Элис Фини
Темная Дейзи
Три
30-е октября 2004 – 17:00
Мой отец прибывает первым.
Пунктуальность – это его единственный способ сказать: «Я тебя люблю». Сколько я себя помню, он выражал эмоции через точность во времени, будучи неспособным проявить привязанность, как нормальный отец. Но когда я думаю, как он рос здесь единственным ребенком, в доме, полном часов, на крохотном приливном острове, мне кажется, время всегда было частью его мыслей. Полагаю, в детстве он часто отсчитывал минуты до момента, когда сможет уйти. Я наблюдаю за ним из окна спальни, пока он пробирается по влажному песку. Солнце еще садится, затапливая небо палитрой розовых и пурпурных оттенков. Отец поднимает взгляд в моем направлении, но если и видит меня, то не улыбается и не машет рукой.
Фрэнк Даркер – несостоявшийся композитор, в основном дирижирующий. Он все еще путешествует по миру со своим оркестром, но хотя это может звучать роскошно, это не так. Он работает усерднее кого-либо знакомого мне, но не зарабатывает так много, как вы могли бы подумать. После оплаты зарплат, больничных счетов и расходов всего ансамбля остается совсем немного. Но он любит свою работу и коллег. Может быть слишком сильно; его оркестр всегда был для него семьей больше, чем мы.
Отец в довольно хорошей форме для человека за пятьдесят. У него все еще пышные черные волосы, и он с легкостью несет свой чемодан, хоть тот и выглядит великоватым для одной ночевки. Я замечаю, что он решил не брать тележку, оставленную для багажа на том конце пути. Его спина немного сгорблена годами сидения за пианино, а костюм немного великоват, будто он усох. Он одет как на похороны, а не на день рождения родственницы, и я наблюдаю, как он останавливается прежде, чем подойти к двери, пытаясь собрать себя, как мелодию, которую не хочет писать.
Он знает – как и все мы – что бабушка собирается оставить этот дом кому-то из женщин. Она унаследовала его от своей матери, чьим предсмертным желанием было, чтобы Сигласс всегда принадлежал женщинам семьи Даркер. Решение пропустить поколение жутко расстроило моего отца, как только он узнал об этом. Отец никогда не хотел Сигласс, ему просто нужны были деньги, чтобы сохранить оркестр. Он бы продал это место еще много лет назад, если бы это зависело от него. Бабушка спонсировала амбиции моего отца с малых лет, но сколько бы она ему ни давала, этого никогда не хватало. Я спускаюсь вниз, чтобы увидеться с ним, хотя и знаю, что он не хотел бы меня видеть. Я никогда не остаюсь наедине с собой слишком долго; мне нельзя доверять.
Поппинс уже у двери, и бабушка открывает ее прежде, чем отец успевает постучать. При виде его лицо бабушки озаряется искренней улыбкой, обнажающей ровные белые зубы, все еще достаточно острые, чтобы укусить.
– Здравствуй, Фрэнк.
– Мама, – говорит он со странным вкрадчивым кивком. – Рад тебя видеть.
– Неужели? Может, тебе стоит попробовать навещать меня почаще? – В ее глазах мелькают искры веселья, но мы все знаем, что она говорит серьезно. Бабушка никогда не чувствовала себя одинокой, оставаясь одна в доме, но вещи и люди, по которым мы скучаем, меняются с возрастом.
Отец не отвечает. Болезненных тем лучше избегать, когда тебя уже жалили слишком много раз. Вместо этого он бросает взгляд на стену с часами, опускает на пол чемодан и вешает пальто на стойку. Он носил одно толстое, черное шерстяное пальто уже много лет, не потому, что не может себе позволить новое, а потому, что мой отец всегда был человеком привычки.
– Не забудь отметиться, – говорит бабушка, преграждая ему дорогу, когда он пытается пройти в гостиную. Это место было его домом, а дома детства скрывают разнообразных призраков для людей вроде отца. Взрослый мужчина быстро начинает вести себя как маленький мальчик.
Стены в коридоре почти полностью скрыты часами всех размеров, цветов и дизайнов. Большие, маленькие, круглые, квадратные, электронные, с кукушкой, музыкальные, с маятником, новомодные и даже винтажные настенные песочные часы, наполненные песком из бухты Блексэнд. Ближайшие ко входной двери часы – одни из бабулиных самых любимых. Это антикварные деревянные табельные часы со старой корнуэльской фабрики, изначально используемые работниками, чтобы отмечать начало и конец смены. Мой отец вздыхает. Он встречает большинство вызовов с заведомым поражением. Он берет карточку со своим именем из крохотного шкафчика, вставляет ее в часы, выбивает время, потом возвращает ее обратно.
