Элла Чак
Дело шести безумцев
Вот почему я боюсь витрин и мчащихся мимо меня машин. Слишком много отражений. Слишком много звуков у меня в голове и видений перед глазами.
Раз за разом в зеркалах я вижу не свое лицо, я вижу затылок. Точнее, два. И не свой, а их. Миры с Ирой. Разворачиваясь, они уходят от меня в глубь зазеркалья. Улыбаются – Мира уверенно, а Ира игриво, – они такие же взрослые, как я. Только они уже девять лет как мертвы. Все, что остается мне, – шагнуть за ними следом. И я знаю, что могу. Могу уйти за ними. Могу узнать правду там – внутри серебряной пустоты.
И что мне делать? Шагнуть или остаться? Остаться здесь… где сплошные вопросы, что уже начали сыпаться с меня на пол, как линяющая шерсть хорька Гекаты.
Глава 3
Прикосновение бабочки (но не ножа)
Максим не уточнил в СМС, откуда вылетает его самолетный смайлик, а я не уточнила, откуда и куда отплывает моя креветка, чтобы им обоим встретиться где-то на полпути. Макс не знал моего адреса, а значит, не появится на пороге без предупреждения. Это хорошо. Я не хотела показывать ему свою берлогу, в которой нет зеркал, нет света, зато из каждой стены торчат метательные спортивные ножи, а каждый столик и пол под ним залит оплавленным воском.
Три с половиной часа в стрелковом клубе я отрабатывала бросок левой рукой. Я кидала ножи с закрытыми глазами и не открывала их по окончании броска. Я могла определить по звуку, попало лезвие в дерево или нет, как глубоко оно вошло, сильны ли волны колебаний.
Когда тренер постучал пальцем по циферблату часов, информируя о закрытии клуба (Игорь и без того частенько задерживался ради меня), не успев принять в раздевалке душ, я швырнула инвентарь в рюкзак и покинула зал.
Замотав волосы растрепанной петлей на макушке, свернула в сторону парка, спрыгивая с самоката. Если повезет найти свободную лавочку, смогу распластаться на ней и послушать предзакатное чириканье птиц.
Нашлась и лавочка, и чирикающие птицы, и когда я уже была готова задремать, блаженство единения с природой закончилось вороньим «Кар! Кир!».
В переводе на человеческий над моей головой прозвучало: «Привет!»
– Привет, Кирыч, – сел у меня в ногах на край лавочки Максим Воронцов. – Ну, как ты?
Я резко поднялась, и у меня перед глазами запрыгали черные мушки. Вот бы им нарисованную паутину Камиля.
Макс потянулся, чтобы поцеловать меня в щеку. Пока он прицеливался, ища место, где дозволительно разместить губы на щеке кузины, я дернулась, и он промахнулся со своим маневром чмок-приземления. Промахнулся, но не растерялся, приобняв меня за плечи, растирая их, приводя меня в сознание.
Он стал чуть шире и капельку выше. Его волосы выцвели, оказавшись светлее, чем я помнила. На скулах и шее высыпало несколько веснушек, которых раньше не было. Своему изысканному стилю в одежде он не изменил. Все та же начищенная обувь, бежевые брюки с подворотами, по силуэту, застегнутая не на все пуговицы рубашка в мелкую клетку. Летний легкий шарф был небрежно перекинут через плечо. И красные кожаные перчатки для вождения с обрезанными пальцами все так же красовались на руках.
Сняв шарф, он накинул его мне на плечи, и я вдохнула аромат ананасовой жвачки.
Глаза Максима пробежали сканирующими лучами, дольше всего задерживаясь на руке с татуировкой журавля.
– Думал, сведешь.
– Если только вместе с памятью. Не знаешь как?
– Знал одну специалистку, которая знала.
– Где ты был?
– Не здесь, но рядом. Рад, что ты в конце концов написала.
– Я прислала тебе креветку.
– Думал, рака. Обычно этот смайлик шлют мои подружки, когда хотят по…
– Ясно!
– …пойти в суши, – закончил фразу Максим.
– Я хотела прислать скрепку.
– Что?..
