Эмма Донохью
Запечатанное письмо
С любовью посвящаю моим давним друзьям
Грейн Ни Дуилл и Дебре Уэстгейт
Страницы заветные в сердце храню:
Рукою искусной начертаны,
Печатью они скреплены,
Недоступные чуждому взору.
Но если б он в них и проник,
Что постиг бы в таинственной вязи?
И только взору Твоему,
Исполненному странного родства,
Открыли сокровенный смысл
Загадочные письмена.[1]
Элиза Кук. Стансы к Шарлотте Кушман (1851)
Глава 1
Prima facie[2]
Каждая женщина должна иметь право зарабатывать на жизнь, используя дарованные ей Богом способности.[3]
Эмили Фейтфул. Из письма в «Журнал английской женщины».Сентябрь 1862 г.
Последний день августа, и небо цвета раскаленного пепла. От рынка Смитфилд несется смрад, в воздухе сверкают частицы каменной пыли. Она быстро идет по Фаррингдон-стрит в толпе пешеходов, в которой мелькают дамские шляпки, котелки, цилиндры и плывут корзины на головах уличных торговцев. Неожиданно кто-то прикоснулся к ее руке. Она резко остановилась, инстинктивно прижав к себе сумочку, но в тот же миг узнала эту руку с нежными розовыми пальчиками.
– Фидо?[4] – Веселый мелодичный голос словно отбросил ее на много лет назад.
Сейчас ее так зовут почти все знакомые, но первой была Хелен. Фидо подняла взгляд: изящный овал лица, все те же медно-рыжие волосы. Нарядное платье броского лимонного цвета, в свободной руке зажата белая кружевная перчатка. Плотный людской поток оттеснил Фидо в сторону и толкнул прямо на офицера в красном мундире с ослепительно сияющими медными пуговицами, который поспешно извинился.
– Я сразу тебя узнала! – воскликнула Хелен, скрываясь от палящего солнца под ярко-зеленым зонтиком. – А ты, видно, приняла меня за карманного воришку? – При этом она весело смеется.
– Только в первый момент, миссис Кодрингтон, – облизнув пересохшие губы, ответила Фидо.
Красивое лицо исказила гримаса боли.
– О, Фидо, зачем так официально?
– Ну хорошо, Хелен, – уступила Фидо и улыбнулась, несмотря на сильное волнение, вызванное встречей с бывшей подругой. Она выхватила из кармана жакета носовой платок и промокнула вспотевший лоб.
Женщины затруднили движение пешеходов, их обогнул старик с рекламными щитами на спине и на груди с надписью «Это должно быть в каждом доме!», но Фидо не успела заметить, о чем речь.
– Но какая ты стала большая! – удивилась Хелен.
Фидо невольно опустила взгляд на свою полную грудь под скромным коричневым платьем.
– Что правда, то правда.
Розовые пальчики взлетели к коралловым губкам.
– Несносная! По-прежнему ухитряешься по-своему истолковывать мои слова или притворяешься, что понимаешь их именно так. Я хотела сказать, что ты стала очень взрослой.
– Но ведь прошло… лет семь? – неуверенно произнесла Фидо. Поправляя шляпку, она вдруг увидела, что красный мундир все еще маячит рядом, и повернулась, намереваясь прогнать его возмущенным взглядом.
– Ах, извини! – спохватилась Хелен. – Позвольте вас познакомить. Мисс Эмили Фейтфул – полковник Дэвид Андерсон, с Мальты, друг семьи.
Полковник учтиво склонил белокурую кудрявую голову. Фидо машинально позволила ему пожать ей руку.
– Очень рада, – рассеянно улыбнулась она.
– Вы – мисс Фейтфул?
Она вздрогнула. Судя по акценту, этот человек шотландец.
– Владелица типографии и издательства имени королевы?
А он хорошо информирован! Фидо кивнула.
– Ее величество удостоила нас чести добавить ее имя к названию нашего предприятия «Виктория-пресс». – Она обернулась к Хелен. Ей так много хочется сказать, но слова застряли в горле. – Вы с капитаном Кодрингтоном приехали домой в отпуск или…
– Даст бог, навсегда! – с чувством ответила Хелен.