– Довольна? – спрашивает он.
– В экстазе, – отвечает бабушка с улыбкой. – Чем старше становишься, тем большее значение обретают семейные традиции; они объединяют нас, когда мы проводим слишком много времени порознь. Если ты проверишь свою карточку, ты увидишь, что прошло многовато времени с тех пор, как меня навещал мой единственный сын.
Это знакомый семейный танец, движения которого знаем мы все.
Она направляется за ним в гостиную, но останавливается в дверном проеме.
– Тебя это тоже касается, – говорит она мне через плечо. Я надеялась, что избавлена от этого ритуала – я все время навещаю бабушку – но если это доставит ей удовольствие, я подыграю. Я беру карточку с моим именем, отмечаюсь и кладу ее обратно. Ее лицо озаряется радостью, когда она видит это, но омрачается, как только мы присоединяемся к отцу в гостиной.
Если вы можете вообразить себе комнату с разномастной ретро мебелью, музыкальным автоматом 50-х годов, диванами пастельных оттенков, уютными креслами, полками, уставленными таким количеством книг, что они начали проседать посередине от их тяжести, огромными окнами с видом на море, гигантским камином, бирюзовыми обоями, испещренными от руки нарисованными птицами и цветущей бузиной, то вы можете представить гостиную Сигласса. Я никогда не видела ничего подобного.
Бабушка поднимает бутылку скотча с медной тележки для напитков в углу. Я качаю головой – для меня рановато – но отец кивает, затем принимается гладить Поппинс, пока бабушка наливает напиток. Он единственный в семье пьет виски, все остальные его терпеть не могут. Бабушка смешивает себе Мохито, разрывая немного листьев мяты, затем кроша лед древней скалкой, прежде чем плеснуть щедрую порцию рома. Я поражаюсь восприятию обычных напитков в семье Даркер. В этом доме не используют скромный шерри даже для бисквита.
Из-за небольшого оседания – едва заметного, если не знать, куда смотреть, а наша семья всегда умело заклеивала трещины – напитки, поставленные на стол в этой комнате, тут же начинают сползать. Моя мать говорила, что поэтому вся семья слишком много пьет – всегда приходится держать свои стаканы, чтобы не разбить их – но я не думаю, что причина в этом. Некоторые люди пьют, чтобы утопить свои печали, другие, чтобы в них поплавать.
Мы сидим в неловком, но хорошо отрепетированном молчании, и я замечаю, что они оба делают по несколько глотков, прежде чем попытаться завести разговор. Ветви нашего семейного древа разрослись в разных направлениях, и лучше избегать неспокойных тем, способных согнуть и сломить их. Я вежливо улыбаюсь и пытаюсь забыть обо всех годах, когда отец не разговаривал со мной, не навещал меня в больнице, или просто вел себя так, будто я умерла. Я притворяюсь, что не помню о забытых им днях рождения, или рождественских вечерах, когда он решал остаться на работе, а не вернуться домой, бесчисленных раз, когда он заставлял мать плакать, или ту ночь, когда я услышала, как он обвинил в их разводе меня и мое сломанное сердце. Просто на это время, пока мы ждем прибытия других, я притворяюсь, что он хороший отец, а я – дочь, которую он хотел.
Мне не приходится притворяться долго.
Следующей появляется моя старшая сестра, спасшая меня от утопления, когда ей было десять. Роуз красивая и самая умная из всех нас. Она на пять лет старше и почти на фут выше меня. Мы никогда не были близки. Мне сложно быть вровень с сестрой не только из-за ее роста и разницы в возрасте. Не считая одинаковой крови, текущей в наших венах, у нас попросту нет ничего общего.
Роуз работает ветеринаром и всегда предпочитала общество животных людям. Ее одежда такая же практичная, как и она сама: тельняшка курткой в обтяжку в сочетании со строгими (экстра-длинными) джинсами. Она выглядит старше своих тридцати четырех. Ее длинные каштановые волосы убраны с лица в аккуратный хвост, а ее челка слишком длинная – словно она пытается спрятаться за ней. Мы с ней уже давно не разговариваем. И обе знаем причину.
Семьи похожи на снежинки: каждая уникальна.