Я заметила, как он напрягся и придвинулся ближе, перекидывая мои коленки через свои, пока облокачивался на спинку лавки.
– Скрепку?.. – Почему-то этот смайлик что-то в нем взбудоражил.
– Ну да, канцелярскую. Самый безобидный и ни на что не намекающий смайлик. Ни суши, ни жезл, ни персик.
– Уверена, что скрепка – это что-то обычное? А как же зажимы для груд…
– ЯСНО!
– …груды бумаг, – дернул он бровью. – А ты что подумала?
Не знай я Макса, могла бы решить, что он готов сказать что-то непошлое и даже умное. Но какая умная ассоциация возможна к слову «скрепка»?
– Ну а что она может значить?
– Пусть она будет значить, что мы скреплены чем-то… понятным только нам. Чем-то из прошлого… – вздохнул он.
– Того или этого? – не понимала я, говорит он о нашем детстве, когда были обнаружены два мертвых тела, или о том прошлом, когда между мной и Максимом возникало притяжение двух пока еще здравствующих тел.
– Я по тебе скучал, – тихо добавил он и резко отвернулся.
– Я тоже, Максим. Честно.
– Черт! – ударил он кулаком по доскам лавки справа от себя, и пара из них треснула. – Кирыч, мне лучше уйти!
– От себя не уйдешь, Максим, и прошлое не забудешь.
Уверена, теперь он не понимал, что я имею в виду. Должен ли он сбежать от меня, от прошлого – забыть и то и другое?
– Я не могу, Кирыч… не могу смотреть на тебя…
– Вы что, сговорились все?! – швырнула я шарфом Максиму в лицо.
– Думал, смогу вот это все: «привет, как дела, ла-ла-ла»! Но нет.
– Из-за Аллы? Из-за того, что мы сделали?
– Из-за того, чего мы никогда не сделаем.
Он закрыл лицо ладонями, энергично растирая веки.
– Как будто не было этих двух тысяч ста девяноста двух часов без тебя, сто сорок пять из которых я выслушивал бубнящие с экрана ноутбука головы, мотивирующие: «Живи! Все еще будет! Чувства пройдут…» Но, – растопырил он пальцы и все-таки взглянул на меня, – они не прошли, Кира. И если ты была влюблена в Серого… как я в тебя, значит, мы чертовы мазохисты – любить так сильно тех, с кем быть не можем.
Любовью выше неба, как мне казалось, я влюбилась когда-то в Костю. Максим молчал, срывался, убегал и врал. Он знал про Аллу и Яну, но никак не помог мне, продолжая бороться за свою жизнь, а мою поручил Косте.
Чувства к Максиму были иными. Чем-то невыносимо притягательным, саморазрушающим и адским. С ним во мне вспыхивала та запретная сторона, которую я боялась обнаружить.
Не из-за обычного страха, как боятся нормальные люди.
А из-за страха, что мне понравится оказаться на той стороне… где-то за пределом, куда меня зовут Ира с Мирой. Где-то там, где я больше не буду собой.
Я должна была решить, готова ли вместо полета в небо с Костей рухнуть в преисподнюю с Максом? Готова ли я стать его Гекатой – богиней ядов и ночных кошмаров?
Не зря же Алла назвала так своего хорька, которого я забрала себе. Что, если Алла знала? Она знала, что Геката окажется со мной. Или что я окажусь Гекатой, влюбившись в Макса.
Какие катастрофы я притяну, приблизившись к нему?
Понимая теперь Аллу чуточку больше, я бы сказала, что таков был ее план с самого начала. Она знала, Макс привяжется ко мне. Вместо ролевой игры по плану Аллы начнется игромания, в которой останется одна лишь мания зависимости. И бросить игру Максим смог, только бросив меня.
Исчезнув, пропав, стерев все, что мы когда-то пережили.
Он отпустил меня, как я отпустила Костю к его подставной невесте, ставшей теперь его реальной девушкой. Костя жил под новым именем Кирилл и любил Машу с ее дочкой Лией. Вместо детектива со мной он выбрал мелодраму с ней.
