Эдуард Павлович Гадзинский
К Анечке
Глава 3
Зачёты
Из-за ледохода на Обской губе, до которой отсюда было рукой подать, всю следующую неделю погода стояла отвратительная. Но, несмотря на это, работа шла хорошо. Ни заморозки, ни северный ветер с дождём, ни метели, которыми сопровождается в этих местах ледоход, не мешали бригаде давать сто тридцать – сто сорок процентов. Но к вечеру понедельника насыпь будущей дороги подошла к широкому оврагу, по дну которого протекал бурлящий, сильно разлившийся ручей. По проекту здесь предстояло построить мост. Дорога в этом месте проходила через лесистый участок. Вокруг росли высокие раскидистые сосны, между которыми ещё белели снежные сугробы. Вальщики как могли зачистили склоны оврага от растительности, но сильно просевший после оттепелей снег обнажил несколько толстых пней, оставшихся от деревьев, росших по берегам ручья. Необходимо было полностью убрать стоящие теперь у самой воды пни и уже под руководством мостостроителей готовить площадки под деревянные подушки, на которые будет укладываться металлическая основа моста.
Толкая по настилу тяжёлую тачку с песком, Василий всё поглядывал в сторону оврага, прикидывая, какая работа завтра им предстоит и как это отразится на выполнении нормы.
Когда раздалась долгожданная команда «Съём!» и все собрались на построение, Альберт достал из планшета тетрадь с карандашом и сделал объявление:
– Внимание! На завтра нам нужны двадцать человек, чтобы срезать пни и установить мостовые опоры – подушки. На каждой подушке работать будут две бригады по пять человек, сменяя друг друга. Одна бригада работает – другая греется у костра. Руководить будет инженер-мостостроитель. Работа трудная, в холодной воде, но и зачёт будет день за семь и ещё двойная пайка. Есть желающие?
Желающих оказалось много. Не менее сорока человек подняли руки, а самые нетерпеливые стали пробираться ближе к бригадиру. Соблазнившись перспективой провести половину рабочего дня у костра с зачётом день за семь да с двойной пайкой, Василий тоже поднял руку и двинулся было вперёд, но сзади кто-то схватил его за рукав.
Это был Николай.
– Куда вы?! С ума сошли?
Василий удивлённо посмотрел на Чупракова. Густые брови тоболяка были нахмурены, серые глаза смотрели сердито.
– Почему?
– Вам что, жить надоело? Это же целый день в ледяной воде! К завтрашнему утру там будет уже по пояс, никакой костёр от простуды не спасёт. И после работы ещё в лагерь мокрому возвращаться. Обязательно застудитесь. Мёртвым зачёты ни к чему. Половина добровольцев послезавтра в санчасти окажутся. Вот увидите.
Стоявший рядом латыш, слышавший их разговор, тут же опустил поднятую руку и что-то сказал по-латышски своим землякам. Те тоже опустили руки.
Во время войны в блокадном Ленинграде Василию доводилось видеть целые штабеля трупов ослабленных голодом людей после работ в ледяной воде, но то, казалось, было в какой-то другой жизни. Немного поколебавшись, он всё же опустил руку.
Отобрав самых крепких, Альберт переписал фамилии в тетрадь и объявил построение.
Утром шестого июня вызвавшиеся добровольцами получили после развода у Пахомыча на инструментальном складе дополнительные пилы, топоры и кирки. После двойной порции на завтрак, не обращая внимания на сильный северный ветер, они весело шутили по дороге, но, прибыв на место работы, заметно приуныли. Слова Николая полностью подтвердились. Уровень воды в овраге действительно поднялся, и добровольцы, записавшиеся на установку подушек, теперь растерянно, с опаской посматривали в овраг. Альберт отправил шестьдесят человек на укладку рельсов по уже сформированной насыпи. Остальные, в том числе Зверев и Чупраков, были поставлены помогать добровольцам на подушках.
