Эми Тан
Сто тайных чувств
Вообще-то Небесный Царь уже обещал нам, что народ хакка унаследует землю и будет править Царством Божьим. Капюшон сообщил, что тайпины уже захватили много городов, собрали много денег и земли. И теперь борьба перемещается на север, но остальные Почитатели Господа с Чертополоховой горы должны прийти к нему в качестве солдат. Он добавил, что их ждет награда: теплая одежда, много еды, оружие, а позже и собственная земля, новый статус и звания, школы и дома, отдельно для мужчин и для женщин. Небесный Царь будет отправлять провиант оставленным семьям. К этому моменту все кричали: «Великий мир![21] Великий мир!»
Затем генерал Капюшон с размаху всадил трость в землю. Все снова притихли. Он велел Ибаню показать нам дары, которые передал с ним Небесный Царь. Бочки с порохом! Куча винтовок! Корзины с французской униформой из Африки, местами порванной и даже заляпанной кровью. Но все согласились, что даже в таком состоянии она прекрасна. Народ перешептывался: «Эй, посмотри на эти пуговицы, пощупай ткань». В тот день очень много людей, мужчин и женщин, присоединились к армии Небесного Царя. А я нет. Мне было всего семь лет, слишком мала, поэтому я дико расстроилась. Затем кантонские солдаты раздали униформу, но только мужчинам. Увидев это, я перестала так уж сильно расстраиваться.
Мужчины надели свою новую форму. Женщины изучили фитильные замки и спички, которыми нужно было их поджигать. Генерал Капюшон снова стукнул своей тростью и попросил Ибаня принести нам подарок. Мы все подались вперед в ожидании очередного сюрприза. Ибань притащил плетеную клетку, в которой сидела пара белых голубей. Генерал Капюшон на своем ломаном китайском объяснил, что он попросил Господа дать ему знак, что мы армия победителей. Господь послал ему голубей. Голуби, заявил генерал, означали, что мы, бедные хакка, получим в награду Великий мир за те лишения, которые мы претерпевали десять тысяч лет. С этими словами он открыл клетку, вытащил птиц и подбросил их в воздух. Толпа взревела. Все побежали, расталкивая друг друга и подпрыгивая, чтобы поймать птиц, пока они не улетели. Один мужик споткнулся и ударился башкой о камень. Его череп треснул, и мозги вытекли наружу. Но остальные перепрыгивали через тело, преследуя редких драгоценных птиц. Одного голубя в итоге поймали, второй улетел. Кто-то в тот вечер сытно поужинал.
Мои родители присоединились к повстанцам, а еще мои дяди, тети, старшие братья, почти все жители Чертополоховой горы и городов в долине, кто был старше тринадцати лет. Пятьдесят или шестьдесят тысяч человек.
Крестьяне и землевладельцы, торговцы супом и учителя, бандиты и попрошайки, и не только хакка, но и народности яо и мяо, племена чжуан и даже бедняки пунти. Это был великий период единения для китайцев.
Меня оставили на Чертополоховой горе с бабушкой. Жалкая деревня из младенцев и детей, стариков и хромых, трусов и идиотов. Но мы радовались, потому что, как и обещал, Небесный Царь послал своих солдат доставить нам запас продовольствия, больше, чем мы могли представить за сто лет. Солдаты также принесли нам истории о великих победах: Небесный Царь основал свое новое царство в Нанкине. Там серебряных монет больше, чем рисовых зерен. Еще они рассказывали, в каких прекрасных домах жили его подданные, причем мужчины и женщины раздельно. А еще о том, какую размеренную жизнь ведут там – в воскресенье ходят в церковь, работать не надо, знай отдыхай да радуйся. Мы были счастливы услышать, что теперь мы живем во времена Великого мира.
