Элизабет Гаскелл
Рождественные бури и штиль

Полная версия

– Не забудь же сосисек, душа моя! (Какое хвастовство! заметил мистер Годгсон).

– Я бы желал, Мэри, чтоб завтра за обедом было что-нибудь сверх обыкновенного, говорил Годгсоц, составляя с женой планы относительно следующего дня: – но я думаю ограничиться ростбифом. Ведь у нас семейство, душа моя.

– Что за семейство, Джем. Кроме ростбифа, я ничего больше не хочу. Когда еще я не была в услужении, мы с матушкою всегда считали ростбиф за отличное блюдо.

– Уж ты так и сделай…. ростбиф и плюмпуддинг! И затем, до свиданья. Береги маленького Тома. Мне показалось, как будто он немножко охрип сегодня.

Сказав это, он отправился к своим занятиям.

Прошло уже много времени с тех пор, как мистрисс Дженкинс и мистрисс Годгсон не говорили одна с другой, хотя каждая из них превосходно знала, что делала и думала другая. Мистрисс Дженкинс знала, что Мэри ненавидела за то, что не имела настоящего кружевного чепчика, какой имела мистрисс Годгсон; что была она некогда служанкой, чем никогда не бывала мистрисс Дженкинс; небольшие ограничения, к которым мистрисс Годгсон принуждена была прибегать, чтоб свести, как говорится, концы с концами, Мэри переносила бы весьма терпеливо, если б не боялась, что подобного рода экономия известна мистрисс Дженкинс. Но отместка была у неё под рукой. У ней был ребенок, а у мистрисс Дженкинс ни одного. За участие иметь ребенка, даже такого крошку, как маленький Том, мистрисс Дженкинс согласилась бы носить самые простые чепчики, сама бы чистила медную посуду и трудилась бы денно и нощно. Величавая, невыразимая неудача в жизни отравляла её спокойствие, остановила в ней развитие душевных сил, сделала ее болезненной и самолюбивою.

– Опять этот кот, чтоб его…. Опять стащил, опять обгрыз всю баранину, так что и в руки взят нечего…. и в новое время, когда к обеду Джема нет больше ничего. Ну уж я же задам ему! Теперь он у меня в руках! Попался! Я ему задам.

Сказав это, Мэри Годгсон схватила праздничную трость мужа, и, несмотря на визг и царапание кота, надавала ему таких колотушек, которые, по её мнению, должны были излечить его навсегда от воровских наклонностей. Но вдруг – она оглянулась назад, и увидела, что в дверях стояла мистрисс Дженкинс, с лицом, выражавшим злобное бешенство.

– Как вам не стыдно, сударыня, нападать на бедное бессловесное животное, которое только и смыслит, чтоб стянуть лакомый кусочек, когда увидит его? Вы бы постыдились хоть себя! Животное это ведь только следует природе, которою одарил его Бог! Как вам не стыдно, мам! и я, право, удивляюсь, что при вашей жадности, при вашем скряжничестве, вы не запираете шкап немного плотнее. Если вы не знаете, так я вам скажу, что существуют законы и для неразумных животных. Подождите, я расскажу о вашем поступке мистеру Дженкиису: он напомнит вам этот закон…. Бедняжечка Томми! тебя прибили…. тебя изувечили! бедный, бедный Томми! И неужели зато, что он съел несколько негодных объедков, которые следовало бы бросить нищему, неужели за это следовало переломить ему ногу? заключила мистрисс Дженкинс, бросив презрительный взгляд на объедки баранины.

Мэри чувствовала себя весьма раздраженною и вместе весьма преступною. Она действительно пожалела бедного, охромевшего кота; когда он, с плачевным мяуканьем, приполз к ногам госпоже. Она раскаивалась, что прибила его так жестоко, и тем более, что кот доведен был до искушения собственною её беспечностью: никогда не запирала шкап, в котором хранилось съестное. Но презрительный взгляд мистрисс Дженкинс на кусок баранины превратил её раскаяние в припадок сильного гнева, и она захлопнула дверь под самым носом мистрисс Дженкинс, стоявшей в сенях и ласкавшей кота, – захлопнула так сильно, что маленький Том проснулся и начал реветь. В этот день у Мэри все пошло не так, как следует. Ребенок проснулся – кто же понесет обед мужу в типографию? Она взяла ребенка на руки, стараясь убаюкать его, и, убаюкивая, плакала, сама не зная о чем, – вероятно, вследствие отлива гневных чувств и прилива более мягких и нежных. Она снова и снова раскаивалась в том, что прибила кота; ее терзала мысль, что, может быть, и в самом деле переломила ему ногу. Что бы сказала её мать, узнав, какою сердитою и жестокою сделалась её маленькая Мэри? Неужели Мэри доживет до того, что, в минуты гнева, будет бить и своего малютку?

Мэри горько плакала, а при этом положения убаюкиванье было бесполезно; она должна была оставить его, должна была взять ребенка на руки и вместе с ним отправиться в типографию, потому что обеденный час прошел давным-давно. Очистив тщательно баранину, кусок которой чрез эту операцию доведен был до бесконечно малого количества, и вынув из горячей золы печеный картофель, она уложила и то и другое в корзинку, вместе с другими принадлежностями, как-то: тарелкой; маслом, солью, ножом и вилкой.