Энди Дэвидсон
В долине солнца
– Нинни, – пробормотала Аннабель сама себе, будто взвешивая это слово, оценивая его.
«Нет, – подумала она. – Не сегодня».
Она шагнула вперед и стукнула еще раз, громче, затем отступила на три шага назад.
Кемпер покачнулся.
Изнутри донесся скрип ботинок, лязг пряжки на ремне.
Ветер смахнул волосы Аннабель на лицо. Она собрала их в пучок сзади и выжидающе скрестила руки на груди.
Когда дверь открылась, за ней возник высокий худощавый мужчина с мутным взглядом. Моложавое лицо, высокие скулы. Запавшие глаза, трехдневная щетина и вихор с ручку сковородки. Она бы дала ему лет тридцать, плюс-минус. Он был в джинсах и плотно застегнутой джинсовой куртке с овечьим воротником. Под ногтями на левой руке запеклась темная грязь. Он стоял босиком.
Аннабель не стала дожидаться, пока он заговорит.
– Зарядка и электричество стоят десятку за ночь, – сообщила она. – Хотите остаться еще, платите наперед.
Он прикрылся рукой от утреннего солнца и, сощурившись, глянул на нее.
Она думала сказать что-нибудь еще, задать вопросы, потребовать ответов, но не стала. Вместо этого просто стояла и ждала. Позволила ветру заполнить тишину между ними.
Когда он наконец заговорил, его голос оказался на удивление низким, но при этом мягким, почти как детский лепет.
– Что это за место?
Она стала было отвечать, но умолкла. Мужчина начал отступать от порога в тень, будто стремился укрыться от света. Он обхватил себя руками, хотя и был в куртке. Глаз он не поднимал.
– Мой мотель, – ответила Аннабель.
Он взглянул на нее, встретил ее взгляд, затем двинулся мимо нее, к дому на вершине холма.
– Какой сегодня день? – спросил он.
«Алкаш, – подумала она. – Остановился где придется».
– Сегодня воскресенье, – сказала она.
– Сколько я уже тут?
– Баксов на десять простоял, – ответила она.
В эту минуту сильный порыв ветра подхватил застарелый запах пота и сигарет и выгнал его из кемпера, накрыв Аннабель будто одеялом, так что ей пришлось отвернуться и сглотнуть ком в горле. Когда она повернулась обратно, мужчина уже совсем отступил во мрак кемпера. Она наблюдала через открытую дверь, как он роется в шкафчике у себя над головой. В этом кемпере, похоже, было совсем тесно. Она увидела грязную посуду в раковине и одежду, развешанную на открытых дверцах шкафов. Учуяла плесень. Различила занавеску, отделяющую спальное место, из голубой простыни и бечевки, натянутой между двумя шкафами. Ткань была тонкой и видавшей виды. Наконец мужчина достал из шкафчика над раковиной банку из-под кофе. Открыл ее и высыпал содержимое на плиту: там оказалась пара банкнот и горсть монет, большинство из которых очутилось на полу или под плитой.
«Не может быть, чтобы взрослый мужчина на это жил».
Мужчина несколько мгновений пристально смотрел на мелочь. Затем поводил их пальцем и сообщил Аннабель:
– Мне не хватит заплатить.
Мальчик вернулся из сарая за фермерским домом, стряхивая с брюк белый мех. Он увидел, как его мать с мужчиной из кемпера проходили перед мотелем, из тени крылатого коня на свет, согнав рыжего кота с его места на солнце возле насосов под дощатым настилом. Она помахала ему еще раз, так что крольчиху пришлось вернуть обратно в клетку. Он скормил обоим зверькам еще капусты и еще по половине стебля сельдерея через лючок с боковой стороны клетки. Теперь он прислонился к заднему бамперу маминого фургона, припаркованного на дорожке у дома. Он наблюдал, беспокоясь о том, что происходило в мотеле без него.