В следующем году солдаты принесли рис и соленую рыбу. А еще через год уже только рис. Прошло еще много лет. Однажды человек, который когда-то жил в нашей деревне, вернулся из Нанкина. Он сказал, что Великий мир пребывает в упадке. Перед лицом страданий все сражаются одинаково. Но когда наступает мир, никто не хочет быть как все. Богатые не хотят делиться, менее богатые завидуют и воруют. В Нанкине, по его словам, все искали роскоши, удовольствий, запретной любви. Сам Небесный Царь теперь обитает в прекрасном дворце и имеет много наложниц. Он позволил человеку, одержимому Святым Духом, править Царством. А генерал Капюшон, человек, сплотивший всех хакка во имя борьбы, присоединился к маньчжурам и теперь стал предателем, связанным золотом китайского банкира и браком с его дочерью.
– Когда слишком много счастья, – сказал тот человек, – то это счастье всегда заливается слезами печали.
Мы чувствовали желудками всю правду сказанного. Мы голодали. Небесный Царь забыл нас. Наши западные друзья предали нас. Мы больше не получали еды и рассказов о победах. Мы обеднели. Ни матерей, ни отцов, ни поющих дев и юношей. А зимой еще и лютый холод.
На следующее утро я покинула родную деревню и спустилась с горы. Мне было четырнадцать, достаточно взрослая, чтобы выбрать свой жизненный путь. Бабушка умерла за год до этого, но ее призрак меня не остановил. Это был девятый день девятого лунного месяца, я помню, потому что в этот день положено подниматься на вершины, а не спускаться с них; это день почитания предков; день, который Почитатели Господа проигнорировали, чтобы доказать, что живут по западному календарю и чтут пятьдесят два воскресенья, а не священные дни китайского лунного календаря. Итак, я спустилась с горы и направилась через долины. Я больше не знала, во что мне верить и кому доверять. Я решила, что подожду какого-нибудь знака свыше и посмотрю, что произойдет.
Я добралась до города у реки под названием Цзиньтянь. Всем встреченным хакка я говорила, что я Нунуму. Но они не знали ничего про одноглазую разбойницу. В Цзиньтяне о ней знать не знали. Хакка не восхищались тем, что мне выбил глаз призрачный конь. Они жалели меня, совали мне в руку засохшие рисовые шарики, превратив в полуслепую попрошайку. Но я отказалась стать той, кем меня видели окружающие.
Я отправилась бродить по городу, размышляя, чем могу заработать на пропитание. Я видела кантонцев, которые срезали с пальцев мозоли, яо вырывали зубы, пунти втыкали иголки в отекшие ноги. Но я не умела зарабатывать на всяких гниющих кусках плоти. И вот я оказалась на низком берегу широкой реки и увидела, как рыбаки-хакка закидывают огромные сети с маленьких лодочек. Но у меня не было ни сетей, ни лодки. Я не умела думать, как проворная хитрая рыба.
Но не успела я решить, что же мне делать, как услышала чьи-то крики на берегу: «Иностранцы приехали!» Я побежала на пристань и увидела двух лодочников-китайцев, молодого и старого, которые выполняли заодно роль носильщиков-кули и носили по узким сходням коробки, ящики и сундуки с большой лодки. А потом я увидела и самих иностранцев, которые стояли на палубе. Их было пятеро. Все в скучных черных одеяниях, кроме одной самой мелкой иностранки, у которой и волосы, и платье были ярко-коричневого цвета, как панцирь жука-короеда. Это была мисс Баннер, но тогда я, разумеется, этого не знала. Я наблюдала за ними своим единственным глазом, а пять пар иностранных глаз пристально смотрели, как оба лодочника, молодой и старый, балансируют на узких сходнях. На плечах у них было по два шеста, а между шестами на перекрученных веревках болтался массивный сундук. Внезапно ярко-коричневая иностранка сбежала на сходни – кто ее знает, с чего вдруг? – чтобы спросить о чем-то носильщиков, предупредить их быть поосторожнее. И тут вдруг сходни заходили ходуном, сундук начал раскачиваться, вместе с ним раскачивались и носильщики, а четверо иностранцев громко заверещали с палубы. Туда-сюда, вверх-вниз. Не отрывая взгляда, мы смотрели, как напряглись мышцы носильщиков, а иностранка забила руками в воздухе, будто недавно вылупившийся птенец. В следующий миг старик, который шел первым, издал пронзительный крик. Что-то треснуло, и я увидела, что из его плеча торчит обломок кости. После этого оба китайца вместе с сундуком и иностранкой в блестящем платье улетели в воду, подняв целый фонтан брызг.
