Эммануэль Каррер
Лимонов

Полная версия

Emmanuel Carrère

Limonov

Limonov © P.O.L Éditeur, 2011

© Наталия Чеснокова, перевод, 2013

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2023

У того, кто хочет восстановить коммунизм, нет мозгов.

У того, кто о нем не сожалеет, нет сердца.

Владимир Путин

Пролог
Москва, октябрь 2006 – сентябрь 2007

1

До 7 октября 2006 года – того самого дня, когда Анна Политковская была убита в подъезде собственного дома, – имя этой мужественной журналистки, открыто противостоявшей политике Владимира Путина, было известно лишь тем, кого интересовали перипетии чеченских войн. Но вот в одночасье ее лицо, печальное и непреклонное, стало для западного мира олицетворением свободомыслия. В ту пору я заканчивал работу над документальным фильмом, снятым в маленьком российском городке, часто бывал в России, поэтому, как только новость о гибели Анны попала в СМИ, один журнал предложил мне первым же рейсом вылететь в Москву. Моя задача заключалась не в том, чтобы проводить какое-то расследование, – мне было предложено просто поговорить с людьми, которые ее знали и любили. Вот так и получилось, что я провел целую неделю в редакции «Новой газеты», где она работала специальным корреспондентом, в организациях по защите прав человека и в комитетах солдатских матерей. И журналисты, и правозащитники ютились в тесных, плохо освещенных помещениях с допотопной оргтехникой. Многие из них уже немолоды, а численность этой горстки людей удручающе мала. В этом узком кружке, где все друг друга знают, я тоже быстро перезнакомился со всеми, убедившись, что эти люди и есть, в сущности, вся демократическая оппозиция в России.

Помимо русских друзей у меня в Москве есть и другой круг знакомых, состоящий из французов, живущих в России, – журналистов и деловых людей. И когда вечером я рассказывал им о своих дневных встречах, в ответ они сочувственно улыбались: мужественные демократы, борцы за права человека, о которых я рассказывал, были достойны всяческого уважения, но правда заключалась в том, что обществу до их борьбы не было никакого дела. Они вели заранее проигранную битву в стране, где соблюдение формальных свобод мало кого интересовало, лишь бы граждан не лишали права обогащаться. Кстати, ничто так не забавляло, точнее, не раздражало моих живущих в России французских друзей, как широко распространенное у нас мнение, что убийство Политковской было совершено по заказу ФСБ (политической полиции, во времена СССР называвшейся КГБ), и даже более того – по заказу самого Путина.

«Послушай, – говорил мне Павел, бывший преподаватель франко-российского университета, а ныне предприниматель, – надо перестать нести всякую чушь. Ты знаешь, что я прочитал, если не ошибаюсь, в Nouvel Observateur? Тамошнему журналисту показалось странным, что Политковскую, как по заказу, подстрелили именно в день рождения Путина. Как по заказу! Ты представляешь, до какой степени идиотизма надо дойти, чтобы на полном серьезе написать такое? Ты видишь эту картину? В ФСБ собирается чрезвычайное совещание. „Господа, скоро день рождения Владимира Владимировича. Надо сделать ему такой подарок, который действительно доставил бы ему удовольствие. Какие есть соображения?“ Высокое собрание чешет репу, потом кто-то предлагает: „А что, если принести ему голову Политковской, этой вонючки, которая только и делает, что поливает его грязью?“ По рядам пробегает одобрительный шепот. „Прекрасная мысль! Вперед, ребята, у вас полная свобода рук“. Прости, – заключил Павел, – но я на такую дешевку не куплюсь. Подобное можно увидеть разве что в русском ремейке „Гангстеров“^[1]. В реальной жизни – никогда. И еще знаешь что? На самом деле правдой является как раз то, о чем сказал Путин, так возмутивший прекраснодушного западного обывателя: убийство Анны Политковской и шум, поднятый вокруг этого преступления, нанесли Кремлю гораздо больше ущерба, чем все ее статьи в газете, которую никто не читает».