Выбрал семью, где «семь» означает жизнь, я же выбрала расследование плюс-минус шести смертей, пока их не стало семь.
Я сделала все, чтобы раздобыть противоядие для Кости, но большее, что я могла для него сделать, – дать выбор.
Он выбрал чье-то небо, а я выбираю свою преисподнюю.
Противоядие из оранжереи Аллы до сих пор поделено на две части. Одна в серебряном кулоне всегда у меня на шее. Вторая в таком же, но золотого цвета спрятана в моем столе в Нижнем Новгороде. Миллиметровый мост между мной и Костей – тоньше волоска, тоньше нитки, тоньше паутинки, но мне он нужен. Мне нужен этот мост, чтобы не забыть дорогу в небо, где когда-то я была чуточку и так недолго счастлива.
Прошло достаточно времени, чтобы я убедилась – Костя счастлив с новой журавушкой и ее птенчиком. Я не браконьерша, которая подкрадется и пыхнет в лицо Кости пыльцой: «НА! Получай свою память обратно! Живи теперь с этим как хочешь! Мучайся, как все мы!»
Пора было перестать мучить и Максима.
И себя.
– Ты не можешь уйти, – убрала я руки с его лица, наслаждаясь тем, что он не жмурится, как некоторые, и не отводит взгляда. Наоборот, страстно желает меня видеть. – Не сейчас. Не так. Не раньше, чем мы поговорим.
Я все еще держала его за запястья. Подняв руку, он поцеловал мою ладонь в тыльную сторону.
– Верну водителя, – потянулся Максим к мобильнику. – Здесь недалеко ресторан. Можем там поговорить.
Разжав руки, я отпрянула.
– Что? Нет… я не пойду в ресторан… я не могу… там же бокалы… а еще ложки…
– Ложки? – вытянул он руку, не давая мне отступить слишком далеко. – Кира, о чем пойдет речь? Ты не… Если ты скажешь, что выходишь замуж… скажи сейчас, пока я трезвый.
– А ты пьешь?
– Нет, но начну, сестренка!
– Ничего такого. И хватит называть меня сестрой.
– Нейролингвистическое программирование. Психолог советовал. Я записал тебя в телефоне «Сестра Кирилия».
– Кирилия?
– Я назвал тебя так возле храма, помнишь? Наутро после того, как отправил ночевать в комнату Кости.
– Не будем говорить про Костю. Я выманила тебя креветкой не из-за него.
Взяв самокат за руль, я покатила его по асфальтированной дорожке. С противоположной от него стороны шел Максим, перечисляя места, где мы могли бы поговорить: ресторан, кафе, бар, пиццерия, пельменная, хинкальная.
– Слишком много людей и…
– Слишком много ложек, помню. Можно ко мне, – предложил он.
– Слишком мало людей, – выдохнула я.
– Зато обещаю – никаких ложек!
– И свет не включай.
– Сестра Кирилия, я…
– Хватит! – закричала я, чуть не выронив самокат.
Бедный Франкенштейн. Ему и так уже досталось днем, когда мы с Камилем замерли на трассе в потоке машин.
– Вы в Москве все такие напряженные.
Макс обошел самокат. Выдернул ногой тормоз, отцепил мои пальцы от руля.
– Что случилось? Ты бледная и…
– И какая?
– Такая, как я помню… только грустная. Выгнали из универа? Со стажировки? Я только звякну, тебя везде восстановят. Забей, пойдем в кино. Не на последний ряд для поцелуев, а на самый первый, где коллеги сидят через кресло. Хочешь?
– Ладно, – согласилась я, – поехали уже быстрее…
– В киношку? Давай.
– Нет, к тебе. Ты там без… Роксаны?
– Ну, – задумался он, – надеюсь, Тамара, Динара и Луара с Варварой успели подобрать лифчики и покинуть пентхаус.
– Поселился на чердаке? – заставила я себя улыбнуться, чтобы перестать демонстрировать на лице подборку восьмисот восьмидесяти семи истуканов острова Пасхи.
– Люблю уединение. А еще там есть балкон, чтобы смотреть иногда на небо.
– Зачем тебе оно?
– Вдруг журавль мимо пролетит? А я не увижу.