Я подбежала к кромке воды. Молодой носильщик уже выплыл. Два рыбака в сампане подбирали одежду из сундука иностранки: яркие платья надулись пузырем, словно паруса, шляпы с перьями качались на воде, как утки, а длинные перчатки плыли, загребая по воде, словно пальцы призрака. Но никто не предпринимал попыток спасти раненого старика и девушку. Остальные варвары боялись ступить на сходни. Пунти на берегу не осмеливались вмешиваться в предопределенное, иначе они будут ответственны за судьбу людей, которым, может быть, суждено утонуть. Но я так не думала. Я-то хакка. Я почитаю Господа, а Почитатели Господа – ловцы человеков. Поэтому я ухватила бамбуковый шест, который улетел в воду, пробежала вдоль берега и сунула шест утопающим, чтобы веревки свисали прямо в воду. Старик и иностранка с радостью воспользовались помощью, и я, напрягая все свои силенки, вытащила их на берег.
А вот тут меня уже оттеснили пунти. Они усадили на землю травмированного старика, который громко ахал и ругался. Это был Лао Лу. Впоследствии он стал сторожем, поскольку со сломанным плечом уже носильщиком не поработаешь. Мисс Баннер подняли чуть выше на берег. Ее сначала стошнило, потом она заревела. Когда иностранцы наконец спустились по сходням, их окружили пунти, которые требовали денег. Один из иностранцев бросил на землю мелкие монеты, и пунти слетелись на добычу, будто хищные птицы, а потом разбежались.
Иностранцы погрузили мисс Баннер в одну телегу, а старика со сломанной рукой – в другую. Еще три телеги они набили своими коробками, ящиками и сундуками. Они поехали к зданию миссии в Чанмяне, я побежала следом. Вот так мы втроем и поселились в одном доме. Наши судьбы слились в той реке и переплелись в клубок, как волосы утопленницы. На самом деле, если бы мисс Баннер не спрыгнула с палубы на сходни, то Лао Лу не сломал бы плечо. Если бы не его плечо, то она не начала бы тонуть. Если бы я не спасла мисс Баннер от верной смерти в воде, она никогда не начала бы переживать, что Лао Лу сломал плечо из-за нее. Если бы я не спасла Лао Лу, он никогда не рассказал бы мисс Баннер о том, что я сделала. Если бы мисс Баннер не узнала о моем геройстве, то не попросила бы стать ее компаньонкой. А если бы я не стала ее компаньонкой, то она не потеряла бы человека, которого любила.
* * *
Дом Торговца-призрака стоял в Чанмяне, а Чанмянь тоже на Чертополоховой горе, но к северу от моей деревни. От Цзиньтяня полдня пути, но у нас ушло в два раза больше из-за целой горы сундуков и пары стонущих пассажиров. Позже я узнала, что в переводе название городка означало «Нескончаемые песни». Выше в горах было множество пещер, сотни. Когда дул ветер, то пещеры выли, словно тоскующие матери, потерявшие сыновей.
В этом доме я провела следующие шесть лет своей жизни. Я жила с мисс Баннер, Лао Лу и миссионерами – двумя дамами и двумя господами – Почитателями Господа из Англии. Но ничего этого я тогда не знала. Много месяцев спустя, когда мы смогли говорить друг с другом на одном языке, мисс Баннер рассказала мне, что эти миссионеры приплыли в Макао, проповедовали там некоторое время, затем отправились в Кантон, где проповедовали снова. Там же они встретили мисс Баннер. Примерно в это же время вышел новый договор, в котором говорилось, что иностранцы могут жить в любом понравившемся им месте в Китае. Тогда миссионеры поплыли в глубь страны, в Цзиньтянь, по Западной реке. Ну и мисс Баннер с ними.
Миссия занимала просторную территорию с одним большим двором посередине, затем четырьмя меньшими, причудливым главным домом и тремя домами поменьше, которые соединяли крытые проходы. Все это было обнесено высокой стеной, наглухо отрезавшей внутренний мир от внешнего. Вот уже больше ста лет в этом особняке никто не жил. Только иностранцы рискнули поселиться в доме, который проклят, но они заявили, что не верят в китайских призраков.