Я слушал, как Павел и его друзья, живущие в центре Москвы в прекрасных квартирах, снятых по баснословным ценам, защищают власть, приводя следующие аргументы. Во-первых, всё могло бы быть в тысячу раз хуже; во-вторых, граждан России это устраивает – так какой же смысл читать им мораль? Но я слушал также грустных, рано постаревших женщин, которые днями напролет рассказывали мне, как по ночам из воинских частей вывозят на машинах без номеров солдат, истерзанных отнюдь не врагами, а старшими по званию. Особенно тяжелое впечатление производили их свидетельства о полном бездействии судебной системы. И конца этому не было видно. То, что армия и полиция глубоко коррумпированы, – это в порядке вещей. То, что человеческая жизнь ничего не стоит, – это в российских традициях. Но наглость и жестокость представителей власти, у которых простые люди рискуют потребовать отчета, их уверенность в полной безнаказанности – вот что больше всего возмущало солдатских матерей, родителей детей, погибших во время штурма школы в Беслане, родственников жертв в театральном центре на Дубровке.

Вспомните, что произошло в октябре 2002 года. Все мировые телеканалы в течение трех дней показывали только это. Публика с замиранием сердца следила за чеченскими террористами, взявшими в заложники полный зрителей театральный зал, где на сцене играли музыкальную комедию «Норд-Ост». Спецслужбы, отказавшись вести переговоры^[2], решили проблему, запустив в зал отравляющий газ^[3], от которого пострадали как террористы, так и заложники. И президент Путин горячо поздравил их за проявленную твердость. Количество жертв среди заложников точно не известно, примерная цифра – сто пятьдесят человек. А если близкие погибших задают вопрос, нельзя ли было подумать о невинных жертвах и попытаться действовать по-другому, то их, одетых в знак траура в черное, начинают обвинять чуть ли не в пособничестве террористам. Каждый год они приходят на место событий, чтобы почтить память умерших, и полиция всякий раз зорко следит за тем, как проходят эти, по сути дела, мятежные сборища, хотя запретить их не осмеливается.

Я тоже пошел туда. На площади перед театром собралось две-три сотни человек, вокруг них плотным кольцом стояло столько же омоновцев, в касках, со щитами и тяжелыми дубинками. Пошел дождь. Над зажженными свечами, которые люди держали в руках, обернув каждую бумажным воротничком, чтобы не обжечь пальцы, раскрылись зонты. Всё это напомнило мне пасхальную службу в православной церкви, куда меня водили в детстве. Только вместо икон были плакаты, фотографии и списки погибших. Люди, которые несли эти плакаты и свечи, были сиротами, вдовцами и вдовами, родителями, потерявшими своего ребенка, – словом, теми, для кого нет названия ни в русском языке, ни во французском. За всю церемонию было сказано всего несколько слов, и произнесший их человек с холодным бешенством заметил, что к скорбящим не вышел ни один представитель власти. И это всё: никаких речей, никаких лозунгов, никаких песен. Они просто стояли там, молча, со свечами в руках, изредка тихонько переговариваясь между собой, а вокруг, выставив вперед щиты, плотной стеной выстроились омоновцы. Оглядевшись, я увидел несколько знакомых лиц: кроме участников траурной церемонии, здесь собрался весь скудный мирок оппозиции, с которой я общался всю эту неделю. Сохраняя на лице приличествующее случаю выражение скорби, я обменялся с ними дружеским приветствием.

Наверху, на ступенях театрального подъезда, перед закрытыми дверями я заметил силуэт, который показался мне смутно знакомым, но кто это, я вспомнить не смог. Мужчина, одетый в черное пальто, с горящей свечой в руке. Вокруг него собралось несколько человек, с которыми он вполголоса переговаривался. Окруженный людьми, стоя поодаль от остальной толпы и возвышаясь над ней, этот человек привлекал внимание, и мне вдруг явилась странная мысль: он похож на главаря банды, который пришел с приближенными на похороны кого-то из сподвижников. Я видел его профиль, наполовину скрытый поднятым воротником пальто. Высовывался только кончик бородки. Женщина рядом со мной тоже его заметила и сказала своей соседке: «Посмотри, и Эдуард здесь; это хорошо». Словно расслышав ее слова через разделявшее нас пространство, человек в черном пальто повернул голову. Пламя свечи резко высветило его лицо снизу.