Максим вскочил на самокат и подал мне руку, но я отказалась:
– Он проезжает шестнадцать километров в час. И вдвоем на них запрещено кататься.
– А когда меня волновали дорожные правила, Кирыч! Прыгай! Ты хочешь спереди или сзади? В смысле ехать. Впереди меня или за моей спиной?
– Хочу сзади тебя.
– Интересный выбор, – сузились его глаза. – Никто еще не хотел меня так.
– Макс…
– Ну, – взялся он за рукояти, вставая на платформу, – готова? Держись только крепче.
– Не сломай ничего, ручная работа все-таки.
– Кажется, я бегаю быстрее, чем едет твой конь.
Встав позади Максима, я долго решала, как лучше за него ухватиться: за плечи или за талию? А у мужчин есть талия или это место называется как-то иначе? Максим наслаждался моим замешательством.
– Ясно, – выдохнул он, когда прошло пять минут, а я – то спрыгну с платформы самоката, то неуверенно прикоснусь к его плечам, словно собираюсь танцевать с ним на первом школьном огоньке в третьем классе. – Если это танец, я поведу.
Он соскочил с платформы и поставил меня вперед, сам оказавшись сзади. Пальцы опустил на перекладины руля и перекинул себе за спину мой спортивный рюкзак, брякнувший железками.
– Капкан с собой возишь? – среагировал он на звук.
– Силки. На журавлей и воронов.
– Не бойся, я не прижмусь к тебе. Готова? – подстраховал он меня рукой, придерживая сбоку, и начал движение с крутого разворота.
Самокат легко и бодро покатил нас по выделенной для велосипедистов дорожке. Одно удовольствие ехать по набережной: слева вода, справа дорога и историческая застройка зданий – вот бы жить в такой квартире с балконом и видом на реку, на прогулочные теплоходы и кафешки, где по утрам пахнет эспрессо и круассанами.
Я чувствовала, как Максим изо всех сил пытается держаться подальше от выпирающего балкона моей пятой точки. Я смахивала выбившиеся пряди, чтобы они не хлестали Макса по лицу. Когда сделала это в четвертый раз, он остановил мою руку, чтобы оставила как есть.
Сквозь прорези кожаной перчатки я чувствовала его горячие пальцы, что держали меня (если такое возможно) за отпечатки пальцев. Он не знал, как допустимо прикасаться ко мне, а я не знала, что почти отсутствующие прикосновения могут так возбуждать.
Он не знал, что я ему не сестра. Я не знала, что мы будем делать, когда я расскажу ему об этом.
– Тормознем, – вильнул он самокатом в сторону.
– А что тут?
– Бабушки вдоль дороги.
– Ты не оговорился? Бабушки на трассе? Может, девушки?
Макс рассмеялся:
– Хочешь, чтобы я купил еще один курс психотерапии против геронтофилии [3]? Я полгода учил термин «неполнородные сиблинги» [4]. Вон, – кивнул он, не давая мне возразить, – цветы продают. Настоящие. Садовые. Я никогда не дарил тебе цветы, сеструха.
– Макс… – выдохнула я, устав одергивать его на каждом «сестринском» повороте.
– Гладиолусы, хризантемы, ромашки? Поддержим малый бизнес!
– Я не могу выбрать… – растерялась я, не зная, у кого же из бабушек купить.
Максим обернулся и махнул куда-то через дорогу. Я успела заметить белый минивэн, отъехавший от тротуара. Пара человек перебежали трассу, беря в кольцо и нас с Максимом, и бабуль с гладиолусами.
– Если не можешь выбрать бабушку на трассе, покупаем всех! То есть все цветы, – дал он указание своим людям, а мы продолжили свой путь, вернувшись к самокату.
– У тебя охрана? От кого?
– Кто знает, сколько у меня еще кузин или сестер найдется и будут ли они, как Алла.
– Будут ли они, как я?
– Не будут, – вильнул он так и ускорился, чтобы по инерции я завалилась ему на плечо, а потом на грудь, – таких, как ты, больше нет.
Максим пересек трассу и свернул во двор, останавливаясь около первого дома, смотрящего в сторону реки.
