Эллада Горина
Э Ю Я
Наше будущее – для кого-то прошлое.
Наши внуки – для кого-то деды.
Наша антибиотиками защищенная и интернетом облегченная жизнь кому-то покажется полной дремучих опасностей и невыносимых трудностей.
Наши футуристические стройки и модные автомобили – для кого-то архитектура старины и раритет.
Наши грандиозные проекты – для кого-то устаревшие утопии.
Наши предсказания – для кого-то древняя летопись.
Наш фантастический мир будущего – для кого-то сказка на ночь.
Наше будущее для кого-то – прошлое…
Сведущие источники утверждают, что море – это колыбель жизни. Моей, во всяком случае, точно – мать с отцом познакомились на пляже.
Отсюда и берет начало наша семейная история, и через некоторое время метафорическая океаническая колыбель сменяется вполне реальной деревянной колыбелькой. Из которой уже очень скоро, через продольные перекладины, не умещаясь внутри, торчат беспокойные ноги.
Прямо сейчас эти ноги, покинувшие дом в приличном виде, но по истечении часа с ободранными в очередной раз коленками и перепачканными носками туфелек, так и норовят проскользнуть в дальний угол аптеки по улице Низами. Там в кадке на паркетном полу скучает старый фикус. Широкий солнечный луч с миллионом пляшущих в его толще частичек безуспешно пытается пробить матовый слой пыли на листьях.
Я подбочениваюсь, демонстрируя фикусу желание нарушить его самодовольное одиночество. Коснуться округлых жестких листьев, смахнуть пыль, натереть пальцем до глянца, придвинуть кадку ближе к солнцу. Однако строгое выражение лица аптекарши и мамино шиканье, с недавних пор ставшее нормой жизни, предотвращает мой исследовательский порыв на излете.
Смешно сдвинув две пары очков на лоб, аптекарша выдает маме серебристые прямоугольники с цветными и белыми кругляшами таблеток. Вздыхаю. Как же долго все у взрослых! Неинтересным вещам вроде чистки зубов и воспитания в разговорном жанре они уделяют чересчур много внимания, а на приятные дела вроде побороться с папой за право со всей силы тпрукнуть его в живот, пока он сопротивляется, ловко подставляя руки, но в конце я одерживаю верх и побежденный заливисто хохочет, – на это у них вечно не хватает времени.
От нечего делать взглядом вновь возвращаюсь к фикусу. До чего же унылый, ни одного цветочка! То ли дело кусты садового гибискуса в «Сабирке», так и хочется содрать парочку и щекотать ноздри ароматной крошкой сердцевины!
«Сабиркой» мама называет сад имени Сабира – самое уютное местечко для игр. Сзади сад крепко обнимает бакинская крепостная стена, спереди стекает широким асфальтом улица Коммунистическая с ее завлекательными «Академкнигой» и кафе «Серин» («Прохлада»).
На прогулках в «Сабирке» с мая по октябрь взгляд так и липнет к кустам, усыпанным сиреневым с тугими прожилками цветкам. Я зову их «дюймовочками»: если вывернуть лепестки наружу, то получается платьице, а мучнистая длинная сердцевина похожа на туловище сказочной героини. Остается лишь придумать для нее новые приключения.
Иногда незаметно для мамы я дегустирую сочные соцветия. Сладковато-горький вкус расползается по языку и небу, намекая, что цветок не предназначен для пищевых утех, но я не сдаюсь. Однажды даже отправляю в путешествие по пищеварительному тракту божью коровку с лакированными крылышками кирпичного оттенка. Такой же цвет у папиных «Жигулей». Он каждый раз поясняет, что это цвет «коррида». Название нравится мне перекатом «р-р-р» и тем, что папина «коррида» не кажется такой же ужасной, как ядерный красный оттенок платков тореро, утыкающих лбы и спины несчастных быков острыми пиками, как изредка показывают по ТВ. Цвет папиной машины мягкий, как сплав красного с карамельным. При взгляде на нее не думаешь о жестокости кровавой бойни, скорее веет ветром воспоминаний о мужестве и отваге давних времен.
Что касается вкусовых качеств божьей коровки, то она оказывается откровенно горькой, но мне все равно нравится мое новое открытие. Когда, потрясенная увиденным, мама интересуется «ну что, вкусно, Ладунюшка?», я зажмуриваюсь и качаю головой от удовольствия из-за сотворенного и причмокиваю «ах, ах, ах!».