Ее губы слегка изогнулись, и эта знакомая улыбка мгновенно вернула Фидо в прошлое, вызывая головокружение. Она боялась, как бы с ней не случился обморок прямо здесь, в пыльной толчее лондонского Сити.
– Собственно, теперь он – вице-адмирал Кодрингтон, – заметил полковник Андерсон.
– Да, конечно, извини, Хелен, – быстро проговорила Фидо. – Дело в том, что я помню его под именем, которое он носил в дни… – «Когда я знала его? Когда я знала тебя? Но я уже не та девушка. На дворе 1864 год. И мне уже скоро тридцать», – проносится у нее в голове.
– Гарри закрылся со своими бумагами, сразу после того, как наша ужасная посудина покинула Мальту, и по сию пору не выходит из кабинета, – пожаловалась Хелен. – Вот и пришлось мне сегодня буквально навязать полковнику роль носильщика моих покупок.
– Я согласился на это исключительно по собственной воле, миссис Кодрингтон, – галантно поправил ее полковник, покачивая тесемками, на которых болтались два маленьких свертка. – Пожалуй, перейду на другую сторону, чтобы забрать ваши… как бишь их?
– Дюжину пурпурных кистей для штор, – напомнила Хелен.
– Вот именно!
«Полковник довольно тактично нашел предлог, чтобы оставить нас наедине», – подумала Фидо. Но без него между ними сразу возникло напряженное молчание.
– Ужасная жара, – выдавила она.
– А меня она возвращает в прошлое, – с очаровательной улыбкой сказала Хелен, слегка отклоняя зеленый купол зонтика и подставляя голову беспощадным солнечным лучам.
Глядя на ее свежее лицо, Фидо с трудом верилось, что ей уже около тридцати шести лет.
– В Италию? Или ты имеешь в виду Индию?
– О, и ту и другую: всю мою пылкую юность.
– А на Мальте… тоже было жарко?
У Хелен вырвался низкий грудной смешок, скорее похожий на рыдание.
– Значит, мы дошли уже до разговоров о погоде!
Фидо охватило раздражение.
– Видишь ли, сегодня у меня мало времени…
– Ну да, я едва не забыла, какой важной персоной ты стала! Мисс Фейтфул, известная поборница новых идей и филантроп.
От возмущения Фидо готова была схватить ее за плечи и встряхнуть, как куклу.
– Я предпочитаю называть себя женщиной, занимающейся делом.
– Теперь понятно, почему я была забыта, как только покинула родину, – с горькой усмешкой заметила Хелен. – Ты была слишком поглощена своей героической битвой в защиту нашего угнетенного пола!
Фидо была поражена.
– Что значит – забыта?
Хелен изящно повела обнаженными плечами.
– Однако, наверное, существуют способы сделать это не так резко и жестоко, ты согласна? – Внезапно Хелен оставила шутливый тон. – Известно, что порой дружба подвергается тяжелым испытаниям. Но ты могла бы расстаться со мной более бережно – после всего, что между нами было.
Фидо сморгнула попавшую в глаз угольную пыль.
– Я хочу сказать, что с твоей стороны это было слишком грубо и бесцеремонно. И не в твоих правилах, насколько я тебя знала.
– Погоди! – Фидо взмахнула рукой в простой белой перчатке, словно желая заставить ее замолчать.
Но Хелен продолжала тараторить:
– Очевидно, ты все решила относительно нас с Гарри уже в тот момент, когда мы только поднимались на корабль, чтобы отплыть на Мальту, не так ли? Мы вдруг до смерти надоели тебе своими ссорами, да? – В ее голубых глазах блеснули слезы. – Я допускаю, что мы тебя утомили. Но, признаюсь, когда я поняла, что забыта, как забывают вчерашнюю газету…
– Но, дорогая! – гневно вскрикнула Фидо. – Твои обвинения несправедливы, просто чудовищны!
Хелен подняла на нее взгляд обиженного ребенка:
– Может, напомнить тебе, что я отправила на ваш адрес в Валлетте два письма, но ни на одно не получила ответа?
– Что за вздор ты несешь!
Фидо была совершенно сбита с толку.