Вместо «вертушек» с песком к месту работ сегодня прибыли кран и несколько платформ с просмолённым брусом, шпалами и рельсами. Из окруженной клубами пара кабины паровоза неторопливо спустился высокий мужчина, лет пятидесяти, в новеньком полушубке, новой шапке-ушанке и меховых рукавицах. Это был инженер-мостостроитель, элита «Пятьсот первой» стройки. Все мостостроители были расконвоированными и беспрепятственно перемещались по всей проложенной дороге. Они руководили строительством мостов и водопропусков, следили за их состоянием и своевременным ремонтом. Привилегий у мостостроителей было много: освобождение от общих работ, свободное перемещение за пределы лагеря, хорошее обмундирование, дополнительный паёк, но и ответственность на них лежала немалая. Любая авария на подконтрольных им объектах тут же могла быть признана диверсией, за что ответственным лицам неминуемо грозил расстрел.
– Гудков Олег Владимирович. Инженер. Буду руководить строительством моста на данном участке, – представился прибывший и предъявил документы старшему конвоя и бригадиру.
Охранники проверили железнодорожный состав и отправились дальше греться у костра.
Глянув на тяжёлое свинцовое небо, по которому ползли снежные тучи, на чернеющую в низине извилистую полоску ручья, Гудков потёр руки:
– С погодой нам, конечно, не очень повезло, но нужно, товарищи, поднажать. Через неделю здесь должен стоять мост. Чтобы перевыполнить норму, нам нужно закончить раньше. Так что вперёд и с песней!
Быстро осмотрев фронт работ, инженер сразу дал команду наладить хорошую переправу через ручей, потому что четырёх стянутых железными скобами брёвен, по которым бригада вальщиков переправлялась на противоположный берег, было недостаточно.
Двадцать человек помощников в сопровождении одного охранника сразу отправились в лес. Найти подходящие деревья оказалось не просто, но первые четыре бревна были на месте уже через час. К этому времени у края оврага уже горел большой костёр, вокруг которого обогревалось с десяток добровольцев. Словно исполняя замысловатый танец, они поворачивались к колеблющемуся на ветру пламени то одним боком, то другим. От мокрых ватников и телогреек шёл пар. В овраге, спустившись по крутому склону, стоя по пояс в воде, четыре человека быстро пилили под корень два торчавших у самой кромки воды толстых пня. Работа шла плохо. Замёрзшие пильщики торопились и резко дёргали пилу, отчего она постоянно застревала. То и дело кто-то из них поскальзывался и по грудь, а то и с головой погружался в ледяную воду, крича от холода и отчаянно матерясь.
Альберт стоял на насыпи и всё поглядывал на часы.
– Смена! – вдруг резко выкрикнул он, и четверо пильщиков, резко бросив застрявшие в древесине пилы, стали выбираться на берег, а им на смену уже спускалась следующая четвёрка.
– На кой чёрт нужно пылит эти пны? – спросил коренастый азербайджанец Бахтияр, вытирая со лба пот и с ужасом глядя на эту картину. – Кому оны мэшают?
– Чтобы уложить подушки, на которых будет стоять мост. А чтобы подушки не размыло, склоны под мостом необходимо укрепить, а для этого нужно всё расчистить, – объяснил стоявший рядом с ним Василий.
– Сэйчас укрэплят будут? – удивился Бахтияр.
– Нет, сейчас это невозможно. Земля промёрзшая.
– А зачэм тогда сейчас в самой водэ пылит?
Василий пожал плечами.
Отдохнув немного у костра, принесли ещё три бревна. Четверо помощников остались скреплять переправу и нашивать сверху доски, остальные отправились на разгрузку бруса и шпал.