Мир вокруг меня красивый и вкусный. Значимый. Значащий. Каждый опавший лист, любой дрожащий щенок, неожиданный взгляд темных глаз тихого соседского мальчика, тысячная трещина в камне бордюра и древесине перил – во всем своя тайна, свой смысл, свое притяжение. Огромный мир, всеобъемлющий, но каждая мелочь в нем сама по себе отдельная вселенная.
***
Таращиться на фикус, не имея возможности заняться делом вплотную, порядком надоедает. В уме перебираю растения, которые кажутся мне особенно привлекательными. Останавливаюсь на олеандрах. Всякий раз по дороге домой мама твердит, что от их запаха болит голова. Меня же охватывает восторг при виде знакомого куста неподалеку от ворот в крепость. От теплой, сладко дурманящей волны щекотно на душе и в пятках. Такое удовольствие от запаха я испытываю еще разве что от выхлопов «Икарусов», выстроившихся в ряд на площади Молодежи. Это свое пристрастие я держу в тайне, хоть в душе уверена, что у жителей Баку в крови водится нефть. Ведь даже мама признавалась, что грешит нежной привязанностью к запахам керосиновой природы, но все равно будет настаивать на том, что все это очень вредно.
О том, чтобы обсуждать подобную тему с папой, речь не заходит и подавно. Даже совсем маленький человек вроде меня уже твердо уяснил: молчание – золото. Особенно если твой отец – врач. Тем более что его слово – закон. С которым остальные – кто смиренно, кто вздыхая, кто в ярости сцепив зубки, – кому как проще, но соглашаются. Так было во всем, за исключением моего появления. Меня утвердила мама. Сказала: «Будем рожать, и – точка!» Тут уже папа оказался в числе соглашающихся.
Позже, правда, он настаивал, что это был лично им спланированный проект под названием «Эллада Горина», для домашних – «Буся». Так последнее слово вновь оказалось за ним.
***
– Пойдем, Буська! – мамина ласковая улыбка дает надежду уговорить ее на что-нибудь интересное или вкусное.
М-м-м, как же приятно сводит челюсти при одной только мысли о прохладном помещении кафешки «Серин» с его вечно залитой водой стойкой, сколько бы продавщица ни протирала ее видавшей виды тряпкой.
В колбах треугольной формы, подвешенных основанием вверх, завораживающе мерцают разноцветные сиропы – тягучее золото дюшеса, таинственный изумруд тархуна и соблазнительная вишня. Продавщица в бесформенном халате привычным движением выпускает скромную порцию сиропа в граненый стакан, затем со всей силы жмет на ручку сифона. Богиня!
Пенясь, в стакан врывается газированная вода, поднимает водоворотом со дна драгоценное содержимое, и душа воспаряет.
И все же главное сокровище заведения – молочный коктейль. Кружевная пенка, ледяные катышки на языке. Если существует бог вкуса, то обитает он здесь, в неприметном бидоне, хранящемся в тарахтящем холодильнике. От нетерпения сводит скулы, пока продавщица выдаивает белоснежную струйку в жестяную емкость, затем танцует миксером по дну вальс, пока жидкость не загустеет. К мгновению, когда ледяная масса оказывается вплеснутой в прозрачный стакан, упруго прыгавшие внутри мячики нетерпения наконец взрываются фонтанчиками счастья.
О, я точно знаю, чего хочу – остаться жить навсегда в «Серине», а когда вырасту – взбивать молочный коктейль, чтобы по праву продавца иметь к нему неограниченный доступ. Боюсь только, папа не согласится. Его мечта – облачить меня в белый халат и колпак, но те, что носят здешние продавщицы, однозначно не входят в его планы.
– Нет, Ладунюшка, «Серин» не по пути, нам в химчистку и домой, – таков мамин вердикт. Непонятно, почему бы не отправиться сперва туда, куда хочется, но спорить смысла нет: с недавних пор я убеждена, что ни один взрослый не способен толком объяснить, чем химчистка важнее молочного коктейля и почему брикет восхитительно сияющего пломбира заканчивается быстрее тоскливой тарелки супа.
Прихожу к выводу, что жизнь не слишком логична. А самое большое коварство и несправедливость заключается в том, что, как я полагала с рождения, родители – часть моего мира, но годам к четырем внезапно обнаружила, что они, в свою очередь, абсолютно уверены, что это я, Буся, всецело принадлежу им. Кажется, такое происходит во всех семьях повсеместно.