И я узнал Лимонова.

2

Сколько же времени я его не видел? Мы познакомились с Лимоновым в начале восьмидесятых, когда он поселился в Париже, в ореоле славы после своего скандального романа «Русский поэт предпочитает больших негров»^[4]. В этой книге он рассказывал о жалкой и фееричной жизни, которую вел в Нью-Йорке, эмигрировав из Советского Союза. Редкие грошовые заработки, нищенское существование в убогой гостинице, а то и под открытым небом, беспорядочные половые связи со случайными мужчинами и женщинами, попойки, грабежи, драки. Плавание без руля и ветрил, как у Роберта Де Ниро в «Таксисте», жизненный прорыв в духе Генри Миллера, с которым Лимонова роднит дубленая шкура и невозмутимость каннибала. Эта книга стала событием; ее автор при близком знакомстве тоже не разочаровывал. В те времена мы были уверены, что советские диссиденты – это суровые, плохо одетые бородачи, живущие в крошечных квартирках, набитых книгами и иконами, и ночами напролет ведущие разговоры о спасении мира посредством обращения в православие. И вот перед нами предстал человек обаятельный, лукавый, остроумный, похожий одновременно на загулявшего матроса и на рок-звезду. В ту пору движение панков находилось на пике популярности, а их признанным вождем был Джонни Роттен, лидер рок-группы Sex Pistols, не постеснявшийся обозвать Солженицына старым хрычом. Непривычный облик диссидента новой волны выглядел очень свежо и привлекательно, и Лимонов сразу, с момента своего появления, стал любимцем парижских литературных кругов, где я в то время совершал свои первые робкие шаги. Лимонов не пишет выдумок, он умеет рассказывать только о своей жизни, но его жизнь захватывающе интересна, а стиль повествования прост, конкретен, полностью лишен литературного жеманства и напоминает мускулистую прозу Джека Лондона. Вслед за автобиографическими повестями об эмиграции появляются воспоминания о детских годах, прошедших на харьковской окраине, о полукриминальном отрочестве подростка Савенко и, наконец, о жизни молодого поэта-авангардиста в Москве в эпоху Брежнева. О тех временах и о Советском Союзе Лимонов пишет с ностальгическим чувством, чуть приправленным легкой иронией, представляя «развитой социализм» настоящим раем для ловких авантюристов. Часто случалось, что к концу очередного застолья, когда все вокруг пьяны, кроме него самого, – а пить Лимонов умеет, – он вдруг начинал славословить Сталина, и окружающие относили подобные выходки на счет его любви к провокациям. Он мог, например, появиться в клубе Palace в форме офицера Красной армии. Он публиковался в газете L’Idiot International, издававшейся Жан-Эдерном Алье, который хоть и не разделял идей бело-голубых^[5], однако сумел собрать под свои знамена немало ярких антиконформистских умов. Лимонов обожал скандалы и имел невероятный успех у женщин. Его свобода от всяческих условностей и авантюрное прошлое производили сильное впечатление на молодых буржуа, которыми мы были. Лимонов был нашим варваром, нашим повесой; мы его обожали.