Под бойким руководством инженера и бригадира к обеду переправа была полностью готова, штабеля пятиметрового бруса просмолённой лиственницы уже были перенесены и аккуратно лежали по обоим берегам ручья, все пни были срезаны под корень. У кострожогов работы сегодня было особенно много. Они, не приседая ни на минуту, бегали по всему обозначенному охраной периметру, стаскивая всё, что можно было кинуть в большой костёр, у которого обогревались добровольцы, попутно не забывая ещё поддерживать костры охраны и блатарей. Альберт время от времени ходил проверять работы на насыпи. Там укладкой железнодорожного пути руководил знакомый Василию по этапу помощник бригадира Семён Марцинкевич – выпускник Томского сибирского института инженеров транспорта. Своё дело он знал хорошо, и работа шла как надо.
Во втором часу пополудни вдали наконец показалась телега Гочи и раздалось долгожданное:
– Обед! Обед! Обед!
Добровольцы первыми получили свою двойную порцию пшёнки и тесным кругом расселись вокруг костра. Даже у огня на сильном холодном ветру они никак не могли согреться, и было видно, как трясутся в их руках алюминиевые ложки. Остальные бригадники, устроившись кто где, поглядывали на них с сочувствием.
– Спасибо вам, Николай Григорьевич, за то, что вовремя остановили меня. После таких ванн я бы точно слёг и вряд ли бы уже поднялся, – глядя на парящие телогрейки и хмурые лица добровольцев, тихо сказал Василий сидящему рядом Чупракову.
Тот, уже расправившись с кашей и сосредоточенно вытирая остатки кусочком хлеба, кивнул:
– Пожалуйста. Правильно сделали, что передумали. От таких работ лучше держаться подальше.
– Скажите, долго вы жили в этих краях?
– Больше трёх лет. После разгрома банд в двадцать втором году меня и ещё два десятка красноармейцев оставили в Обдорске поддерживать порядок и разыскивать бандитов, скрывавшихся в тундре. А в двадцать пятом я уже был на Кавказе. Там в то время горцы сильно бунтовали.
– А с ненцами вам много доводилось общаться?
Николай поставил на снег опустевшую миску и осторожно отхлебнул из кружки кипяток.
– Доводилось, конечно. Бывало, в самоедских стойбищах неделями жили. Особенно зимой, когда пережидали пургу или лютые морозы. Ненцы всегда у нас проводниками были. Без них в тундре пропадёшь. Сколько учился у них в тундре ориентироваться, так до конца и не понял, как им удаётся так точно дорогу находить. Бывало, даже звёзд не видно, темно, всё вокруг одинаковое, а они спокойно что-то себе под нос напевают да знай олешек длинной такой палкой, хорей называется, погоняют. И, куда нужно, привозят, – Николай усмехнулся. – Чудеса, да и только! Вот в наших тобольских лесах я как у себя дома. Отец в детстве, бывало, даже лупцевал за то, что по тайге с ружьём бегаю, вместо того чтобы в цеху ремеслу учиться.
Василий представил себе мчащиеся по ночной тундре, запряжённые оленями сани. Впереди сидит ненец с длинной палкой, а позади него долговязый красноармеец в будёновке и с винтовкой.
– А я всю жизнь в городе прожил. Летом и по выходным на дачу ездили, ну на речку иногда на пикник выбирались. Зато каждое лето отдыхали на море, в Крыму. Мы с Анечкой там замечательный медовый месяц провели.
– Я под Севастополем в госпитале после ранения лежал. Вид из окна – не описать, до чего красивый, и шум прибоя слышно, – Николай мечтательно вздохнул, глотнул из кружки и весело посмотрел на соседа: – Ничего, Василий Семёнович, после освобождения мы с вами обязательно встретимся в Крыму. Вы меня с женой познакомите, и мы выпьем замечательного крымского вина. А пока – будем здоровы!
Он протянул кружку.
Василий рассмеялся:
– Дай бог!
Они чокнулись кружками с остывающим кипятком.