Местные предупреждали Лао Лу, мол, не надо там жить, там водятся лисы-оборотни. Но Лао Лу ничего не боялся. Он был кантонским кули в десятом поколении, достаточно сильным, чтобы пахать до полусмерти, и достаточно умным, чтобы найти ответ на любой интересующий вопрос. Например, если спросить его, сколько у иностранок одежды, он не стал бы говорить примерное число, а прошелся бы по их комнатам, пока они обедали, и все пересчитал, разумеется ничего не украв. Например, у мисс Баннер, по его словам, две пары туфель, шесть пар перчаток, пять шляп, три длинных костюма, две пары черных чулок, две пары белых, две пары белых панталон, один зонт и еще семь каких-то вещей, которые наверняка можно отнести к одежде, но он не смог определить, на какую часть тела их нужно нацепить.
От Лао Лу я узнала много всего про иностранцев. Но лишь намного позже он рассказал, почему местные считают, что дом проклят. Много лет назад это была летняя резиденция одного купца, который умер странным и загадочным образом. Потом одна за другой умерли четыре его жены, и тоже странным и загадочным образом: сначала самая молодая, а в самом конце самая старшая, причем все это от одного полнолуния до другого.
Меня, как и Лао Лу, так просто было не напугать. Но должна тебе сказать, Либби-а, что случившееся пять лет спустя убедило меня, что Торговец-призрак вернулся.
3
Собака и боа
После нашего разрыва мы с Саймоном ссорились из-за опекунства над Буббой, моим псом. Саймон хотел навещать его и брать на прогулки по выходным. Я не хочу отказывать ему в привилегии убирать какашки Буббы, но ненавижу его наплевательское отношение к собакам. Саймон любит выгуливать Буббу без поводка. Он позволяет песику бегать по чужим следам в парке Пресидио, носиться без присмотра по песчаной дорожке для собак в Крисси-Филд, где какой-нибудь питбуль, ротвейлер или даже безумный кокер-спаниель с легкостью перекусит полуторакилограммового песика, смесь йорка и чихуахуа, пополам.
В этот раз спор разгорелся в квартире у Саймона, где мы разбирали всякие квитанции, связанные с бизнесом, который мы еще не успели разделить. Ради налоговых вычетов мы решили, что по-прежнему следует применять принцип «совместной подачи декларации в браке».
– Бубба – собака! – заявил Саймон. – У него есть право хоть иногда просто побегать.
– Ага, и угробить себя! Вспомни, что случилось с Сержантом!
Саймон закатил глаза, явно говоря: «Только не начинай!»
Сержант был собакой Гуань, потрепанным пекинесом-мальтийцем, который готов был бросить вызов любому кобелю на улице. Около пяти лет назад Саймон взял его на прогулку – без поводка! – и Сержант укусил за нос боксера. Владелец боксера выставил Гуань счет на восемьсот долларов от ветеринарной клиники. Я настаивала, что платить должен Саймон, на что тот сказал, что должен заплатить владелец боксера, так как его пес спровоцировал нападение. Гуань оспаривала с ветеринарной больницей каждый пункт счета.
– А что, если Буббе встретится пес типа Сержанта? – спросила я.
– Боксер первый начал задираться, – сухо сообщил Саймон.
– Сержант – злобная псина. Но это ты отпустил его без поводка, а Гуань пришлось оплачивать счет из ветеринарки!
– В смысле? Его же оплатил владелец боксера.
– Нет! Гуань так сказала, чтобы тебя не расстраивать. Я же тебе говорила, помнишь?
Саймон скривил губы. Такая гримаса всегда предшествовала выражению сомнения.
– Не помню такого.
– Разумеется, не помнишь. Ты помнишь только то, что хочешь!
Саймон усмехнулся:
– А ты типа нет?
Я не успела ответить.
– Знаю, знаю. – Он поднял руку, жестом призывая меня замолчать. – У тебя память как у слона! Ты никогда ничего не забываешь! Только позволь тебе сообщить: то, что ты помнишь все до последней мелочи, не имеет никакого отношения к хорошей памяти. Ты просто злопамятная, черт побери!