– Ты здесь живешь? – подняла я голову. – Обожаю этот район. Вон, – заметила я кафешку «Вермильон», – у меня в доме такая же сеть булочных. Я все время у них покупаю. Тоже поддерживаю малый бизнес.
– Теперь и я буду.
– Я про хлеб, если что, а не про покупку всей булочной.
– Спасибо за уточнение, – припарковал он самокат. – Пристегиваешь или так оставляешь?
– Так можно. Он заводится только от магнита в моем браслете, – продемонстрировала я перепаянный старый браслет от фитнеса.
– Пойдем, покажу, как живу. Холостой и одинокий.
– По понедельникам? Когда профилактический день для отдыха от свиданий?
– Сегодня же как раз понедельник! День общения с родней!
– Слушай, Макс… – попробовала я хоть как-то намекнуть о предстоящем разговоре.
– Прости, Кир! Больше не буду шутить про родню, обещаю! Все, все…
Он открыл дверь с домофоном, пропуская меня вперед. Мы поднялись на последний этаж чердака, который богатеи называют «пентхаусом», и он отпер дверь ключом, а не отпечатком ладони, как когда-то в кастрюльной квартире.
– Проходи. Обувь не снимай. Кухня слева, справа – все остальное. Свет не включаю, как ты просила.
Я вошла и сразу шарахнулась от трюмо у стены с трехметровым в диаметре круглым зеркалом.
– Ты чего?
Я уставилась себе под ноги:
– Не люблю зеркала…
– Серьезно? Завтра их здесь не будет.
Максим исчез, и в комнате за белой дверью с серебряным витражом что-то зашуршало.
– Вот! – вернулся он с огромным клетчатым пледом. – Закрою, как попугая.
– Этаж у тебя слишком высокий. Мне нравится ближе к земле. Женя помог арендовать классный вариант на втором.
Максим встал на мягкий пуф и накинул плед на зеркало. Мое сердцебиение сразу пришло в норму. К счастью, он не спросил, что это за ОКР с зеркалами (и с ложками) и почему я так среагировала.
– На балконе зеркал нет. Посидим там? Тебе чай или кофе? – предложил Максим.
Меня обдувал прохладный ветер. На балконе пахло свежестью, тополиным пухом и кофейными зернами – то ли из кафе, то ли с кухни Макса.
– Люблю, когда рядом вода, – вдыхала я смесь ароматов.
Макс спросил из распахнутого окна, пока жужжала кофемашина:
– Поедешь в выходные на пляж? Парни зовут. Девчонки тоже будут. Погоняем на вейкбордах за катером. Поможешь провести отбор подружки для меня на предстоящий сезон. Застрял в выборе между Настей «четвертый-размер» и Надей «попа-тверк»!
– Может, и поеду, – пожала я плечами.
– Только смотри! – выглянул он через форточку кухни. – С пацанами «микро-размер-мозгов-и-жезлов» знакомить не буду! Все они бабники, как я! Только я «макси». Я же все-таки Максим, во мне все – максимальное.
– И хвастовство на первом месте.
Он вышел на балкон, держа на подносе пару дымящихся чашек, полных до краев.
– Я должен блюсти честь кузины и отгонять от тебя новых журавлей! – хохотнул он, но понял, что на этот раз переборщил с иронией.
– Прости.
– Не извиняйся.
– Нет, я урод. Ты любила его. И, наверное, до сих пор… А я до сих пор… ну ты и так уже слышала. Все. Молчу. Забудь. Обещаешь, что забудешь мои слова?
– Про сестру, – кивнула я, – забуду. И ты забудь. Не знаю, как сказать. Может, прямо? Без прелюдии?
– Девушки обожают мои прелюдии… Молчу!
– Тогда прямо, – выдохнула я. – Ты мне не брат. Мы не родственники. Вообще никто. В смысле, генетически мы совершенно чужие. Я хотела как-то подготовить тебя, но не получается. Ты все шутишь и шутишь про родство…
Поднос в его руках накренился, и обе чашки заскользили по серебру, как я когда-то скользила на коньках по льду. Кофе сорвалось водопадами на мою одежду.