После обеда Альберт отправил всех работать на насыпь, а добровольцы продолжили отрабатывать свой зачёт. Разделившись на пятёрки, они долбили кирками мёрзлую землю, подготавливая площадки для мостовых опор. Время от времени оттуда доносились матерные крики соскользнувших в ледяную воду добровольцев, и Василий не раз ещё мысленно благодарил Николая за то, что не оказался в их числе. Таскать шпалы и забивать в них кувалдой толстые железные костыли тоже было делом нелёгким, но работать на сухой насыпи куда лучше, чем махать ломом и киркой на скользком склоне оврага.
Несмотря на трудный день, колонна возвращалась с работы быстро. К вечеру ветер ещё усилился, сыпануло ледяной крупой, и конвой, хоть и был по своему обыкновению уже хорошо подогретый алкоголем и в тёплых полушубках не особенно мёрз, дал команду прибавить шагу, чтобы поскорее вернуться в натопленный барак. Добровольцы в отсыревшей, покрывшейся ледяной коркой одежде, стиснув зубы, чтобы не стучали от холода, тоже не отставали и, несмотря на усталость, были, кажется, готовы перейти на бег. Все дрова вокруг оврага за сегодня были сожжены, поэтому в лагерь, кроме инструмента, нести было нечего.
Глянув на работяг, инструментальщик Пахомыч покачал седой головой и замахал руками:
– Брошайте скорее всё, брошайте, я пошле ражберу. Шкорее в тепло, шкорее, рыбятки.
Проходя без шмона мимо заливающихся лаем овчарок в предзоннике, Василий мысленно сделал пометку в календаре. План сегодня был выполнен, а значит, ещё два дня заключения остались позади.
Следующие двое суток все заключённые лагеря сидели в своих бараках.
Начавшийся во вторник вечером снегопад превратился за ночь в такую свирепую метель, что в среду утром двери пришлось откапывать, а выходящие на северную сторону окна были занесены почти наполовину. Резкие порывы ветра с завыванием били в тонкие набивные стены барака, отчего те дрожали и потрескивали. На случай непогоды запас дров в лагере имелся. У каждого здания, где топилась печь, стояла поленница, поэтому две печки третьего барака топились без экономии, но жарко в помещении не было. Всё тепло выдувалось неистовствующим ветром через многочисленные щели наспех построенного здания.
После подъёма Сновецкий сходил к нарядчику и, вернувшись, дал команду построиться в бараке. В присутствии надзирателя Степаныча он провёл перекличку и объявил:
– Внимание! В связи с неблагоприятными погодными условиями бригада сегодня на работу не выходит. Завтрак, обед и ужин будет в бараке. По нужде выходить осторожно. Видимость плохая, легко заблудиться даже внутри лагеря, набрести на ограждение периметра и получить пулю от охранника на вышке. Напоминаю: приближение заключённого ближе, чем на пять метров, к ограждению расценивается охраной как попытка бежать. Огонь на поражение открывается без предупреждения. Всё. Разойдись!
Новость восприняли по-разному: кто-то был рад возможности отдохнуть и отоспаться, кто-то был расстроен тем, что заработать зачёт сегодня не получится.
Поскольку день был нерабочий, на завтрак бригада получила половинный хлебный паёк в четыреста граммов на человека, жидкую пшённую кашу и кипяток. Сахара не дали совсем.
После завтрака все отправились досыпать. Дневальный с помощником натаскал дров, поставили на печки набитые снегом вёдра и уселись за стол играть в домино. В бараке было несколько самодельных, расчерченных в чёрно-белую клетку досок с самодельными же, грубой работы шахматами и шашками, а также вырезанное руками заключённых домино в деревянном ящичке.