– Неужели ты всерьез думала, что я на них не ответила? – воскликнула Хелен с оскорбленным видом.
– С Мальты?
– Разумеется, с Мальты! Я впервые оказалась в этой чужой для меня стране и как никогда раньше нуждалась в задушевной подруге. Почему бы я перестала тебе писать? Я изливала тебе все свои огорчения…
– Когда это было? – прервала ее Фидо. – В каком месяце?
– Как я могу помнить после стольких лет! – пожала плечами Хелен. – Но я помню, что сразу ответила на твое письмо, – кстати, заметь, на одно-единственное твое письмо, которое получила от тебя за все время нашей жизни на Мальте. Я отправила тебе несколько длиннющих посланий, но ты просто перестала отвечать. Ты и представить себе не можешь, как я волновалась, когда приходила почта из Англии и я вскрывала пакет…
Фидо закусила губу с такой силой, что почувствовала солоноватый привкус крови.
– Той осенью я действительно переехала на новое место, – признала она. – Но почтовая контора должна была пересылать мне твои письма.
– Может, они затерялись по пути через море? – хмуря бровки, предположила Хелен.
– Одно – еще можно допустить, но чтобы континентальная почта работала так… нет, этого не может быть.
– Письма часто теряются.
– Это невозможно! – Фидо вдруг заметила, что говорит слишком громко, и умолкла. Подступившие слезы обожгли глаза. – Право, не знаю, что и сказать.
– О боже, я только теперь все понимаю! – с горечью воскликнула Хелен. – Я должна была снова и снова писать тебе, не обращая внимания на боль и обиду, которые причиняло мне твое молчание.
– Нет, это мне следовало писать! Но я думала… – Она пыталась вспомнить, что думала и переживала, когда Хелен не ответила ей, в тот странный год, когда Кодрингтоны отправились за границу, а она осталась в Лондоне одна, чувствуя себя беспомощной и растерянной. – Наверное, я думала, что для тебя эта глава жизни осталась в прошлом.
– Фидо, моя дорогая! Ты для меня – не глава, а многотомный роман! – горячо возразила Хелен.
У Эмили голова пошла кругом, а тут еще этот палящий зной. Она боялась расплакаться прямо здесь, на Фаррингдон-стрит, в двух шагах от своей конторы, где ее может увидеть любой клерк.
– Какое нелепое недоразумение, как в оперетте! Мне невероятно грустно.
– Мне тоже. Эти семь лет показались мне целой вечностью!
Произнеси это любая другая женщина, и Фидо сочла бы сказанное грубым преувеличением, но почему-то в устах Хелен эти слова звучат чарующе искренне. В ее тоне слышна была какая-то торжествующая нотка – так могла сказать актриса, сознающая, что она сама лучше, чем роль, которую она играет.
Она сильно сжимала руку Фидо, затянутую в нитяную белую перчатку.
– И не странно ли, что я снова увидела тебя всего через две недели после нашего возвращения? Ты словно роза в этих диких городских зарослях! – чересчур возвышенно произнесла она и, выпустив руку Фидо, широким жестом указала на шумную толпу.
Фидо заметила светлые кудри полковника Андерсона, который направлялся к ним с другой стороны Фаррингдон-стрит, поэтому быстро проговорила:
– Я все думала, не появилось ли у тебя новое занятие, целиком тебя поглотившее, – может, еще один ребенок?
Хелен смеясь передернула плечами:
– О нет! Уж на этот счет между мной и Гарри – полное понимание.
– Твоим девочкам сейчас, должно быть, лет десять, да? – При этой мысли Фидо стало совсем грустно. Она живо представила себе двух малышек в их детской, увлеченно запускающих волчки.
– Нет, одной одиннадцать, а другой уже двенадцать. О, Нэн и Нелл стали настоящими барышнями! Ты их не узнаешь.
В этот момент к ним подошел шотландец.
– Очень досадно, миссис Кодрингтон, – докладывал он, – но в магазине нашлось всего восемь кистей пурпурного цвета. Я велел управляющему, как только они получат новую партию, прислать недостающее количество к вам на Экклестон-сквер.
Перед внутренним взором Фидо мгновенно предстали высокие белые стены здания в Белгравии, которое она когда-то называла своим домом.