Роуз больше рада собаке, чем мне или отцу, поэтому Поппинс снова получает все внимание. Моя старшая сестра в этот раз приехала сюда одна; полагаю, как и мы все. Брак Роуз продлился меньше года, и после развода она зарылась с головой в работу и открытие собственной ветеринарной клиники. Даже в детстве она была решительно совестливой; отличницей, затмевавшей всех нас. Роуз всегда обладала жаждой знаний, которую не могло утолить никакое количество обучения. Отец называет ее доктором Дулиттлом, считая, что она нынче разговаривает только с животными. Возможно, он прав. Роуз приносит себе большой стакан воды с кухни, затем усаживается на край розового дивана рядом с отцом, все еще не сняв куртку, словно еще не решила, остаться ли.
Море уже начинает подбираться к дороге к тому времени, как появляются остальные. В то время как мой отец выражает доброту через пунктуальность, моя мать оскорбляет опозданиями. Нэнси Даркер развелась с нашим отцом больше двадцати лет назад, но оставила его фамилию, а также поддерживала тесную связь с его матерью. Она приехала из Лондона с моей пятнадцатилетней племянницей и Лили – ее любимой дочерью. Они всегда были близки и все еще проводят много времени вместе. Лили единственная из нас, одарившая родителей вожделенной внучкой. Сомневаюсь, что появятся другие.
Когда мать смотрит в мою сторону, меня пробирает холод. Она никогда не прячет свои эмоции; она всегда по-зимнему холодна. В нашем детстве Нэнси была так похожа на Одри Хепберн, что иногда мне казалось, это ее показывали по телевизору, когда она заставляла нас смотреть те черно-белые фильмы снова и снова. Она все еще очень красивая и грациозная женщина, и выглядит гораздо моложе своих пятидесяти четырех лет. Ее черные волосы как всегда острижены под каре, и она все еще выглядит, ходит и разговаривает как кинозвезда на пенсии.
Она частенько припоминает нам тот факт, что могла бы стать актрисой – если бы случайно не стала родителем, словно ее нереализованные амбиции – это наша вина. Но я полагаю, что по разным причинам какое-то количество презрения родителей к детям – это нормально, даже если об этом редко говорят. Разве не все гадают, кем они были бы, если бы стали кем-то другим?
После развода она получила щедрую сумму денег, которая иссякла, когда мы с сестрами покинули родительское гнездо. Я не понимаю, откуда мать берет деньги теперь, и я знаю, что лучше не спрашивать. Она сделала карьеру из соревнований – время от времени участвуя во всех, которые видит по телевизору. Может, из-за их количества, но иногда он выигрывает. Хотя считать простую удачу успехом может быть опасно. Нэнси всегда была марионеточником в нашей семье, дергая за все наши ниточки так незаметно, что мы не всегда замечали, когда наши мысли не принадлежали нам.
Когда бабушка открывает старую деревянную дверь, чтобы поприветствовать прибывших, перешеек уже скользкий от морской воды. Я вижу, что их обувь промокла насквозь и оставляет лужи на полу. Лили слишком занята обвинениями всех и вся кроме себя самой за опоздание – пробки, навигатор, машину, оплаченную бабушкой – чтобы заметить, как мы все глазеем на нее. Она будто считает, что прилив должен был подождать ее появления. Нытье – суперсила моей сестры. Она ходячая кислая мина. Саундтрек ее жизни – это не более чем череда стенаний, объединенных в симфонию негатива, которую мне утомительно слушать. Я ощущаю холодность, которой она обдает нас всех, и отступаю на шаг.
Лили – более маленькая версия Роуз, но без мозгов и точеных скул. Как и у матери, у нее никогда не было постоянной работы, и все же она мать на полставки, забеременевшая в семнадцать. От нее несет духами и претенциозностью. Я улавливаю неприятный запах Poison[3] – ее любимой туалетной воды – которым она заливала себя с подросткового возраста. Это единственное в ней, что никогда не менялось. Лили все еще одевается в откровенные вещи из подростковых магазинов и мне кажется, она спит, не смывая макияж, потому что я не помню, как ее лицо выглядит без него. Она накручивает прядку мелированных волос на палец как ребенок, и я замечаю, что у нее видны корни. Она не натуральная блондинка. В нашей семье все темноволосые, включая мою чудесную племянницу.