Но когда рухнул коммунизм, дело начало принимать странный оборот. Радовались все, но только не он; и если Лимонов требовал расстрелять Горбачева, то было видно, что он не шутит. Он начал совершать длительные поездки на Балканы, и мы с ужасом узнали, что там он воюет на стороне сербов, – для нас это было всё равно что связаться с нацистами или убийцами из племени хуту. Его показали в выпуске новостей Би-би-си: он выпускал автоматные очереди в направлении осажденного Сараева под благосклонным взглядом Радована Караджича, лидера боснийских сербов, которого суд признал военным преступником. После этих подвигов Лимонов вернулся в Россию и создал там политическую организацию, присвоив ей красноречивое название: Национал-большевистская партия^[6]. Иногда в телерепортажах можно было видеть обритых наголо и одетых в черное молодых людей, которые маршировали по улицам Москвы и в знак приветствия – полуфашистского, полукоммунистического – выбрасывали вверх сжатый кулак, выкрикивая лозунги типа «Сталин! Берия! ГУЛАГ!», имея в виду, что этих личностей и эти реалии неплохо бы вернуть. Флаги, которые они несли, напоминали знамена Третьего рейха, только на месте свастики красовались серп и молот. А впереди, бешено жестикулируя, в бейсболке и с мегафоном в руках, шел предводитель этого сборища – тот самый остроумный и обаятельный парень, дружбой с которым всего лишь несколько лет назад мы все так гордились! Это было так странно, словно вы вдруг узнали, что ваш старый товарищ по лицею стал главарем бандитской шайки или погиб во время террористического акта. Вы всё время о нем думаете, перебираете в голове воспоминания, стараетесь представить себе все обстоятельства и тайные причины, под действием которых ваши жизни разошлись так далеко. В 2001 году стало известно, что Лимонова арестовали, судили и посадили в тюрьму по какому-то не очень внятному обвинению: речь вроде бы шла о незаконной торговле оружием и попытке государственного переворота в Казахстане. Излишне говорить, что в Париже нашлось немного охотников подписывать петиции в его защиту.

Я не знал, что он вышел из тюрьмы, и был изумлен, встретив его здесь. Теперь он скорее напоминал интеллектуала, чем рокера, но окружавшая его аура была всё та же: мощная и притягательная энергетика, ощутимая даже на расстоянии. Я раздумывал, не присоединиться ли к тем, кого растрогало присутствие Лимонова на церемонии и кто захотел выразить ему свое уважение. Но, в какой-то момент случайно встретившись с ним взглядом, я решил, что он меня не узнал. И поскольку мне, в сущности, нечего было ему сказать, от своей затеи я отказался.

Взволнованный неожиданной встречей, я вернулся в гостиницу, где меня ждал еще один сюрприз. Просматривая сборник статей Анны Политковской, я обнаружил, что пару лет назад она присутствовала на процессе над тридцатью девятью членами Национал-большевистской партии, которых судили за то, что они с криками «Путин, уходи!» ворвались в здание президентской Администрации и учинили там погром. За свои действия они рисковали получить большие сроки, и Политковская открыто и недвусмысленно встала на их защиту: по ее мнению, поступки этих мужественных и цельных молодых людей позволяли надеяться, что нравственные ценности в стране еще не утеряны.

Я был поражен. Мне казалось, что с Лимоновым всё ясно, и двух мнений тут быть не может: он – омерзительный фашист, вставший во главе банды скинхедов. И вот выясняется, что женщина, которую после ее гибели все дружно причислили к лику святых, говорила о них и о нем как о героических борцах за демократию в России. В интернете – та же песня, но уже от Елены Боннэр. Елена Боннэр, вдова Андрея Сахарова! Ее муж – великий ученый, великий диссидент, великий моральный авторитет, обладатель Нобелевской премии мира. И тем не менее Боннэр, как и Политковская, высоко оценивала нацболов – так в России называют членов лимоновской партии. Возможно, говорила она, им стоило бы поменять название своей партии, оно многим кажется неблагозвучным, но это потрясающие ребята.

Несколько месяцев спустя я узнал, что под названием «Другая Россия» формируется политическая коалиция, куда входят Гарри Каспаров, Михаил Касьянов и Эдуард Лимонов – соответственно один из самых великих шахматистов всех времен, бывший путинский премьер-министр и писатель, по нашим оценкам, нерукопожатный. Вот уж действительно чудо-тройка! Было совершенно очевидно, что что-то изменилось – возможно, даже не сам Лимонов, а его место на политической сцене. Как раз в эту пору Патрик де Сент-Экзюпери, с которым я познакомился, когда он был московским корреспондентом Figaro, собрался издавать сборник репортажей. И когда он спросил, нет ли у меня интересной темы для первого номера, я безо всяких раздумий ответил: Лимонов. Патрик вытаращил глаза: «Твой Лимонов – просто мелкая шпана». – «Не уверен, – возразил я. – Здесь надо разобраться». – «Ладно, – согласился Патрик, не ввязываясь в дискуссию. – Разбирайся».