– Вы поселились в том же доме? – взволнованно спросила она у Хелен. – Вам удалось отказать арендаторам?
– Да, дорогая, все в том же, – ответила Хелен. – Мы с Гарри вернулись к прежнему образу жизни, как к вынутому из гардероба старому шерстяному плащу, изъеденному молью.
– Кажется, это у Троллопа[5] кто-то говорит девушке: «Не позволяй ему уводить тебя дальше Экклестон-сквер»? – вставил полковник Андерсон.
Фидо смеется.
– Да, он до сих пор остается последним оплотом респектабельности.
– Вы тоже живете в Белгравии, мисс Фейтфул?
– Нет, я из Блумсберри, – уточнила она слегка виновато. – Я одна из «новых женщин», таким не полагается обитать на Экклестон-сквер.
– Даже «издателю ее величества»?
– Думаю, именно из-за этого титула. Нет, я живу скромно и одиноко на Тэвитон-стрит, читаю за завтраком «Таймс», что крайне смущает мою горничную.
Все дружно рассмеялись.
– Я как раз направлялась домой после утра, проведенного в моей шумной конторе, она находится вон там, в доме под номером 83. – Фидо указала рукой вдоль Фаррингдон-стрит. – Сейчас там набирается ежедневная газета «Друг народа»[6], а завтра она пойдет в типографию.
– Наверное, очень интересно! – пробормотала Хелен.
– Ничего особенного. Помощники удивительно упрямые, а бумага коробится от жары!
Фидо говорила спокойно, хотя в душе она была задета явным равнодушием подруги к делу, в котором она видела смысл всей своей жизни. Порой, проснувшись, она вся трепетала от радости, что занимается издательским делом, а не осталась просто младшим отпрыском многочисленного семейства преподобного Фердинанда Фейтфула.
– Я возьму на стоянке кеб, – предложил Андерсон, – и развезу вас по домам, дамы. Не возражаете?
– У меня идея получше! – воскликнула Хелен. – С тех пор как я прочла о подземной железной дороге[7], я мечтаю спуститься в этот ад.
Фидо улыбнулась, вспоминая, что значит быть втянутой в орбиту этой женщины с ее неожиданными прихотями и неистребимым жизнелюбием.
– Не хочу тебя разочаровывать, но там вполне респектабельно.
– Ты уже побывала там?
– Еще нет. Но, между прочим, мой врач считает, что мне это было бы полезно, – неожиданно для себя заявила Фидо.
– Моя подруга страдает астмой, – пояснила Хелен полковнику.
«Моя подруга»! Эти два слова кружат Фидо голову.
– Метро – необычайно удобное новшество, – сказал он, – и, конечно, передвигаешься в нем быстрее, чем по переполненным улицам.
– Тогда вперед! В путешествие во чрево земли!
Рука без перчатки теплой змейкой скользнула под локоть Фидо.
Их путь лежал через новую строительную площадку. Андерсон поддерживал дам на хлипких дощатых мостках, желтая юбка Хелен раскачивалась колоколом. На разрытом пустыре сотни тачек, лопаты так и мелькали в руках землекопов, чьи загорелые лбы напомнили Фидо скучные лекции о приемах художественного изображения лица, которые она недавно посещала в миссионерской школе Компании Южных морей.
– Я едва узнаю Лондон – он протягивает свои щупальца во все стороны, – заметила Хелен.
– Да, а правительство с прискорбным равнодушием относится к нуждам бедняков, – живо откликнулась Фидо, – застройщики тысячами сгоняют их с прежнего места жительства…
Но Хелен ничего не ответила, а лишь остановилась и смахнула соринку с оборки юбки, и Фидо поняла, что ее подругу по-прежнему не волнуют подобные вещи. Прежняя, то есть молодая, Фидо тоже не слишком интересовалась положением народа, а если и знала что-то, то лишь по впечатлениям от поездок с матерью в Сюррей по приходским делам. Тогда ее интересовала не статистика, а романы, балы и удачные браки. Но за прошедшие семь лет разлуки взгляды Фидо серьезно изменились, и теперь, похоже, их с Хелен разделяет зияющая пропасть.