Трикси пятнадцать. Как большинство детей, она годами была ходячим знаком вопроса, заваливая окружающих бесконечными «почему, когда, где и как». Постоянным вызовом было находить ответы достаточно быстро – а иногда находить вообще. Теперь же, мне кажется, что эта любящая читать девочка знает больше всех нас вместе взятых. Она похожа на миниатюрную библиотекаршу, и я считаю, это хорошо, потому что я обожаю библиотекарей. В отличие от своей матери, или моей, Трикси начитанная, очень вежливая и невероятно добрая. Иногда развитая не по годам, но в этом нет ничего плохого, если спросите меня.
Ее мать не одобряет ее стиля одежды. Как только Трикси стала достаточно взрослой, чтобы решать, что ей носить, она настаивала на том, чтобы одеваться исключительно в розовое. Она буквально заходилась в истерике, если Лили пыталась одеть ее во что-либо другого цвета. Да и сейчас Трикси не одевается как обычный подросток. Она скорее умрет, чем наденет джинсы или дешевые, пошлые вещи, которые предпочитает ее мать. Сегодняшний тщательно подобранный образ состоит из пушистого розового свитера с белым кружевным воротничком, розовой вельветовой юбки и розовых блестящих туфель. Даже очки у нее розовые, и она держит маленький винтажный чемоданчик розового цвета, в котором, полагаю, покоится несколько книг. Ее волосы до плеч – это взъерошенная масса темно-каштановых кудряшек, и ее нежелание их выпрямлять является еще одной вещью, которой она невольно раздражает свою мать. Но все подростки находят способы испытать терпение родителей; это обряд инициации.
Трикси инстинктивно знает, как согреть самые холодные сердца, и ее присутствие мгновенно растапливает ледяную атмосферу в Сиглассе. Может, она иногда ведет себя незрело и ей недостает крутости, но она добрый и счастливый ребенок – редкий подвид подростков. Ее взгляд на мир будто раскрывает в нас все самое лучшее.
– Бабуля! – взвизгивает она с неподдельным восторгом. – С днем рождения!
– Мой день рождения завтра, но спасибо, дорогая, – отвечает бабушка, улыбаясь своей тезке и правнучке.
Женщины обмениваются объятиями и приветствиями, и я замечаю, что мы все улыбаемся. Это редкое явление, как затмение.
– Я так рада тебя видеть, тетушка Дейзи, – говорит Трикси, пока остальные сбрасывают сумки, снимают пальто и мокрые туфли, колготки и носки.
– Я тоже очень рада тебя видеть, – отвечаю я.
– Так, не забудьте отметиться, – обращается ко всем бабушка. – Ваши карточки в шкафчиках рядом со старыми заводскими часами. Вы знаете, мне нравится видеть, кто здесь, а кого нет.
– Ты же знаешь, что гостей о таком просить не нормально? – вздыхает Нэнси.
– Дорогуша, я лучше буду мертвой, чем нормальной, – улыбается бабушка.
Все обмениваются изумленными взглядами, но улыбки меркнут, когда в коридор выходит мой отец. Я смотрю, как он осторожно приближается к опоздавшим.
– Дедушка! – восклицает Трикси, разбивая тишину. Она еще не унаследовала семейные обиды, поэтому спешит обнять его.
– Привет, поросеночек! – говорит он. – Боже, как ты выросла! – Он давно ее не видел. Как и всех нас.
Отец ласково звал «поросеночком» меня, когда я была маленькой. Моя старшая сестра Роуз была его «умницей», а Лили – «принцессой». Такое чувство, что меня заменили, будто он перенес всю привязанность, которую чувствовал ко мне, на мою племянницу, но я знаю, что глупо ревновать к ребенку.
Отец не глядит на свою бывшую жену, но я улавливаю ее пристальный взгляд, устремленный на его дорогой галстук, как на петлю, которую она хотела бы затянуть. Их отношения были достаточно дружелюбными первые несколько лет после развода, но потом что-то сломало оставшуюся между ними связь. Они не оказывались в одной комнате со времен свадьбы Роуз, и даже тогда они сидели на противоположных концах стола и не разговаривали. Раньше моя мать скрывала свое пренебрежение, но за годы оно разрослось и, как бы она ни пыталась его спрятать, частичка всегда оставалась на виду. Жизнь заострила ей язык и она больше не боялась им пользоваться.
– Возвращение блудного отца и сына. Хорошо выглядишь, Фрэнк. Как чутко с твоей стороны оторваться от своего оркестра ради дня рождения матери.
Началось. Мы всегда проигрываем, пытаясь изображать из себя счастливую семью.