Василий укутал бушлатом застывшие от гуляющих по полу сквозняков ноги, накрылся с головой одеялом и, слушая завывания ветра, вдруг представил, каково сейчас тем, кто находится в ШИЗО. Старожилы «Глухариного» рассказывали, что тёплый воздух в три камеры изолятора попадал через узкие решётки в дверях из тамбура, где топилась небольшая печка. Кроме охраны, туда никто не имел право заходить, и в их обязанности входило топить печь. Охранникам, конечно же, лень было ходить по морозу подкидывать дрова, и они шли на хитрость: засовывали в печь старую телогрейку, от которой из трубы шёл дым, но тепла от неё, конечно же, было не много. Хлеба проштрафившиеся заключённые, как и везде, получали вдвое меньше положенных четырёхсот граммов, вместо кипятка – холодную или чуть тёплую воду, а о положенной по норме один раз в три дня горячей пище даже речи не было. Поэтому зимой после нескольких суток, проведённых в таких условиях, мало кто выживал. А сейчас, должно быть, печь там и вовсе не топилась. Оставалось надеяться, что в изоляторе никого нет. С этой мыслью Василий надолго провалился в сон.
Разбудил его обеденный набат, глухо доносившийся откуда-то издалека. За окном всё так же крутился и завывал снежный вихрь. В едко накуренном бараке царил всё тот же полумрак. Единственная лампочка в тамбуре тускло помаргивала. К вою пурги примешивался ещё какой-то непонятный гул.
Николай лежал на своём месте и курил самокрутку. По правилам курить на территории лагеря разрешалось только в специально отведённых местах и за курение на нарах можно было запросто угодить в карцер, но почти во всех лагерях надзиратели закрывали глаза на это нарушение, потому что пожары в лагпунктах случались крайне редко и в основном по другим причинам.
– Не знал, что вы курите, – удивился Василий, за всё время ни разу не видевший соседа курящим. – А что это за звук? Или это у меня в голове гудит?
– Дизельный генератор запустили. Наверное, где-то на линии провода оборвало. А курящим вы меня не видели, потому что курить было нечего, – он любовно посмотрел на самокрутку. – У латышей вот в шахматы выиграл пачку махорки, теперь курю.
– Ну у вас и выдержка! – улыбнулся Зверев. – Насколько я знаю, курящим трудно без папирос.
– Трудно. Но купить пока не на что, а просить не приучен.
У меня на этапе вещмешок жулики увели, вот и остался гол как соко́л. Ни сменки, ни курева. Уж как чутко сплю, и всё равно ночью увели хабар. Виртуозы, мать их…
– А в игре что на кон ставили?
– Месячный паёк сахара.
Похлебав на обед пустых щей из кислой капусты, снова разбрелись по своим углам. Василий тоже собирался лечь отдыхать, но латыш Юрис, когда-то, по его словам, занимавший призовые места по шахматам в своей родной Риге, никак не мог смириться с поражением и потащил Николая играть в шахматы. Все «лесные братья» собрались болеть за своего товарища. Николай же сидел за столом в одиночестве. И Василий не мог не остаться поддержать его.
Землячество в лагерях ГУЛАГа было развито очень сильно. В любом лагере на территории необъятной Советской страны, когда приходил этап, Василий Зверев всегда наблюдал одинаковую картину: после того как всех пересчитали, обыскали и прочее, к вновь прибывшим подходили латыши, азербайджанцы, евреи, чеченцы, таджики, забирали своих и помогали им устраиваться на новом месте. И только русские всегда оставались одни. Как слепые котята, они тыкались в разные бараки, ища себе место, а такие же русские люди равнодушно глазели на них и даже не пытались помочь. Василий наблюдал из лагеря в лагерь одно и то же, и ему было обидно и больно за свою нацию. Сам он всегда подходил к новичкам и по мере сил помогал им освоиться и объяснял что к чему.
Вот и сейчас за Николая болел только его сосед по нарам, но позже к Василию присоединился ещё малолетний Сашка, сидевший за конокрадство. Он с любопытством следил за игрой, пытаясь уяснить правила, и постоянно отвлекал игроков своими вопросами.
За два часа было сыграно три партии, в двух из которых Николай вышел победителем, выиграв ещё одну пачку махорки. Наконец, пожав друг другу руки, игроки разошлись.
– Где вы так хорошо научились играть? – просил Василий, забираясь под одеяло и пытаясь унять голодное урчание в животе.