Мне понадобилось некоторое время, чтобы напасть на его след – найти через Сашу Иванова, московского издателя, номер его телефона. А получив номер, я потратил еще какое-то время на то, чтобы его набрать. Я не знал, в каком тоне вести разговор; определиться в этом было важно прежде всего для меня самого: в какой роли выступить – старого приятеля или дотошного интервьюера? Говорить по-русски или по-французски? Обращаться к нему на «ты» или на «вы»? Хорошо помню свои сомнения на этот счет, но по странной случайности я напрочь забыл первую фразу, которую произнес, когда позвонил, а он взял трубку после первого же гудка. Скорее всего, я просто назвал свое имя, и он без малейшей заминки ответил: «А, Эммануэль, как поживаешь?» – «Нормально», – пробормотал я и смешался: мы не были близко знакомы, не виделись пятнадцать лет, и я готовился к тому, что мне придется напоминать, кто я такой. Он сказал: «Вы приходили на церемонию на Дубровке в прошлом году, ведь так?»

И тут я растерялся окончательно. Стоя на расстоянии ста метров, я долго его рассматривал, прежде чем узнать; потом взгляды наши встретились, но лишь на мгновение, и он ничем, абсолютно ничем не дал понять, что узнал меня тоже. Позже, оправившись от изумления, я подумал, что Саша Иванов, наш общий друг-издатель, мог предупредить его о моем звонке, но я не рассказывал Саше о своем походе на Дубровку. Тайна так и осталась неразгаданной. Впоследствии я понял, что никакой тайны тут нет, просто у него потрясающая память и не менее потрясающая способность контролировать свои рефлексы. Я сказал, что хочу сделать о нем большой материал, и Лимонов безо всяких уговоров согласился терпеть меня рядом с собой целых две недели. «Если только, – добавил он под конец, – меня снова не посадят».

3

Двое крепких парней с бритыми затылками, одетые в джинсы, черные куртки и грубые ботинки, пришли, чтобы отвести меня к своему лидеру. Мы ехали по Москве на черной «Волге» с тонированными стеклами, и я бы не удивился, если бы мне завязали глаза. Однако нет, мои ангелы-хранители ограничились тем, что оглядели двор дома, к которому мы подъехали, проверили подъезд и лестничную площадку, куда выходила дверь небольшой темноватой квартирки, производившей впечатление нежилой. В квартире, покуривая, коротали время еще два бритых затылка. У Эдуарда, рассказывает мне один из них, в Москве есть три-четыре адреса, где он ночует, как правило не задерживаясь в одном месте по два дня подряд. Он никогда не составляет планов и расписаний на будущее и шагу не делает без своих охранников – членов НБП.

Пока я жду, мне в голову приходит, что мой репортаж начинается неплохо: конспиративная квартира, жизнь в подполье – романтично так, что дальше некуда. Только я до сих пор не понял, с какой версией этой романтики мне предстоит иметь дело: терроризм или сопротивление, Карлос^[7] или Жан Мулен^[8]? Правда, пока игра не сыграна и историки не договорились о том, какую версию считать официальной, возможные варианты трудно отличить друг от друга. Кроме того, мне интересно, чего ждет от меня сам Лимонов. Не исключено, что, неприятно удивленный тем, что писали о нем некоторые западные журналисты, он никому не доверяет и рассчитывает на некую реабилитацию с моей помощью. Что до меня самого, то я ничего не знаю. Нечасто бывает, что, готовясь к встрече с каким-то человеком и собираясь о нем писать, ты до такой степени сбит с толку.