Мама с мужчиной из кемпера остановились у бассейна – или того, что когда-то было бассейном, пока несколько месяцев назад, когда она с Диего, поваром из кафе, не заполнили его ржавыми качелями, сломанными кондиционерами и кучей снесенных бурей водосточных желобов.
Мужчина из кемпера был похож на ковбоя. В черной шляпе и черных ботинках, он стоял рядом с Аннабель у бассейна. Высокого роста, он смотрел вниз, слушая Аннабель. Они стояли почти в самой тени большого указателя мотеля на шоссе. Незнакомец выглядел как человек, который странствовал по пустыне без лошади, зарыл сокровища где-нибудь на сухом пыльном кладбище, где на надгробиях сидели вороны, а в петлях на длинных кривых ветвях висели скелеты. «Как в тех фильмах, – подумал мальчик, – где все говорят по-английски итальянскими губами».
Мальчик пришел в немалое волнение, когда увидел у незнакомца на бедре длинный нож.
– За ночь-другую как раз расплатитесь, – сказала Аннабель. – Металлолом можете свалить вот в тот контейнер возле офиса. Один парень из города мне за него заплатит. А просто мусор – бросайте на помойку.
– Откуда мне знать, что тут мусор, а что нет? – спросил мужчина.
– Все, что не из металла, – мусор, – ответила она. – Там за мотелем есть туалет, если понадобится метла или что-то такое. На двери замок, но он сломан.
– Насосы еще работают? – спросил он, указывая на заправочный островок сразу за козырьком офиса.
Она покачала головой.
– В какую сторону тот город? – спросил он.
Она указала на запад.
– Минут десять.
Оба посмотрели в том направлении.
– И никакой выпивки. Надеюсь, это понятно, – заявила она. – У меня маленький сын.
Мужчина кивнул, посмотрев на солнце, поднимающееся в ярком октябрьском небе.
Аннабель проследила за его взглядом и увидела, что темные облака на западе уходили прочь.
С холма донесся сигнал ее фургона. Мальчик выглядывал из окна со стороны водителя и стучал рукой по крыше.
– Мам, опоздаем!
Аннабель подняла руку, показывая, что слышит его.
– Меня зовут Аннабель Гаскин, – сказала она мужчине. – Это Сэнди. Ему десять.
– Тревис Стиллуэлл, – представился мужчина. Затем, не предложив рукопожатия, отступил от нее к краю бассейна. Он уселся на корточки в тени ржавой металлической вывески с названием мотеля, «Сандонер Инн». Неоновые трубки ее потемнели.
«МОТЕЛЬ. КАФЕ. КЕМПИНГ. БАССЕЙН, – сообщала вывеска. – ВАШ ДОМ ВДАЛИ ОТ ДОМА».
– До города я потом подброшу, – сказала Аннабель Тревису в спину. Когда он не ответил, она повернулась и пошла к дому, где мальчик уже завел фургон и бросил расстегнутую сумочку матери на сиденье. Она открыла водительскую дверцу и уже хотела залезть в салон, когда решила обернуться на склон. И увидела, что мужчина, не вставая с корточек, ухватился за ржавую пружину от матраца. Он тянул за нее, но та не поддавалась. Он отпустил.
– Кто это, мам? – Сэнди высунулся из водительского окна и оперся локтями о подоконник. Утренний ветер трепал кончик его галстука.
Аннабель занесла руку за голову и развязала пучок. Волосы упали ей на плечи, и их тут же разметал ветер.
– Просто какой-то мужчина, который не может заплатить за заправку.
– И ты заставила его чистить бассейн? Будем опять его наполнять?
Аннабель не ответила.
– А этот нож ему нужен, чтобы очистить бассейн?
– Не знаю, – ответила она и отбросила волосы с лица, серьезного и красивого, но не лишенного морщин от той жизни, что вела в этой пустыне. – Мужчины иногда носят ножи.