Николай прикурил у соседа сверху самокрутку и медленно выпустил струйку дыма.
– Здесь же, в Обдорске, научился. Мы радиостанцию охраняли. Она располагалась в доме бывшего купца. От прежнего хозяина шахматы остались. Вот меня и научили. Увлёкся. Потом даже в соревнованиях участвовал.
В животе Василия снова что-то неприятно сжалось, защёлкало и громко заурчало. Он болезненно поморщился:
– После этой капустной похлёбки у меня в желудке чёрт-те что творится и ещё больше есть хочется…
– Хоть что-то дают, и то спасибо, – усмехнулся Чупраков. – Могли бы и вовсе не кормить. Сами знаете. Кстати, ненцы капусту совсем не терпят. В Обдорске после восстания, пока шло следствие, под арестом и русские, и ненцы долго сидели, так их одной капустой кормили. Из русаков ни один не помер, а привычные питаться мясом и рыбой самоеды почти все животом маялись и мёрли как мухи.
– Я не понимаю, как ненцы вообще умудряются выживать в этом адском краю.
Василий скривился от нового желудочного спазма, достал из кармана кусочек хлеба, оставленный на ужин, закинул в рот и принялся медленно жевать.
– Ну, тут вы не правы, – возразил Николай. – Этот край удивительный, по-своему красивый и очень богатый. Не зря же ещё в старину сюда купцы со всего мира приезжали. Ненцы живут здесь тысячи лет и отлично приспособлены к местным условиям. Это их дом. У них свой образ жизни, своя культура, и без нас они отлично бы обошлись, а вот мы без их Севера теперь уже никак не обойдёмся.
Немного помолчав, Василий со вздохом кивнул:
– Да, вы абсолютно правы. Я ещё в тридцать шестом году слышал, что предстоит большая работа по строительству в Западной Сибири. Говорили, что здесь разведаны большие запасы полезных ископаемых и скоро будем строить целые города и заводы в северных широтах. Помню, тогда ещё подумал, что ни за какую зарплату не поеду что-то строить в какие-то необжитые северные края. А вот поди ж ты!..
Николай рассмеялся:
– Вот и я когда-то думал, что никогда больше не буду кормить северных комаров!
К вечеру, отдохнув и отоспавшись, народ в бараке заметно оживился. За игровыми досками шли горячие баталии, отовсюду слышались разговоры, в углу у блатных шумно, с прибаутками шлёпали в карты. Когда окна барака заметало снегом больше чем наполовину, дневальный со своим помощником выходили очищать их от снега и попутно расчищать крыльцо. Для бригадников же самой большой проблемой сейчас был поход в туалет. По малой нужде выскочить за барак – ещё полбеды, но пробираться по снегу к зданию туалета в обрезанных валенках – это было тяжкое испытание. После таких вылазок приходилось долго отогреваться у печи.
Несколько раз в барак заходил Степаныч. Стряхнув с шапки и полушубка снег, он грелся у печки, цепким взглядом осматривая обстановку, потом прохаживался по центральному проходу, заводя, по своему обыкновению, пространные разговоры на разные темы. Общался с блатными, которые как только получали сигнал о появлении в бараке надзирателя, тут же прятали карты. Один такой разговор Степаныча с Климом почему-то очень заинтересовал Чупракова. Василий как раз рассказывал соседу один забавный случай в Крыму, который приключился у них с женой во время медового месяца, как вдруг Николай осторожно, чтобы никто не заметил, дал ему знак замолчать и, не поворачивая головы, стал сосредоточенно к чему-то прислушиваться.
– …Вот у Колоскова в первом такие сюжеты – глаз не оторвать! Против твоих – прямо Третьяковская галерея! – со смехом говорил Степаныч.
– Колос фармазонщик[7], ему без блеску никак, а вору мишура ни к чему! – в тон надзирателю весело ответил Клим.
– Ну да, ну да… – покивал Степаныч. – Ну, смотрите тут! Не балуйте!