В конце концов меня вводят в скудно обставленный кабинет; посреди комнаты стоит Лимонов, одетый в джинсы и черный свитер. Без улыбки протягивает мне руку. Держится настороженно. В Париже мы были на «ты», но по телефону он сказал мне «вы», на том мы и останавливаемся. Несмотря на отсутствие практики, он лучше говорит по-французски, чем я по-русски, – пусть будет французский. Раньше он занимался гимнастикой с гантелями, отжимался – должно быть, он делает это и сейчас: в свои шестьдесят пять он по-прежнему строен: плоский живот, юношеский силуэт, гладкая, матовая – как у азиата – кожа без морщин. Но теперь у него усы и острая бородка с проседью, что делает его немного похожим на постаревшего д’Артаньяна из «Двадцати лет спустя» и гораздо больше – на большевика-комиссара, в особенности на Троцкого. Если не считать того, что Троцкий никогда не занимался бодибилдингом.

В самолете я перечитал одну из его лучших книг – «Дневник неудачника», и на обложке была следующая аннотация: «Если бы Чарльз Мэнсон или Ли Харви Освальд вели дневник, у них получилось бы что-нибудь в этом роде». Несколько пассажей из этой книги я выписал себе в блокнот. Ну вот, к примеру: «Я мечтаю о диком восстании, я ношу разино-пугачевского типа восстание в сердце – потому не быть мне Набоковым, не собирать мне с оголенными старческими волосатыми англоязычными ногами бабочек на лугу… А вдруг миллион заработаю – оружия на эти деньги куплю и подниму в какой-либо стране восстание». Это был сценарий, который он сочинял в тридцать лет, очутившись на улицах Нью-Йорка эмигрантом без гроша в кармане; прошло тридцать лет – и вот сценарий становится фильмом. И в этом фильме у него именно та роль, о которой он мечтал: профессиональный революционер, технолог партизанской войны в городе, Ленин в бронированном вагоне.

Это я ему и сказал. В ответ Лимонов засмеялся – сухим, неприязненным смешком, шумно, через ноздри, выпустив воздух. «Это правда, – признал он. – Я свою жизненную программу выполнил». Но тут же уточнил: время вооруженных мятежей уже прошло. Он грезит теперь не о бурных восстаниях, а скорее об оранжевой революции, вроде той, что недавно произошла в Украине. Мирная демократическая революция – это то, чего Кремль, на его взгляд, боится больше всего и постарается задушить в самом зародыше. Потому и приходится вести себя так осторожно. Несколько лет назад на него напали и жестоко избили бейсбольными битами. Недавно на него было совершено еще одно покушение. В списке «врагов России» его имя фигурирует в первых строках, а это означает, что он кандидат на отстрел и спецслужбы могут натравить на него народных мстителей, сообщив им его адрес и номер телефона. В этом же списке была и Политковская, застреленная из помпового ружья, и бывший офицер ФСБ Литвиненко, отравленный полонием после того, как обвинил своих бывших коллег в преступной деятельности. Там фигурирует и миллиардер Ходорковский, отбывающий срок в Сибири за то, что попытался вмешаться в политику. Следующим за Ходорковским в этом списке стоит он. Лимонов.

На другой день он проводит совместную пресс-конференцию с Каспаровым. В зале я вижу многих из тех, с кем довелось общаться, когда я готовил материал о Политковской, но, кроме того, собралась целая толпа журналистов, преимущественно иностранных. Некоторые очень возбуждены, к примеру съемочная группа из Швеции, которая делает не короткий сюжет, а целый документальный фильм – три месяца съемок – о предполагаемой победной поступи движения «Другая Россия». Похоже, наивные шведы всерьез верят в эту радужную перспективу и рассчитывают дорого продать свой фильм прокатчикам во всем мире, когда Каспаров и Лимонов придут к власти.