Отбиваясь от чашек, я обожгла ладони. Осколками фарфора царапнуло по щиколоткам.
– Черт! Быстрее под холодную воду!
Я перешагнула битое кофейное месиво.
– Где ванная?
– Иди за мной. Стой! – остановил он меня у двери. – Там зеркало. Сейчас. Секунду!
Максим захлопнул перед моим носом дверь. Через мгновение он вынес замотанный в халат прямоугольник – судя по звуку, что я слышала мгновение назад, – оторванную зеркальную створку, которой закрывают полки.
– Спасибо. И, – остановилась я на секунду в проеме, – спасибо, что не спрашиваешь.
– Я хочу, – опустил он поклажу на пол, – спросить про другое. Но потом. Давай сюда.
Максим крутанул холодный кран, и я вытянула ладони под остужающий поток. Он намочил полотенце, опустился на колени.
– Нужно снять легинсы. Холодный компресс успокоит кожу.
Если бы я сняла сейчас легинсы, мои трусы оказались бы напротив его лица.
– Я сама, – забрала я полотенце.
– Да… конечно… я закажу новые шмотки.
– Не нужно! – кричала я ему в спину, когда он выходил из ванной.
– Тогда ты или поедешь домой в белье, или заночуешь здесь, пока твои не высохнут. Сорок четвертый размер? – заглянул он, одновременно стуча.
Его взгляд юркнул по моим обнаженным ногам, и дверь снова с силой захлопнулась.
Когда боль от ожогов немного утихла, я замоталась банным полотенцем от пояса до пяток и вышла из ванной. Максим сидел на полу, прислонившись спиной к стене напротив и вращал смартфон, словно спиннер.
Его охранники успели занести в квартиру скупленные цветы, положив их горками в проходе. Я отвернулась от трех похожих на могилы кучек.
– Ты уверена? – спросил он, рассматривая мой шестой палец на левой ноге. – Откуда информация?
Я села на пол напротив него, прислоняясь к стене так, чтобы не видеть срезанные «мертвые» стога соцветий, и принялась рассказывать:
– Кровь осталась на моем платье, когда тебя ранило деревом, пробившим лобовое стекло. Воеводин проверил дважды. Отрицательно. Мы не родня.
– Она… – скривил он губу, – Алка сказала мне на том злосчастном пикнике, что мы с тобой чужие.
– Сказала?
– Еще и просила запомнить. Ты ведь приехала в резиденцию. Я знал, кто ты. Я тебя… целовал. Помня ее слова, что мы чужие.
– А потом?
– Потом оранжерея, мертвая Алка и твоя вооруженная гениальная бабуля. Алка, – повторил он. – Она могла придумать любую пытку, и моя вера в сестру – не сестру выглядела идеальной. Я решил, что она соврала тогда… в детстве.
– Ты запутался.
– Давно ты знаешь правду?
– Дольше я не знала, как тебе сказать. И что ответить.
– Кому?
– Тебе, Максим. Что ответить, если ты спросишь…
– Пойдешь ли ты со мной на свидание?
– Нет, – улыбнулась я, – кого тебе выбрать: Настю-четвертый-размер или Надю-попу-тверк.
– Я выдумал их. Как выдумывал тебя. В фантазиях все свободны. Еще в мечтах и снах. Там я мог делать что угодно. Там только ты. Я хотел застрять с тобой навсегда в тех снах.
Покосившись на уголок съехавшего с зеркальной створки халата, я произнесла:
– Я боюсь застрять внутри них, Максим. Внутри зеркал.
– Я не отпущу тебя ни в какое зеркало, Кирыч. Никогда.
– Боюсь, нас не спросят.
– Нет, – звучал его голос тихо, но твердо и решительно. – Я не потеряю тебя дважды. Никакое зазеркалье не заберет тебя.
– Я рассказала про тест, Максим, чтобы ты поговорил с отцом. Кто твоя мать? Почему правду о ней скрыли?
Закрыв глаза, я прикоснулась виском к стене, приятно охлаждая начавший пульсировать висок.