Я выглядываю на перешеек в последний раз, прежде чем море полностью поглощает его, и мы оказываемся отрезанными от внешнего мира. Вся семья в сборе, и когда прилив закончится, мы не сможем никуда деться целых восемь часов.
Четыре
30-е октября 2004 – 18:00
Бабушка собирает нас в гостиной – несмотря на разнообразные возражения – и большая комната внезапно кажется очень тесной. Не говоря ни слова, мы рассаживаемся по местам, которые были нашими, еще когда я была маленькой. Полагаю, знание своего места в семье похоже на мышечную память, его невозможно забыть. Теперь в доме так тихо, что я слышу тиканье часов в коридоре. Всех восьмидесяти. И уже кажется, будто это будет очень длинная ночь.
– Я знаю, вы все хотите распаковаться и освежиться, и нам многое нужно наверстать, – иронично улыбаясь, говорит бабушка. – Но я нашла парочку старых семейных видео, которыми я хочу с вами поделиться за выходные, и я подумала, это может помочь растопить лед. Или, может, просто немного его подогреть? Роуз, вставишь это в проигрыватель? Ты знаешь, у меня аллергия на технологии.
Роуз берет у бабушки из рук побитую кассету. Мне кажется, они подмигивают друг другу, но, может, я это вообразила. На полке позади них я замечаю целый ряд видеокассет, которых я не видела раньше. Раньше она была уставлена книгами, как и все другие полки в этой комнате. На каждой кассете есть ярлык и даты, написанные витиеватым почерком. 1975–1988.
Когда телевизор – наверное, старше меня – оживает, все взгляды обращаются к моей матери, потому что на экране появляется ее лицо и она одета в свадебное платье. Записи должно быть больше тридцати лет. Изображение немного зернистое и без звука, но от ее красоты все равно захватывает дух. Я зачарованно смотрю вместе с остальными, как дедушка, которого я никогда не встречала, ведет ее к алтарю в церкви, которую я никогда не видела, чтобы встать рядом с моим отцом. Он одет в большеватый костюм, с прической в стиле семидесятых, и он выглядит молодым и счастливым. Они оба кажутся такими.
– Это снято на мой старый «8 Супер»[4], – говорит отец с такой незнакомой улыбкой, что кажется другим человеком. – Я помню, как переписывал это на кассету и думал, что это будет последним новшеством в домашней технике. Наверное, ничто не вечно, – говорит он, подаваясь вперед в кресле и звучит шутливо. Он поглядывает на мою мать, но она слишком занята глазением на экранную версию себя, чтобы заметить.
Мои родители, Фрэнк и Нэнси, познакомились в университете. Она была на первом курсе, он – на последнем. Друзья прозвали их «Синатрами» и, как свои знаменитые прототипы, они были обречены почти с самого начала. Фрэнк и Нэнси оба были членами общества художественной самодеятельности. Мой отец создавал музыку, а мать определила остаток их жизни, забеременев в девятнадцать. Вы бы никогда этого не поняли, но Роуз тоже была на этом видео, спрятанная в крохотной выпуклости под хитроумно сшитым свадебным платьем. Нэнси так и не выпустилась. Они поженились как только узнали о беременности – потому что, по всей видимости, в то время так было положено – и переехали к бабушке в Сигласс, пока отец не собрал достаточно денег на собственное жилье. Думаю, мои родители были счастливы какое-то время. Они уравновешивали эмоции друг друга. Но Лондон отдалил их от моря, музыка отдалила его от нее, и ко времени моего появления они стали незнакомцами, женатыми по воле судьбы.
– Я нашла целую коробку таких записей на чердаке. Семейные празднования Рождества, дни рождения, летние каникулы… У меня еще не было времени посмотреть их все, и я подумала, что это может быть хорошим общим занятием, – говорит бабушка. – Мир, в котором мы живем сегодня, небрежно относится к воспоминаниям. Я надеялась, что вид прошлых нас напомнит нам, кем мы являемся.
Видео со свадьбы длится не дольше трех-четырех минут – я полагаю, в те дни пленка стоила дорого, и людям приходилось более серьезно выбирать моменты жизни, которые они хотели запомнить. Все заканчивается изображением моих родителей на церковной лестнице. Я узнаю бабушку на заднем плане, но никого больше среди улыбающихся лиц. Друзья, разбрасывающие конфетти, словно тоже преобразились в незнакомцев, исчезнув из их жизней, как и любовь. Видео замирает на картинке моих родителей, улыбающихся друг другу более тридцати лет назад. Я смотрю на них сейчас и гадаю, куда делась эта любовь.