* * *
Весь вечер я дико злилась на Саймона. Это я-то цепляюсь за старые обиды?! Нет! Саймон пытается меня уколоть побольнее в целях самозащиты. Что поделать, если я родилась с отличной памятью?!
Тетя Бетти первой сказала мне, что у меня фотографическая память, а эти ее слова укрепили меня в мысли, что нужно становиться фотографом. Она так сказала, поскольку как-то раз я поправила ее в присутствии посторонних, когда она пересказывала фильм, который мы смотрели вместе.
Теперь, когда я вот уже пятнадцать лет зарабатываю на жизнь, стоя за объективом камеры, я не знаю, что имеется в виду под «фотографической памятью». Я помню прошлое не как мельтешение бесконечной вереницы фотоснимков. Моя память более избирательная. Если спросить меня, по какому адресу я жила в семь лет, нужные цифры не всплывут перед глазами. Мне придется оживить в памяти определенный момент: жаркий день, запах свежескошенной травы, шлепки на ногах. Затем я мысленно преодолеваю две бетонные ступени, сую руку в черный почтовый ящик с глухо колотящимся сердцем и нащупываю… Где же оно? Где это дурацкое письмо от продюсера Арта Линклеттера, приглашающего меня принять участие в его телешоу? Но я не теряла надежды. Я подумала про себя: «Может быть, я ошиблась адресом». Но нет, вот они, латунные выцветшие цифры на ящике, 3-6-2-4, и ржавчина вокруг шурупов.
Вот что я помню чаще, не адреса, а боль – застарелый комок в горле из-за убеждения в том, что мир обвинял меня в жестокости и пренебрежении. Это то же самое, что злопамятность? Я так хотела стать героем шоу «Дети говорят ужасные вещи». Это был детский путь к славе, я жаждала еще раз доказать матери, что я особенная, несмотря на Гуань. Мне не терпелось заткнуть за пояс соседских ребятишек, заставить их беситься оттого, что я получаю больше удовольствия, чем они когда-либо. Катаясь на велосипеде по кварталу, я фантазировала, что выдам, когда меня наконец пригласят на шоу. Ну, я бы рассказала мистеру Линклеттеру о Гуань всякие просто смешные вещи, например, когда она ляпнула, что любит фильм «Юрк Тихого океана». Линклеттер поднял бы брови и скривился.
– Юрк? Оливия, твоя сестра имела в виду «Юг Тихого океана»?
Зрители в зале били бы себя по коленям и ржали, как лошади, а я, светясь детским удивлением, сидела бы с милым выражением лица.
Старина Арт всегда считал, что дети – наивные ангелочки и не знают, что говорят ужасные вещи. Но все участники шоу на самом деле отлично понимали, что творят. Иначе зачем было упоминать настоящие секреты – о том, как они играют в «доктора», как крадут жвачку и журналы о бодибилдинге из мексиканской лавки на углу? Я знала детей, которые делали подобные вещи. Как-то раз такие вот детишки навалились на меня и, пригвоздив своим весом мои руки, дружно мочились на меня, гоготали и орали: «Сестра Оливии тормознутая!» Они сидели верхом на мне, пока я не разрыдалась. Я ненавидела Гуань и себя.
Чтобы успокоить, Гуань отвела меня в кондитерскую. Мы сидели на улице и лизали шоколадное мороженое в вафельных рожках. Капитан, собачонка, которую мама спасла из пруда, а Гуань окрестила, лежала в ногах, зорко ожидая капель мороженого.
– Либби-а, – протянула Гуань. – А что это за слово «термоснутая»?
– Тормознутая, – поправила я. Я все еще злилась на Гуань и на соседских ребятишек. Еще раз лизнув мороженое, я вспомнила обо всех случаях, когда Гуань тормозила. – «Тормознутый» означает «фаньтоу», это тупой человек, который ни черта не понимает.
Гуань закивала.
– Ну, то есть городит всякую ерунду в неподходящее время, – добавила я.
Гуань снова закивала.
– Когда ребята смеются над тобой, а ты и не понимаешь почему, – завершила я свое объяснение.