Раздался шорох. Максим теперь сидел рядом со мной. Я ощутила его дыхание совсем близко от своей изогнутой шеи. Словно вампир, он легонько уткнулся в мое плечо, решая, разорвать ли ему артерию в клочья или превратить меня в такого же вампира, как он сам.
От его выдоха кожа согревалась, от вдоха охлаждалась, покрываясь мурашками.
Вытянув руку, он провел пальцами по сонной артерии.
– Ты ждала и не писала мне, чтобы дать время нам обоим.
– Время?
– Мне – забыть тебя. Себе – забыть Костю.
Он провел кончиками пальцев по коже возле моего уха, еле ощутимо прикасаясь губами, словно лапки бабочки опустились на лепесток.
– Если ты любила так же, как я люблю тебя… навсегда стереть такое чувство невозможно. Я плевал на романтичный бред, пока не появилась ты. Нет, не так. Пока ты не исчезла. Поцелуй возле оранжереи, когда твоя бабушка-Рокки, обвешанная ружьями, сообщила, что мы брат и сестра, тебя отобрал. Что я только не делал, лишь бы забыть. Надеюсь, ты не забывала Костю таким же путем.
Я покосилась на него.
– Клин клином вышибал? – поняла я, что он имеет в виду череду бесконечных подруг.
– Я их не помню. Снова и снова возникало твое лицо, когда смотрел на них, твой взгляд, когда ты смотришь, как сейчас, – насквозь и вовнутрь. Как умеешь только ты. Какой можешь быть только ты.
– Но это еще не значит, что я нормальная.
– Но и я тоже нет. Признайся, сколько раз ты ходила в морг? Два, три?
«Двести двадцать три…» – подумала я.
– По делу или на обеденный перерыв?
– Ты не моя кузина. К счастью.
Он помолчал, но все-таки добавил то, что я и так знала.
– Ты ее кузина.
Максим был прав. Я резко начала ощущать себя иначе после событий в оранжерее.
– Что-то от Аллы просыпается во мне. Что-то… нехорошее. Агрессия. Когда я метаю спортивные ножи, я представляю людей, Максим. Всех, кого бы я хотела поставить к стенке.
– Вот это я и люблю в тебе, Кирыч.
– Черную сторону латентной убийцы?
– Серой стороны в тебе не осталось.
– А белой?
– А белой в нас нет с того пикника.
Я повернула к нему голову.
– Ты мне все рассказал? Ты не знаешь, кто убил моих сестер?
– Один из тех, кто был там. Или никто, и следствие не ошиблось – они сорвались, – ответил он. Помолчав, добавил: – Ты никогда не остановишься? Не перестанешь выискивать правду?
Прикрыв глаза, я приблизилась к нему первой.
– Поэтому пошла в следователи. Я узнаю, что произошло. И, Макс, мы ведь с тобой не убийцы? Ты ведь понимаешь, что я не серьезно про… ножи?
Я спросила, а он испугался слова «убийцы», и его пробрала дрожь, что передалась мне тоже.
– Мы спасли семерых в оранжерее. Если бы Алла выстрелила… – пояснила я свою мысль.
Снова расслабившись, он провел пальцами по моей щеке, продолжая то здесь, то там еле ощутимо касаться губами моего лица, шеи, плеч. Он не целовал меня, он словно бы боялся нашего сближения больше, чем я сама.
– Шестерых, Кирыч. Меня ты спасла только сегодня.
Наши глаза больше не смотрели прямо друг на друга, теперь их привлекали губы. Долгое томительное сближение пересохших друг по другу душ, знающих в томящейся пустыне каждую песчинку, мечтающих о передышке, пусть мимолетной, пусть до следующей бури, что случается раз в столетие, – мы оба желали перестать мечтать о воде, почувствовав дождь губами, оказаться в оазисе на миг или навсегда, что сейчас одно и то же.
Но мы не могли. Мы не были готовы вкусить и напитаться друг другом.
Как одинаково заряженные магниты, я отталкивалась от Максима, а он от меня – столь же мучительно медленно, миллиметр за миллиметром, не в силах преодолеть сопротивление. Мы так и не коснулись губами губ друг друга. К счастью, меня не прострелил лицевой паралич от неожиданности, когда в домофон раздался звонок, оповещающий о доставке новых легинсов.