Могучая стать, горячая улыбка, привлекательная внешность армянского еврея: когда они вдвоем поднимаются на сцену, бывший чемпион по шахматам выглядит гораздо внушительнее Лимонова. А тот, с его бородкой и очками, кажется, обречен играть роль хладнокровного стратега при вожде-харизматике. Каспаров сразу же берет быка за рога, объясняя, почему президентские выборы, которые состоятся в 2008 году, дают оппозиции исторический шанс. Заканчивается второй президентский срок Путина, по Конституции баллотироваться на третий он не имеет права, и поскольку политическую поляну вокруг себя он вытоптал, то достойных кандидатов со стороны власти быть не может. Следовательно, у демократической оппозиции появляется шанс. На прессу надели намордник, поэтому никто не знает, до какой степени русским опостылели олигархи, коррупция, всевластие ФСБ. Но он, Каспаров, это знает. Он красноречив и убедителен, его голосовые модуляции приятны уху, и я начинаю думать, что шведы, возможно, и правы. Хочется верить, что присутствуешь при событии неординарном, что наблюдаешь нечто, подобное рождению польской «Солидарности». Но в этот момент мой сосед, английский журналист, усмехается и, дохнув на меня запахом джина, шепчет: «Чушь собачья! Русские обожают Путина и не поймут, почему эта дурацкая Конституция не дает им возможности избрать в третий раз такого хорошего президента. К тому же не забывайте одну штуку: Конституция запрещает избираться в третий раз подряд. Так ведь можно выставить на один срок вместо себя какую-нибудь карманную фигуру, чтобы стерегла кресло, а через четыре года вернуться. Вот посмóтрите, так и будет».

Эта реплика мгновенно остужает мой энтузиазм. Истина оказывается на стороне людей трезвых, тех, кто всё понимает и не дает запудрить себе мозги. Она на стороне моего проницательного друга Павла, который убежден, что вся история с демократической оппозицией в России – нечто вроде попытки провести рокировку, играя в шашки: этот маневр правилами не предусмотрен и не сработает никогда. Каспаров, который минуту назад казался мне почти русским Валенсой, становится похожим на Франсуа Байру^[9]. Его речь начинает казаться чересчур высокопарной и путаной, а мы с соседом-англичанином превращаемся в школьников-шалопаев, усевшихся в дальнем углу класса, чтобы рассматривать под партой неприличные картинки. Я показываю ему книгу Лимонова, которую только что купил. Издана она, разумеется, в Сербии, называется «Анатомия героя» и содержит несколько превосходных фотографий, изображающих упомянутого героя, Лимонова himself, позирующего в камуфляжной форме рядом с сербским ополченцем Арканом, с Жаном-Мари Ле Пеном, с русским популистом Жириновским, с солдатом удачи Бобом Денаром и некоторыми другими гуманистами. «Чертов фашист…» – комментирует англичанин.

Мы оба одновременно поднимаем глаза на Лимонова. Он сидит рядом с Каспаровым, чуть откинувшись назад, и слушает, как тот жалуется на преследования со стороны властей. При этом на лице у него нет и следа того нетерпения, какое обычно читается на лицах политиков на митинге: дождаться момента, когда оратор замолчит, чтобы начать наконец говорить самому. Он сидит, выпрямив спину, спокойный и внимательный, как монах дзен-буддист во время молитвы. Эмоциональная речь Каспарова начинает восприниматься как посторонний шум: теперь я не могу оторвать глаз от лица Лимонова, и чем пристальнее в него всматриваюсь, тем отчетливее понимаю, что не имею ни малейшего представления, о чем он думает. Действительно ли он верит в оранжевую революцию? Или его, бешеного пса, человека, живущего по собственным законам, просто забавляет изображать из себя правоверного демократа среди бывших диссидентов и борцов за права человека, которых он всю жизнь считал наивными глупцами? И ему доставляет удовольствие чувствовать себя волком, попавшим в овчарню?

Нахожу в блокноте еще один пассаж из «Дневника неудачника»: «Да, я принял сторону зла – маленьких газеток, сделанных на ксероксе листовок, движений и партий, которые не имеют никаких шансов. Никаких. Я люблю политические собрания, на которые приходят несколько человек, какофоническую музыку неумелых музыкантов, у которых на лице написано, что они хронические неудачники. Играйте, играйте, милые… И я ненавижу симфонические оркестры, балет, я бы вырезал всех виолончелистов и скрипачей, если б когда пришел к власти».