– А у меня в госпитале тоже интересный случай был… – как бы продолжая разговор, стал говорить Николай, когда мимо, ухмыляясь в свои запорожские усы, проходил надзиратель.
– О чём это они? – шёпотом спросил Василий, когда за серым кардиналом хлопнула входная дверь.
– О занавесках, – с задумчивым видом ответил Чупраков. – Степаныч Климу попенял, что, мол, занавески у него старые, рисунки выцвели, а одна вообще заштопана. Мол, не по статусу как-то, что у Колоса из первого барака красивее…
– Ну, всё правильно. Клим авторитетный вор, пахан и выше Колоса в их уголовной иерархии стоит, – непонимающе нахмурился Василий. – И что?
– Да так, просто разговор интересный… – рассеянно, думая о чём-то своём, пожал плечами Николай.
После вечерней проверки и ужина, который состоял из половинной порции жидкой пшённой каши и кипятка, обитатели барака разошлись по своим местам, но спать никто не собирался. За окном всё так же завывала метель, и было ясно, что и завтра на работу выводить не будут.
Василию спать не хотелось, но и разговоры с соседом его порядком утомили. Всё ещё не решив, стоит ли доверять Николаю, он тщательно обдумывал каждое слово, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего, а после трёх лет молчания это было очень утомительно, и к вечеру от напряжения стало ломить в висках.
Чупраков тоже не спал, но с разговорами не лез, а только ворочался с боку на бок, иногда дымя самокруткой. Его прогноз по поводу заболевших после работы в ледяной воде к вечеру подтвердился. После вечерней проверки несколько человек из добровольцев пожаловались надзирателю на высокую температуру и сильное недомогание. Степаныч выслушал каждого и велел тем, у кого температура за ночь не пройдёт, утром обратиться в медсанчасть.
Во всех лагерях, где успел побывать Василий Зверев, дни, когда заключённых не выводили на работу, заканчивались одинаково: уголовники от скуки вечером или ночью обязательно устраивали какую-нибудь пакость. То проигравшийся в карты блатарь начинал цепляться к простым работягам с целью забрать что-нибудь из вещей и продолжить игру, то проигравшийся в «Американку»[8], исполняя желание выигравшего, начинал вытворять что-нибудь необычное или даже опасное. Или просто учинялись какие-нибудь разборки, заканчивающиеся, как правило, дракой или поножовщиной. Но здесь, на «Пятьсот первой», к удивлению Василия, ничего такого не произошло. Подручный и правая рука Клима, закоренелый уголовник Матюха, поставил на печку чайник и вызвал одного из бригадников к пахану «трёкать». Пожилой мужчина, по виду типичный интеллигент, кажется, его фамилия была Афонин, поднялся со своего места и послушно пошёл за Матюхой в воровской угол. Во всех лагерях блатари обычно находили какого-нибудь учителя литературы, филолога или просто начитанного человека и заставляли его часами пересказывать им какое-нибудь литературное произведение. Это и называлось на тюремном жаргоне «трёкать». Хорошего рассказчика обычно угощали чаем, хлебом, папиросами.
Закрыв глаза, Василий слушал завывание вьюги за окном, тихие разговоры соседей и провалился в сон.
Следующий день не особенно отличался от предыдущего, только в бараке теперь отовсюду слышался сухой, лающий кашель. Из двадцати добровольцев, работавших в ледяной воде, четырнадцать слегли с сильной простудой. Утром после проверки дежуривший сегодня прыщавый и сутулый надзиратель Агаев, по прозвищу Горбыль, привёл из медсанчасти врача. Лагерный доктор, расконвоированный заключённый, бывший военный врач, осмотрел больных, померил температуру и только покачал головой. За отсутствием лекарств он выписал всем освобождение на три дня от работ, назначил ОП – оздоровительное питание, и, пообещав зайти после ужина, удалился. Оздоровительное питание означало, что на период освобождения от работ они будут получать к основному рациону дополнительную порцию каши.