Увидев, как сверкают в проникающих через застекленную крышу солнечных лучах позолоченные буквы названия станции «Локаст», Хелен возмутилась:
– Но мы вовсе не под землей!
– Одна из многих добродетелей – терпение, – наставительно пробормотал полковник Андерсон, помогая дамам войти в уютный вагон первого класса.
Белые стены, диваны красного дерева, зеркала, прекрасная ковровая дорожка – вагон напоминает гостиную, отметила про себя Фидо. Из подвешенных к потолку газовых светильников в форме шара льется свет, бледный, но вполне достаточный даже для того, чтобы читать, и странный резкий запах.
Хелен прижалась к Фидо и театрально вздрогнула:
– На мой взгляд, сочетание газа и огня в туннеле представляет большую опасность.
Это удивило Фидо: раньше перспектива даже малейшего риска вызывала у Хелен восторженное предвкушение.
– Полагаю, мы можем довериться изобретателям метрополитена.
– Если произойдет взрыв, – успокоил Андерсон Хелен, – я вас мигом вынесу отсюда. Я имею в виду вас обеих, леди, – учтиво уточнил он. – Просто зажму под мышкой, как овечек.
При этой вольности Фидо удивленно подняла брови.
– Прошу прощения, я, кажется, позволил себе слишком увлечься. – Вьющиеся бакенбарды полковника в этот момент еще больше напоминали вислые уши спаниеля.
– Ты должна извинить полковника, – смеясь, прошептала Хелен на ухо Фидо. – На Мальте мы слишком распустились, видимо, под жарким солнцем незаметно испарились все наши английские понятия о приличиях.
Впрочем, сама Хелен провела детство в Калькутте, а юность во Флоренции, и ее никак нельзя назвать типичной англичанкой; она всегда беззаботно пренебрегала принятыми правилами поведения женщин в обществе. Этим ее качеством Фидо восхищалась еще в юном возрасте, задолго до того, как серьезно задумалась о деспотизме этих правил.
Хелен устремила взгляд на наклеенную на окно маленькую афишку с изображением сердца и надписью, выполненной готическим шрифтом: «Мертвое сердце».
– Это название пьесы, – объяснила ей Фидо.
– А! – вздохнула леди Кодрингтон. – Я столько времени отсутствовала, что совсем отстала.
– Весь город усыпан этими назойливыми плакатами, – проворчал Андерсон. – На самом деле реклама уже свое отжила, теперь публику не обманешь.
– Кстати, когда ты бываешь в театре, тебя не бесят женщины, которые не решаются смеяться? – спросила Хелен у Фидо.
– Ужасно бесят! – ответила та и улыбнулась в ответ.
Самым странным ей показался этот всплеск привычной близости, будто подруги ни на минуту не разлучались.
От пронзительного свистка Фидо вздрогнула; поезд дернулся и отошел от станции. И она сразу почувствовала, как платье становится влажным под мышками и на спине; грудь ее сдавило, она задыхалась. Колеса скрежетали, двигатель грохотал. Вагон наполнился испарениями, вызывающими у нее отчаянный кашель. Андерсон встал, чтобы открыть окно.
– Дыши глубже, – заботливо посоветовала Хелен, поглаживая Фидо по спине.
Из-за резкого запаха газа она старалась глубоко дышать и задерживать воздух в легких. Поезд вполз в темный туннель, и газовый свет приобрел зеленоватый оттенок. На большой скорости из-за судорожной работы мотора возникла странная вибрация. Над ними больше двадцати футов плотного лондонского грунта. Как все это переносят пассажиры третьего класса в открытых вагонах? Этот туннель не похож на железнодорожный – ему конца не видно.
– Немного угнетает, верно? – заметила она, но ее не слышно из-за визга и скрежета колес.
Больше она не разговаривала из-за сухого кашля, раздирающего ей легкие. В перерывах между приступами Фидо дышала тяжело, с хрипом. Она порылась в сумочке и выхватила оттуда носовой платок.
– Позволь мне! – Хелен забрала у нее сумку. – Тебе, наверное, нужен вот этот маленький пузырек…
Фидо открыла его судорожным движением и поднесла к носу. От аромата камфары с ментолом защипало глаза, она снова стала задыхаться. С усилием она сделала глубокий вдох, и пары лекарства обожгли ей горло, но входящий в состав микстуры лауданум сразу ослабил боль в груди.