Я хотел было перевести этот кусок английскому журналисту, но в этом не было нужды, потому что нам обоим пришла в голову одна и та же мысль. Он наклонился ко мне и сказал, на этот раз совершенно серьезно: «Тем, кто рядом с ним, надо быть начеку. Если он когда-нибудь дорвется до власти, то в первую очередь перестреляет их всех».

Статистической ценности мои наблюдения, конечно, не представляют, и всё же: готовя репортаж о Лимонове, я поговорил по меньшей мере с тремя десятками человек. Начиная от случайных собеседников, которые подвозили меня в своей машине (в Москве практически все автовладельцы подрабатывают извозом), кончая друзьями, которых, хотя и с некоторой оговоркой, можно назвать русской богемной буржуазией, – артистами, журналистами, издателями, покупающими мебель в IKEA и читающими русскую версию журнала Elle. Это всё люди скептического ума, и тем не менее ни от одного я не услышал о Лимонове ничего плохого. Никто не произнес слова «фашизм», а когда я настаивал: «Ну а как же эти флаги, эти лозунги…» – мои собеседники пожимали плечами, видимо находя меня чересчур наивным и впечатлительным. Они реагировали так, словно мне предстояло брать интервью одновременно у Лу Рида, Уэльбека и Кон-Бендита^[10]: две недели с Лимоновым, как тебе повезло! Отсюда совершенно не следует, что все эти вполне разумные люди были готовы голосовать за него, – во всяком случае, надеюсь, не больше, чем французы за Уэльбека, если бы им представился такой случай. Просто этот скандалист им нравился, они восхищались его талантом и смелостью, и газеты, которые о нем много пишут, это знают. Короче говоря, он – звезда.

Я иду вместе с ним на вечеринку радиостанции «Эхо Москвы» – одно из самых заметных светских мероприятий сезона. Он приходит туда в сопровождении охранников, а также своей новой жены Екатерины Волковой, молодой актрисы, снявшейся в популярном телевизионном сериале. В политико-журналистском бомонде, который собрался там в тот вечер, они, казалось, знали всех: никого так громко не приветствовали и так много не фотографировали, как эту пару. Мне хотелось, чтобы после вечеринки Лимонов предложил мне поужинать с ними, но он этого не сделал. Он не пригласил меня и в квартиру, где живет Екатерина с их маленьким ребенком (в тот же вечер я узнал, что у них восьмимесячный сын). Очень жаль: мне хотелось бы увидеть место, где воин отдыхает от мытарств подпольного существования. Мне хотелось бы понаблюдать за ним в непривычной для него роли отца семейства. И особенно интересно было поближе познакомиться с Екатериной. Она хороша собой и демонстрирует ту манеру светского поведения, которая, как я полагал, свойственна лишь американским актрисам: охотно смеется, восхищается всем, что вы говорите, и мгновенно забывает о вас, если рядом появляется более важная персона. Мне всё же удалось поболтать с ней минут пять возле буфета, и этого ей вполне хватило, чтобы с неподражаемым простодушием сообщить, что до встречи с Эдуардом она не интересовалась политикой, а вот теперь поняла: Россия – тоталитарное государство, поэтому бороться за свободу, участвовать в маршах несогласных необходимо. Что она и проделывает с той же серьезностью, с какой посещает семинары по йоге. На следующий день я прочел интервью с ней в журнале для женщин: Екатерина дает советы, как быть красивой, и томно позирует в обнимку со своим мужем-оппозиционером. Но больше всего меня озадачило то, как она отвечала на вопросы о политике: она повторяла то же самое, что говорила мне, и безо всякой опаски нападала на Путина. У нас так нападать на Саркози могла бы себе позволить, например, актриса, участвующая в движении в защиту прав нелегальных мигрантов. Я пытаюсь представить, чем бы всё обернулось, если бы нечто подобное было напечатано во времена Сталина или хотя бы Брежнева, хотя представить такое трудно. И прихожу к выводу, что путинский тоталитаризм не так уж страшен: бывает много хуже.