Всё так же свистела за окном вьюга, питание было такое же плохое, и не занятые работой люди, чтобы отвлечься от мыслей о еде, занимали себя настольными играми и разговорами. Но самое скверное, что некоторые бригадники сегодня, чтобы заглушить голод, начинали пить больше воды. В Норильлаге Василий много раз видел, как от слишком большого количества выпитой жидкости у заключённых начиналась водянка. Они быстро распухали, буквально превращаясь в груши, и умирали. Поэтому он стал следить за теми, кто слишком часто подходил к ведру с водой, чтобы, если так продолжится дальше, подойти и объяснить им возможные последствия.
Только к утру пятницы метель начала стихать, и сразу после обеда все бараки вывели на расчистку территории лагеря и железнодорожных путей. Работы было много. На «железке» обстановка была получше. Сильный ветер не давал задерживаться снегу на насыпи, и только на некоторых лесистых участках и у лагеря, где был разъезд, лежали плотно сбитые сугробы.
Последствия непогоды ликвидировали до воскресенья. Первая и вторая бригады под охраной конвоиров, которые, судя по их лицам, последние два дня не просыхали от водки, работали на расчистке путей и дорог. Третья приводила в порядок территорию лагеря. Со дня на день должна была начаться большая оттепель, и, чтобы избежать подтопления зданий, весь снег с территории лагпункта, а также у зданий за периметром был убран, для чего плотникам пришлось срочно изготовить дополнительные носилки для переноски снега.
К вечеру воскресенья лагерь был полностью приведён в порядок, закрепленный за «Глухариным» участок железной дороги расчищен, и в понедельник утром бригады были выведены на работу в обычном режиме. Только третья бригада Сновецкого вышла на работу неполным составом. Из четырнадцати заболевших добровольцев только трое смогли быстро оправиться от простуды и в среду выйти на работу. Пятеро были переведены с воспалением лёгких в лазарет, остальным продлили освобождение от работы до среды четырнадцатого июня.
На установку моста через злополучный ручей ушло пять дней. Вторая бригада уже вернулась с работ в карьере, и все, кто не был занят на установке моста, работали на отсыпке уже по ту сторону ручья, словно муравьи, бегая с тачками по деревянным мосткам. В пятницу шестнадцатого июня по настилу из бруса, уложенного на металлический пролёт, были проложены рельсы, доделаны металлические перила и проведены необходимые испытания. Мостостроитель Гудков всё это время жил в бараке охраны за зоной и ходил на работу вместе с бригадой. В воскресенье вечером на паровозе, который увозил платформу с краном, он отбыл в свою шарашку в лагере «Песчаный».
В эти дни наконец наступило настоящее лето. Под тёплым южным ветром и яркими лучами незаходящего солнца растаял последний снег и всё вокруг, словно в сказке, ожило после долгой зимней спячки. Набухшие почки деревьев выстрелили зелёными росточками, то здесь, то там шумными стайками перелетали с места на место шустрые куропатки, не особенно пугаясь людей, сновали песцы и лисы. В небе то и дело стремительно пролетали птичьи стайки. Воздух был наполнен перемешивающимися запахами прелой травы, оттаявшей болотной тины, хвои и терпким ароматом багульника. Общее настроение портили только горестные вести, приходившие из лазарета. Из пяти добровольцев, попавших туда с пневмонией, четверо так и не смогли оправиться от болезни, а один всё ещё находился в тяжёлом состоянии.
Как и во всех лагерях ГУЛАГа, гробов покойникам в «Глухарином» не делали. Тело укладывали в мешок или оборачивали в старую простыню, увозили на телеге в ближайший лес. Кто-нибудь из заключённых за дополнительную пайку выдалбливал в мёрзлой земле неглубокую яму, в которую и клали одного или сразу несколько покойников. Сверху над могилой ставилась табличка с номером захоронения, а личное дело заключённого отправлялось в архив с пометкой: «Похоронен по 3-й категории, в рубахе и кальсонах».