Гуань сидела молча очень-очень долго, и у меня в груди закололо от какого-то гадкого чувства. Наконец она спросила по-китайски:
– Либби-а, ты думаешь это обо мне – «тормознутая»? Только честно!
Я слизывала капли мороженого, стекавшие по стенке рожка, и не смотрела ей в глаза. Я заметила, что Капитан тоже внимательно за мной наблюдает. Гадкое чувство нарастало, и я, шумно вздохнув, пробубнила:
– Вообще-то нет.
Гуань просияла и похлопала меня по руке, отчего я дико разозлилась.
– Капитан! – заверещала я. – Плохая собака! Хватит попрошайничать!
Пес съежился.
– Он же не прошайничает, – сказала веселым голосом Гуань, – а просто надеется. – Она похлопала Капитана по заднице, а потом подняла рожок над его головой. – Голос по-английски! – Капитан чихнул пару раз, а потом издал два глухих «гав-гав», и Гуань дала ему лизнуть мороженое. Затем она скомандовала по-китайски: – А теперь голос по-китайски!
Капитан дважды звонко тявкнул, за что был снова вознагражден мороженым. Он лизнул разок, потом другой, а Гуань ласково говорила с ним на китайском. Меня это зрелище бесило, однако такая тупость несказанно радовала и ее, и собаку.
В тот вечер Гуань снова пристала с расспросами про то, что сказали те хулиганы. Она так мне надоела, что я решила, что Гуань и впрямь тормознутая.
* * *
Либби-а, ты спишь, ой, прости, прости, спи, неважно… Я просто хотела снова расспросить тебя про то слово. Но ты уже спишь, так что, может, завтра после школы…
Забавно, но я один раз подумала так про мисс Баннер. Она ничегошеньки не понимала… Либби-а, ты знала, что я учила мисс Баннер говорить? Либби-а? Прости, прости, спи.
Но это правда. Я была ее учителем. Когда мы только познакомились, она лепетала, как несмышленое дитя. Иногда я смеялась, не могла сдержаться. Но она не возражала. Мы вдвоем очень развлекались, говоря всякие слова невпопад. Мы были словно два артиста на храмовой ярмарке: чтобы объяснить то, что мы имели в виду, использовали и руки, и брови, и ногой могли чиркнуть. Именно так она рассказала мне про свою жизнь до приезда в Китай.
Я расшифровала ее рассказ так. Она родилась в собственной деревне далеко-далеко на западе от Чертополоховой горы, за бушующим морем, мимо страны, где живут черные люди, мимо земли английских солдат и португальских матросов. Ее деревня была больше, чем все эти земли, вместе взятые. Ее отец владел множеством кораблей, которые бороздили моря и плавали в другие страны, где он собирал деньги, растущие, как цветы, и запах этих денег делал людей счастливыми.
Когда мисс Баннер было пять, два ее младших братика погнались за осой и упали в черную дыру, оказавшись на другом свете. Разумеется, мать хотела их найти. Перед восходом солнца и после его заката она надувала шею, как петух, и звала своих сыновей. Через много лет мать нашла ту самую дыру в земле и провалилась на тот свет.
Отец сказал мисс Баннер, что они должны найти потерянную семью. И они поплыли по бушующим морям. Первую остановку они сделали на каком-то шумном острове. Отец отвел ее в большой дворец, где правили крошечные человечки, похожие на Иисуса. Пока отец пропадал на полях, собирая деньги-цветы, маленькие Иисусы кидали в нее камни и отрезали ее длинные волосы.
Спустя два года отец вернулся, и они поплыли на другой остров, где правили бешеные псы. И снова отец поселил мисс Баннер во дворец, а сам уехал за деньгами-цветами. Пока его не было, псы гонялись за мисс Баннер и разорвали ей платье. Она сбежала с острова в поисках своего отца, но вместо этого нашла дядю.
Они с дядей поплыли в такое место в Китае, где живет много иностранцев, но свою семью она не нашла. Однажды они с дядей лежали в кровати, дядя вдруг стал горячим и холодным одновременно, поднялся в воздух и улетел в небо. К счастью, мисс Баннер встретила другого дядю, человека с большим количеством ружей. Он отвез ее в Кантон, где тоже жило много иностранцев.