***
Справляюсь с разочарованием из-за маминого отказа вздохами и ищу утешения у чьих-то будущих питомцев – высокие двери зоомагазина соседствуют со входом в аптеку. Так что обитель зверьков, рыбок и свиристящих птичек точно нам по пути. К тому же мама сама любительница наблюдать за здешним раем. Посмеиваются нарядные амадины, волнистые попугайчики косятся на посетителей круглым глазом, влюбленные кенары выводят коленца. За толстым зеленоватым стеклом аквариумов разрядом молнии мелькают стайки гуппи, золотые рыбки с будто облезающей чешуей беззвучно шепчут свои тайны полногубыми ртами. В центральной зоне магазина в картонных коробках возятся самые прекрасные существа на земле – котята и кутята. С трепетом касаюсь маленьких горячих тел, с умилением слежу за играми малышей. Сердце ноет – так хочется, что бы каждый из них нашел заботливых хозяев. Жаль, среди них не будет меня.
Каждого из горячих комочков я готова утащить домой и любить до конца жизни, но мне раз и навсегда было наказано питать столь нежные чувства исключительно к маме, папе и бабуле. К тому же, по утверждению взрослых, животные – это в первую очередь микробы и болезни. Борьба с микробами в нашем доме носила характер военных действий. Сызмальства мне было известно исключительное количество способов оградить себя от захватчиков, поэтому я была уверена, что с легкостью справлюсь с выведением вражеских колоний с любимого питомца. Но папа был непреклонен – страшные истории про червей в печени и мозге заставляли понуро отступать.
Очередной вывод о жизни не заставил себя ждать – когда полезного чересчур, начинаешь грустить, и даже пусть ты самый стерильный человек на свете, но часто чувствуешь себя так, словно будто у тебя червяки в сердце.
Вырасту и стану целоваться со всеми десятью собаками и кошками, которых заведу! – исподтишка глажу двух темненьких щенков из коробки, после чего припадаю носом к аквариуму. Мама ожидаемо восклицает: «Грязно!» – и, пригрозив микробами, выводит дочь-бунтарку наружу.
***
Недолгий путь через площадь Фонтанов, и мы в химчистке. Небольшое помещение с тусклым светом, повсюду сливочного цвета тюки, напоминающие гигантские грузинские хинкали.
Маме выдают тюк, работница химчистки ловко выворачивает его наружу, вытряхивая знакомую одежду. Я притрагиваюсь к шерстяным отцовским брюкам, маминому светлому платью, своему жакету с вишенками. Рукой нащупываю край тюка, похожий на грубую многослойную марлю. Сбоку подшита прямоугольная бирка с несколькими буквами. С любопытством оглядевшись, обнаруживаю на каждом тюке подобную бирку с набором букв для распознавания. Склоняюсь над нашим, вижу три буквы: Э… Ю… Я…
Очередной вывод о жизни не заставляет себя ждать: порой случаются удивительные штуки, которые могут не показаться людям значительными, но именно они очень важны!
– Мама, смотри, это про нас! – тычу пальцем в бирку. – «Э» – это папа. Эльдар. «Ю» – Юля, это ты, а «Я» – это я! Э Ю Я!
– Что ты там говоришь, Бусенька? Подожди, я занята, – мама не слушает, расплачивается с работницей.
Э Ю Я… Когда вырасту, обязательно напишу книгу. Лучшую в мире. В ней про Э Ю Я обязательно будет.
***
Перешептывания с музой скрашивают дорогу домой, впрочем, не они одни – мы с мамой заглядываем в хлебную. Огромным зубчатым ножом-пилой, встроенным в стол, женщина за прилавком разрезает пахучую круглую буханку напополам, протягивает поджаристой горбушкой, и я вижу на ней рисунки гор и впадин, как на карте.
Мама просит доложить к хлебу с деревянных полок несколько мягких рогаликов и булку с кишмишем (изюмом) – чуть сыроватую внутри, но с хорошо запеченной глянцевой корочкой. Загляденье и объеденье, как говорит бабуля.
Из хлебной отправляемся домой по улице Зевина мимо пыльных витрин парикмахерской. Женщины с фольгой в волосах лениво вращаются в креслах, листают журналы, как в замедленном кадре. Фен-колпак прячет половину головы очень пожилой женщины, но и этого вполне достаточно, чтобы разглядеть каменное выражение ее лица. Мне кажется, что металлические бигуди, уложенные рядами, гораздо больше идут старушке, чем воздушные кудряшки.
В центре зала, расчесывая пушащиеся от осветления волосы клиентки, травит свои вечные байки про мужа парикмахерша Валя.
Глядя на парикмахершу, я вскипаю волной злости, хоть и не подаю вида. В прошлый раз, когда мама привела меня сюда постричься, Валя неожиданно прошлась машинкой по моим светлым каштановым волосикам. Заманили обманом и сотворили невесть что по своему разумению. А как же я? Как насчет моего мнения? Это же моя голова!