвях». Считается, что эволюция нелинейна, и человек современного типа какое-то время сосуществовал параллельно с предковыми и родственными видами. Предковые формы – эректусы – в конце концов вымерли, потому что были примитивнее и не сумели приспособиться к изменившимся условиям внешней среды, а родственные виды – неандертальцы, денисовцы, флоресцы – вымерли, потому что были «тупиковыми ветвями» и не выдержали конкуренции с нами. Также тупиковыми ветвями считают приматов, предлюдей и эректусов, чьи линии не ведут к современному человеку.