Поезд наконец остановился. Андерсон что-то сказал ей на ухо насчет станции «Кингс-Кросс», может ли она еще немного потерпеть или им выйти? Она покачала головой, не в силах говорить. Ее несчастные бронхи!
Еще несколько минут качки и бросков из стороны в сторону – и поезд снова остановился: станция «Эустон». Андерсон помог ей встать, Хелен поддерживала ее с другой стороны. Они поднялись по длинной изогнутой лестнице, останавливаясь, когда Фидо сотрясали приступы мучительного кашля.
Наконец они вышли на Гоуэр-стрит. Солнце скрылось за большим облаком, и на улице стало немного прохладнее. Фидо почувствовала себя лучше и даже смогла произнести:
– Право, мне уже легче.
– Это все из-за меня, – виновато пробормотала Хелен, когда они повернули на Эндслей-Гарденс. – Мои прихоти часто оборачиваются неприятностями…
– Вовсе нет, – хриплым голосом возразила Фидо. – Мой доктор рекомендует мне проводить эксперименты.
Лицо Хелен посветлело.
– Но ведь это восхитительно – пересечь весь Лондон всего за несколько минут, не так ли?
Фидо кивнула, и ее снова одолел сильнейший приступ кашля.
У подъезда в дом на Тэвитон-стрит привратник в цилиндре выразил такую озабоченность состоянием мисс Фейтфул, что Андерсон счел себя обязанным дать ему на чай.
– Извини, – сказала Фидо, высвобождая свою руку из-под локтя подруги и останавливаясь на лестнице. – Я уже полностью оправилась. – От крайнего смущения голос ее звучал почти сердито. – Вы были невероятно добры, полковник.
– Счастлив был оказать любую помощь такой известной леди, – заверил ее Андерсон, почтительно склонив голову.
– Ты обещаешь, что сейчас приляжешь отдохнуть? – прошептала ей на ухо Хелен. – А утром черкни мне пару слов.
– По меньшей мере небольшой рассказ!
Они со смехом простились, неохотно разняв горячие руки. Как странно, подумала Фидо, семь лет молчания унесло прочь, словно ветром опавшие листья.
Она открыла дверь своим ключом, не считая нужным отрывать слуг от дела, беспокоя их звонком.
Преподобный Фейтфул, возвращаясь с женой в Хэдли из редких поездок по церковным делам, приходил в ужас, узнавая о нововведениях, которые Фидо считала вполне оправданными и разумными. Ее отец, приходской священник, принадлежал к старой, почтенной церкви и придерживался умеренных взглядов. Для чтения проповедей он всегда торжественно облачается в черный фрак и с одинаковым презрением относится к трактарианцам[8] и к адептам Низкой церкви[9], и тех и других называя пустомелями. Фидо не любит вспоминать о тяжелых переживаниях отца из-за ее стремления вырваться на свободу. В двадцать два года, после отъезда Кодрингтонов, она оказалась в Лондоне одна, без дружеской поддержки, и у нее началась тихая, но упорная борьба с родителями, увенчавшаяся ее победой. Они мудро примирились с фактом, что она – здравомыслящая незамужняя особа, которая скромно живет на собственные средства, пытаясь завоевать свое место в литературном мире. Но, когда через два года Фидо объявила им, что принимает участие в борьбе за права женщин и основывает издательство, чтобы доказать способность женщин на профессиональную работу, миссис Фейтфул с покрасневшим от возмущения лицом спросила ее, известно ли ей, что, если женщина занимается каким-либо ремеслом, даже из высших побуждений, то общество отворачивается от нее? Фидо резко возразила, позволив себе дать нелестную оценку ленивым женщинам, о которой и сегодня вспомнила со жгучим стыдом, тем более что ее мать всю жизнь трудилась не покладая рук.