Каждый вечер дядя вываливал свои ружья на постель и заставлял мисс Баннер перед сном полировать их. Однажды этот человек отрезал кусок Китая, тот, где много красивых храмов, поплыл на плавучем острове, подарил храмы жене, а остров – своему кораблю. Он кормил ее персиками. Этот дядя мисс Баннер очень-очень нравился.
Однажды ночью ворвалась целая толпа мужчин-хакка и увела дядю. Мисс Баннер побежала к Почитателям Господа за помощью. Те ей велели встать на колени. Она встала. Они велели: молись! И она молилась. Затем они забрали ее на материк в Цзиньтянь, где она свалилась в воду, но молилась о спасении. Вот почему я спасла ее.
Позднее мисс Баннер выучила больше китайских слов и снова рассказала мне о своей жизни, потому что я теперь иначе слышала и иначе представляла.
Она родилась в Америке, это страна за Африкой, за Англией и Португалией. Ее родная деревня рядом с большим городом под названием Ню Юэ, Коровья Луна какая-то. Может быть, это был Нью-Йорк. Всеми теми кораблями владел не ее отец, а компания под названием «Россия» или «Руссо». Судоходная компания закупала опиум в Индии – вот что это были за цветы – и продавала в Китае, отчего у китайцев началась сонная болезнь.
Когда мисс Баннер было пять, ее младшие братья вовсе не погнались за осой и не провалились в дыру, они умерли от оспы, и их похоронили на заднем дворе. Мать мисс Баннер тоже не надувалась, как петух. У нее был зоб, она умерла, и ее похоронили рядом с сыновьями.
После этой трагедии отец мисс Баннер отвез ее в Индию, но там не правили маленькие Иисусы. Она пошла в школу для детей Почитателей Господа из Англии, но они были не святые, а злые и дикие. Позднее отец перевез ее в Малакку, но Малаккой собаки не правили. Она говорила про другую школу, где учились тоже английские дети, но еще более непослушные, чем в Индии. Отец уплыл за опиумом и больше не вернулся. Почему, она и сама не знала, и в ее сердце множилась печаль. Теперь у нее не было ни отца, ни денег, ни дома.
Когда она была еще юной девушкой, она познакомилась с одним мужчиной, который увез ее в Макао. В Макао тучи комаров. Он умер от малярии, и его труп выкинули в море. Потом она жила с еще одним мужчиной, английским капитаном. Он помогал маньчжурам, сражался с Почитателями Господа и получал большую награду за каждый захваченный город. А потом он уплыл домой, увезя с собой в Англию для страны и жены целую кучу награбленных храмовых ценностей.
Мисс Баннер стала жить с другим солдатом-янки. Этот, наоборот, помогал Почитателям Господа сражаться с маньчжурами и зарабатывал разграблением городов, которые потом он с Почитателями Господа сжигал дотла. Эти трое мужчин, как сказала мисс Баннер, вовсе не были ее дядями. Я обрадовалась: «Мисс Баннер-а, отличная новость. Потому что, если вы спите в одной кровати с дядей, это не понравится тете». Она засмеялась. Видишь, к этому времени мы уже могли смеяться вместе, потому что хорошо друг друга понимали.
К этому времени вместо мозолей у меня на ногах была пара старых тесных кожаных туфель мисс Баннер. Но еще до этого мне пришлось учить ее говорить. Для начала я сообщила, что меня зовут Нунуму. Она звала меня мисс Му. Мы частенько садились во дворе, и я называла ей всякие предметы, словно она дите малое. И она, как ребенок, с готовностью и быстро училась. Ее разум был открыт для новых идей.