– Я пойду разбирать вещи, – объявляет отец, вставая.
– Куда? У нас не хватает спален, – говорит Нэнси, не смотря на него.
– Я посплю в музыкальном зале.
– Хорошо.
Он выходит из гостиной, и никто из нас не знает, что сказать. Мой отец всегда держал свои чувства в заложниках. Его неспособность – или нежелание – объясняться, казалось, заставляло мою мать озвучивать свои чувства по любому вопросу в два раза чаще и громче. Отец будто мог общаться только через музыку, из-за чего наше детство прошло под бесконечные злые и тоскливые композиции на пианино.
– Ты была красивой на видео, Нэнси, – говорит Трикси. Никто не осмелился бы назвать мою мать бабушкой. Нам нельзя было даже называть ее мамой. Только Нэнси. Моя племянница хотела сделать комплимент, но остальные знают мать достаточно хорошо чтобы понимать, что прошедшее время будет воспринято как оскорбление.
– Думаю, я пойду подышать свежим воздухом. Проверю свой сад, – говорит Нэнси.
Никто не напоминает, что технически это сад бабушки, или что небо уже поглотило остатки солнечного света. Снаружи темно и уже достаточно давно. Но Нэнси как актриса черно-белого кино драматически покидает сцену, в которой она не хотела сниматься. Остальные еще некоторое время сидят в неловком молчании. Судя по всему, Роуз испытывает наибольший дискомфорт. Она чувствует, что наши родители готовятся к ссоре. Она была достаточно взрослой во время развода чтобы помнить, насколько между ними все может быть плохо. Гордость переписывает историю того, кто от кого ушел, в головах моих родителей, и они всегда отказывались поделить вину. Вскоре мы тихо отступаем в свои уголки Сигласса. Не потому, что представление окончено, но потому, что я боюсь его начала, и, может, всем нам нужно отрепетировать свои реплики.
Я задерживаюсь на лестничном пролете, выглядывая в окно, выходящее на заднюю часть дома и раскинувшийся Атлантический океан. Я вижу мать, идущую между пятнами лунного света и тени. У Нэнси нет большого сада в Лондоне, поэтому она считает сад бабушки своим. Ее одержимость растениями и цветами началась, когда она забеременела Роуз и переехала в Сигласс. Она сама решила жить с новоиспеченной свекровью, пока папа заканчивал университет. Нэнси никогда не рассказывает о своей собственной семье. Мы знаем, что у нее она была, но больше ничего. Я никогда не видела своих бабушку и дедушку с маминой стороны, никто из нас не видел, она даже не говорила, как их зовут. Судя по всему, бабушка рада была присутствию моей матери в доме, но она была слишком занята созданием детских книжек, чтобы находить время на общение или садоводство, поэтому это стало хобби Нэнси. На следующие несколько лет этот кусок земли позади дома стал ее одержимостью. Иногда мне кажется, что она приезжает проведать сад, а не бабушку.
Фрэнк подарил ей «Книгу наблюдателя диких цветов», когда она была беременна Роуз, и я подозреваю, что она и вдохновила мать на наши имена. Это крохотная старая зеленая книжка, которую она все еще повсюду носит с собой, как маленькую библию. Нам никогда не разрешалось помогать Нэнси, когда она часами пропадала на улице, в своем пространстве. Роуз говорила, это потому, что мать тайком растила ядовитые растения. Лили считала, что она выращивала марихуану. Я всегда думала, что она просто хотела, чтобы ее оставили в покое.
Нэнси очень хорошо удавалось выращивать все, кроме детей. По ее мнению мы никогда не взрослели достаточно быстро, не были достаточно высокими или красивыми. Поэтому она посеяла зерна страха и сомнения по всему дому и в наших сердцах, а те проросли через всю нашу жизнь, напоминая, каким разочаровывающим урожаем мы были.
Мир за окном теперь холодный и темный. Море ночью кажется черным, как жидкое небо, отражающее луну и звезды. Я все еще различаю фигуру моей матери, одинокой в своем саду, хоть там, должно быть, ужасно холодно. Она будто срывает что-то – может, маленькие цветы – я не могу разобрать отсюда. Когда она смотрит в окно, будто почувствовав, что за ней наблюдают, я спешу в свою спальню, не зная, почему мне так страшно быть замеченной.