А что же теперь? По-прежнему ли родители считают самую младшую из своих восьми дочерей женщиной достойной называться леди? Лучше не спрашивать. Формально они смирились с ее жизнью в столице – это «твоя миссия», сразу сказала ее мать, вероятно, именно так она говорит и соседям в Сюррее, – но Фидо чувствовала их отчужденность. Они предпочли бы, чтобы она, подобно сестрам, обосновалась в каком-нибудь маленьком городке и рожала по ребенку в год.
Поднявшись в спальню, Фидо поймала свое отражение в зеркале. Умные карие глаза на широком полном лице… Что ж, сравнение напрашивается само собой: похожа на упитанную собаку. Мягкие каштановые волосы стянуты на затылке простой лентой. Подбородок слегка наплывает на белый кружевной воротничок, потерявший свежесть после утра, проведенного в Сити. В свое время ей стоило мужества отказаться от корсета и кринолина, но сейчас она не жалела об этом. (Они не добавляли ей привлекательности, а делали лишь еще одной овцой в оборках, покорно бредущей со всем стадом.) Когда сегодня она шла с Хелен рука об руку, ей вдруг подумалось, что они выглядят как героини разных книг. Что ж, Фидо такова, какой создал ее Господь и какой ей нравится быть. Во всяком случае, одевается она просто, чисто и не вызывающе, так что внимания к себе не привлекает. Ее одежда будто говорит за нее: «У меня есть более важные дела, мне неинтересно знать, смотрит на меня кто-нибудь или нет».
Сбросив туфли, она легла на кровать, поразмыслив над тем, как было бы приятно принять душ, но компания дает воду только по утрам. И решила, что первый и последний раз она позволила заманить ее в темный грохочущий метрополитен. Иногда ей бывало слишком тяжело в этом городе, он напоминал шумный механизм, который угрожал перемолоть и поглотить ее, и она сомневалась, что со своей астмой сможет протянуть здесь хотя бы до сорока лет. Но если бы она тихо и мирно жила в провинции, о чем так мечтают преподобный Фейтфул и его жена, то скончалась бы не от удушья, а от невыносимой скуки и апатии. При всей своей грязи и мерзости Лондон для нее – бурное средоточие всего, что ее интересует, и единственное место, где она может интересно жить.
Она достала из ящика тумбочки коробку «Свит триз» и коробок с безопасными спичками.
«Хелен вернулась!» Фидо никак не могла в это поверить.
После второй сигареты она на некоторое время погрузилась в сон, а проснувшись, звонком вызвала свою горничную Джонсон, чтобы та принесла ей холодную баранину с солеными огурцами. За едой она всегда что-нибудь читала, экономя время и упражняя мозг. Сейчас перед ней последняя статья «Одинокие женщины и как им помочь», присланная Обществом социологических наук. Фидо недовольно поморщилась, обнаружив опечатку, которую должна была заметить еще в гранках.
Она прервала чтение, спрашивая себя: насколько велики шансы столкнуться в Лондоне со знакомым человеком? Согласно последней переписи, в нем три с половиной миллиона жителей. Она бы не удивилась так сильно, встреться они где-нибудь в Белгравии или дома у общих знакомых. Но заметить друг друга на Фаррингдон-стрит, вечно кишащей банковскими и конторскими служащими, уличными торговцами и прочими пешеходами, всего через две недели после возвращения Кодрингтонов в Англию, когда Хелен занята поисками кистей для штор, а у Фидо на уме только заказы издательства, – нет, это не может быть простой случайностью! Поистине поразительное везение – после нелепого недоразумения с затерявшимися письмами, оборвавшего их дружбу. Фидо приятно сознавать, что своей теперешней жизнью она обязана самой себе, что она сама управляет ею, как умной и отлаженной машиной, но сегодняшняя встреча настолько неожиданна, что она всерьез усомнилась в том, что все в жизни можно спланировать.
Статья упала на покрывало, а Фидо мысленно оказалась в Кенте, на том самом месте Уолмер-Бич, где в 1854 году впервые увидела Хелен Кодрингтон – женщину с медно-рыжими волосами, сидящую на обломке скалы, подобно русалке, с устремленными на море голубыми глазами, полными слез. Девятнадцатилетняя Фидо приехала помочь своей сестре Эстер, у которой родился еще один ребенок, и совершенно не знала жизни. Да, по своей крайней наивности она подумала, что эта женщина грустит о разлуке со своим храбрым капитаном (недавно отправившимся на войну в Крым), а, конечно, не о том, что вышла за него замуж.