Мисс Баннер отличалась от других Почитателей Господа, у которых языки были как старые скрипучие колеса, которые едут по одной и той же колее. У нее была необычная память, прям-таки великолепная! Что бы я ни сказала, слова проникали ей в уши и выходили изо рта. Я научила ее отличать и называть пять стихий, из которых соткан наш мир: металл, дерево, вода, огонь, земля. Я рассказала, что именно этот мир оживляет: восходы и закаты, жара и холод, песок и ветер, а еще дождь. Я поведала, к каким звукам мира стоит прислушиваться: ветер, гром, стук лошадиных копыт, плеск воды от упавшего камешка. От меня она узнала, чего стоит бояться: быстрые шаги под покровом ночи, треск медленно рвущейся мягкой ткани, лай собак, молчание сверчков. А еще я научила ее тому, как две вещи, смешиваясь, могут порождать третью: вода и земля смешиваются и становятся грязью, жар и вода – чаем, иностранцы и опиум – неприятностями. А еще я обучила ее пяти вкусам, благодаря которым мы помним нашу жизнь: сладкий, кислый, горький, острый и соленый.
Однажды мисс Баннер прижала руку к груди и спросила, как это место называется по-китайски. Я сказала, и тогда она продолжила на китайском:
– Мисс Му, как бы я хотела знать побольше слов, чтобы рассказать, что у меня в бюсте!
Только тогда я поняла, что она хотела поговорить о том, что у нее на душе.
На следующий день я взяла ее погулять по городу. Нам попались люди, которые ожесточенно о чем-то спорили. Я сказала ей, что это злоба. Потом мы увидели, как какая-то женщина кладет еду на алтарь. Уважение, сказала я. Мы увидели вора, голова которого была закована в деревянное ярмо. Стыд, сказала я. Потом нам встретилась юная девушка у реки, которая забрасывала в воду старую дырявую сеть. Надежда, сказала я.
Позднее мисс Баннер указала на какого-то мужика, который пытался закатить бочку через слишком узкий дверной проход.
– Надежда! – заявила она.
По мне, так это была никакая не надежда, а глупость, и у мужика этого вареный рис вместо мозгов. Интересно, что видела мисс Баннер, когда я называла все остальные чувства. Неужели у нас и иностранцев эмоции кардинально отличаются? Они считают, что все наши надежды глупость?
Правда, постепенно я научила мисс Баннер смотреть на мир практически глазами китайцев. Она говорила, что цикады внешне напоминают сухие осенние листья, на ощупь как бумага, потрескивают как огонь, пахнут как облако пыли и на вкус как дьявол во фритюре. Она ненавидела цикад и считала, что от них никакой пользы. Так что пять чувств были совсем как у китаянки. Но было еще и шестое чувство – собственной значимости, свойственное американцам. Оно-то и навлекло на нас неприятности, потому что чувства мисс Баннер порождали мнения, из мнений вырастали выводы, и они частенько отличались от моих.
* * *
Бо́льшую часть детства я пыталась видеть мир таким, каким его описывала Гуань. Например, под впечатлением от ее рассказов о призраках. Но после того как ей провели шоковую терапию, я сказала, что ей стоит притвориться, что никаких призраков она больше не видит, иначе доктора ее не выпустят из психушки. «А, секретик! – Гуань закивала. – Только знают ты и я!»
Когда она вернулась домой, мне пришлось притворяться, будто призраки были, чтобы сохранить наш секрет, что Гуань лишь притворяется, что их нет. Я так рьяно пыталась придерживаться двух этих противоположных взглядов, что вскоре начала видеть то, что мне видеть не положено. А как тут не начать? Большинство детей, у которых нет такой сестры, как Гуань, представляют, что призраки прячутся под кроватью, чтобы схватить при первой же возможности их за ноги. У Гуань же призраки сидели прямо на кровати, прислонившись к изголовью. Я их видела. О нет, не киношных призраков в белых простынях, которые летают по комнате и завывают. Ее призраки не были невидимками, как в сериале «Топпер», где они заставляли летать ручки и чашки. Ее призраки выглядели живыми. Они болтали о старых добрых временах. Они беспокоились и жаловались. Я даже видела, как один такой призрак почесал загривок нашему псу, и Капитан застучал лапой и завилял хвостом. Я никому, кроме Гуань, не говорила, что вижу их, боялась, что меня тоже упекут в психушку на шоковую терапию. Мои видения были совершенно реальными, ничуть не напоминали сон. Как будто чьи-то переживания ускользнули, а мои глаза, будто прожекторы, оживили их.