Спустя три попытки курьера дозвониться и достучаться, Максим зажмурился, отстраняясь от меня, резко оттолкнулся руками от пола и вскочил на ноги, перепрыгивая цветочные кучи, бегом забрал пакеты и вернулся в коридорный полумрак.
Но меня там уже не было.
Я решила подождать на кухне, встав так, чтобы нас разделяла широкая барная стойка.
Магниты все еще были заряжены одинаково, и коснуться его губ я не могла.
– Кира? – поставил он пакеты на столешницу. – Это не какой-то пранк? Не месть? Не прикол? С тестом на родство?
– Думаешь, я способна так издеваться над чувствами?
– А у тебя они есть? Ко мне? Хоть какие-то?
– Хочу это понять. А ты хочешь?
– Хочу ли я? – усмехнулся он. – Кирыч, если я подойду сейчас к тебе, от этой барной стойки останется пара щепок. Но я не сделаю ничего, если ты не захочешь. Не позвоню, не приглашу, не… прикоснусь. Пока не… – улыбнулся он, – не пришлешь смайлик с креветкой.
Я открыла пакет, выуживая воздушную белую юбку ниже колена, совсем прозрачную и с огромным разрезом.
– В такой на работу не пойдешь. – Я уже видела, как сквозь ткань проступит окантовка нижнего белья.
Размотав полотенце и переступив через пояс, я водрузила юбку, севшую точно размер в размер низко на бедра. Вместо топа Максим выбрал для меня мягкий хлопковый корсет в бежевый горох. Закончив переодеваться, я поняла, что все это время Максим, сделав вид, что отвернулся, смотрел на меня в отражение серебристой створки духовки.
Я вскинула взгляд туда же – в отражение – и не увидела ничего нового: снова раздвоившуюся себя – моих сестер, удаляющихся в глубь бесконечности. Зажмурившись, я вскрикнула, рухнув руками на столешницу, перекидывая вперед волосы, чтобы закрыться от них.
Чтобы перестать их видеть!
Максим подорвался с барного стула, опрокидывая его. Перегибаясь через столешницу, он убрал руками волосы с моего лица.
– Кира… что? Скажи. Что ты там видишь?
Он убирал с моего лица растрепанные локоны, пока я пряталась в сгибе его локтя.
– Отражения… Но не мои…
– Завтра здесь не будет ничего, что отражает. И ложек… – сообразил он. – Договорились? Ну же, – отодвинул он меня от духовки, поворачивая лицом к кухонным ящикам, – смотри на меня. Могу зажмуриться, чтобы ты не отражалась в моих зрачках.
Он действительно зажмурился, и я прижалась к его груди. Чувствуя, с каким облегчением и как бесконечно долго он выдыхает, как руки его прижимают меня, наконец-то смогла выдохнуть и я.
За окнами наступила ночь, а мы продолжали стоять уже пару часов все там же, укутанные друг другом, покачиваясь на колеблющихся грудных клетках под ровный стук сердец-метрономов.
Аккуратно прижав мою голову к плечу, Максим на мгновение присел и плавно поднял меня на руки.
Я чувствовала, что начинала дремать. Больше своих отражений с исчезающими в глубине зеркал сестрами я боялась только своих снов. Что бы ни происходило в них, что бы я ни видела, любой человек представал во сне в виде птицы. Бывало, я видела целую стаю серых журавлей. Такое случалось, когда в сновидения врывался Костя – в единственное наше убежище, где мы могли встретиться. В единственные передышки между кошмаров.
Без единого прикосновения, без единого намека на флирт или воспоминания о нашем прошлом романе.
Рассматривая меня небоокими голубыми глазами, он всякий раз удивлялся:
– Кира, это ты? Та Кира из прошлого?
Когда-то в Калининграде на этот вопрос я ответила ему: «Той Киры из прошлого больше нет».
Но теперь все поменялось, и мои слова прозвучали иначе.
– Нет, Костя, – ответила я, – того прошлого больше нет.