Отец и мать Фидо любили и уважали друг друга: что могла их дочь знать о грязных играх между мужьями и женами? Она мало что понимала в семейной жизни – да и вообще в жизни, поправила она себя, – до знакомства с Кодрингтонами. До того, как оказалась втянутой в угнетающие ее сложные отношения между суровым мужчиной с твердыми принципами и слабовольной темпераментной женщиной. Их связывали лишь две дочери и вся сила законного брака.
Как ни странно, но Фидо полюбила обоих. У нее сразу возникло безотчетное влечение к Хелен, и девушка устремилась навстречу к ней, словно пчела на аромат цветка. Но и к высокому бородатому капитану Кодрингтону, как только в ноябре он вернулся домой, она испытывала симпатию. В Крыму наступила зима и положила конец тому, что он называл «подобающими военными действиями». Ей понравились его серьезность, его преданность своему делу, теплое отношение к детям; для Фидо он был образцом настоящего мужчины. Он тоже сразу приветливо отнесся к новой компаньонке жены, удостаивал ее разговорами на серьезные темы, как если бы считал ее умной и развитой, в отличие от других юных дебютанток, второй год выезжающих в свет. Уже через месяц она переняла манеру его жены называть его Гарри. Как-то раз, когда Хелен вспылила из-за какой-то ерунды, кажется причиной был пирог, и выбежала из комнаты, Гарри признался Фидо, что считает благотворным ее влияние на его жену, что девочки обожают свою «тетю Фидо», и выразил искреннюю надежду на то, что она будет считать Экклестон-сквер своим родным домом, если родители отпустят ее из Хедли. И мало-помалу, без дальнейших разговоров Фидо стала чувствовать себя членом их семьи.
Она была полна оптимизма не только как подруга Хелен, но и как друг обоих супругов. Не может быть, чтобы эти мужчина и женщина, пусть и такие разные, не могли стать счастливыми! Если бы Гарри, которому было около пятидесяти, стал немного снисходительнее и спокойнее, если бы он понял, что его молодая жена больше похожа на легкомысленную стрекозу, чем на трудолюбивого муравья, если бы Хелен, в свою очередь, осознала необходимость смириться со своей судьбой, которую сама выбрала, согласившись выйти за него замуж, а не мечтать о несбыточной жизни, вычитанной в романах… Так думала Фидо в первые годы жизни на Экклестон-сквер.
Вскоре она со смущением поняла, что считает себя подобной мисс Найтингейл с ее светильником[10]. Она старалась не занимать ничью сторону, но, как она теперь понимала, это не очень хорошо ей удавалось. В середине 1850-х годов Гарри часто и подолгу принимал участие в военных кампаниях страны, но и в перерывах между ними он чувствовал себя посторонним, не смея вторгаться в магический круг близких отношений женщин. «Я называла ее Мадре[11], – вспоминала Фидо, – иногда Малышкой». Фидо представлялись таинственными электрические цепи чувств, возникающие между двумя женщинами разного возраста, происхождения и темперамента; это взаимное влечение, как звон колокола, недоступный слуху мужчин. Не понимая всего этого, она всегда отзывалась на этот зов, как искатель подземного источника на голос воды, спрятанной под толщей земли.
Подчиняясь внезапному импульсу, она вдруг отставила поднос с обедом, встала и отперла маленький ящик в своем бюро. В самом конце его она нашла бархотку, бережно завернутую в кусок полотна. Простая, дешевая, но красивая вещица – на черную бархатную ленточку нашиты жемчужины, ракушки, кусочки янтаря, эти маленькие сокровища кентского побережья. Хелен подарила ей эту бархотку в первую годовщину их знакомства, и Фидо часто надевала ее в течение трех лет, которые про себя называла «годами Кодрингтонов».
В то время она очень осуждала себя, да и было за что. Дело в том, что, несмотря на ее разумные и любящие советы, брак Кодрингтонов распадался у нее на глазах. Она старалась сохранить его изо всех сил, но ее усилия оказались напрасными.