Когда женщина с мальчиком уехали на фургоне, Тревис вернулся в кемпер. Он закрыл за собой дверь и встал перед раковиной, уставившись на простыню, которую набросил на бечевку, чтобы скрыть свою койку. Затем снял джинсовую куртку, оставшись с голым торсом, и бросил ее на обеденное сиденье. Запах в кемпере стоял металлический, было пыльно. Утренний свет донимал его, точно застрявшая в глазнице стрела. В горле пересохло. Было жарко. Бедро горело, нога немела. И, несмотря на застарелый металлический привкус во рту и накатывающую тошноту, он испытывал голод. И сильный.
Тревис подошел к столу, где держал банку арахисового масла и пачку соленых крекеров. Он открыл пачку и макнул один в масло. Крекер сломался, он вытащил его и высыпал крошки в рот, пережевал, а потом облизал…
голод, какой голод
…пальцы дочиста.
Взял еще крекер и тоже сунул его в банку…
голод, что за голод, огромный, как пустыня, как небо
…и съел его. Пожевал, проглотил. Бросил крекеры на пол и залез пальцами прямо в масло, зачерпнул немного и сунул в рот.
У голода, казалось, не было ни конца, ни края.
Пожевал, проглотил.
Насытиться было невозможно.
С подбородка стекла струйка коричневой слюны.
Он поднял глаза и увидел собственный кровавый отпечаток…
красный язык облизывал разрезанную грудь
…на подушке кухонного сиденья.
Его свело чудовищной судорогой.
Банка арахисового масла упала на линолеум.
Тревис прислонился к столу, сполз на пол и свернулся калачиком, а потом его вырвало. Он перекатился на спину и лег, не шевелясь. Вскоре судороги прошли, но он все равно оставался на полу и дрожал, совершенно потерявшись во времени.
«Что со мной происходит? – снова и снова спрашивал он сам себя. – Что, Господи Боже?»
Тревис лежал рядом со своим спальным местом, которое располагалось над шкафом, таким же длинным и широким, как сама полка. Его дверца – из прессованного картона с ламинированной древесиной и пластиковой ручкой – криво висела на уровне пола. Что-то в шкафчике глухо стукнуло, и дверца приоткрылась.
Весь в собственной слюне, Тревис перекатился и, перенеся вес тела на правый локоть, уставился на дверцу.
Стук раздался еще раз.
Гаечный ключ в ящике с инструментами?
«Или, – подумал он, – это голод рвется наружу?»
Он закрыл глаза.
В голове у него вновь послышался женский голос, который он слышал до этого утром, – он раздался шелестом шелка о кожу: «Что ты видишь, Тревис, когда остаешься один в темноте? Что ждет тебя в шкафах твоих пустующих, гниющих комнат? В тех местах, которых не помнишь, в тех снах, которые хочешь забыть…»
Теперь, по-прежнему не открывая глаз, он увидел клетку со стальными прутьями – и что-то большое и страшное в самом дальнем и темном углу. Что-то…
мимолетное
…чудовищное. Он слышал, как оно дышит, низко, глубоко, и он знал, что если откроет глаза – то увидит его, там, в шкафу. Оно выползет на свет.
«Не буду смотреть», – решил он.
«Посмотришь, – произнес женский голос. – Посмотришь, и тебе это понравится. Т-Р-Е-В-И-С».
Он пнул дверь – та захлопнулась.
После этого встал и, убрав простыни с матраца, завернул их в одеяло. Намочил тряпку и вытер кровь со стенок и потолка спальной полки – точно так же, как вымыл руки, когда к нему постучалась женщина, с жидким мылом и водой из канистры, которая хранилась под раковиной. Тряпки, вместе с одеялом, простынями и бумажными полотенцами, которые он использовал, чтобы вытереть рвоту, он засунул в черный полиэтиленовый мешок и завязал его. Потом выбросил мешок на помойку.
Позднее, надев чистую белую футболку, джинсы и шляпу, вышел в тень кирпичного козырька перед офисом мотеля, где стояла и ржавела пара неработающих насосов. Он прятался от солнца, наблюдая за тем, как оно поднимается по небу. Выглянул в бассейн, забитый перекати-полем и выброшенными обломками чьей-то жизни. «Некоторые пространства следует опустошить», – подумал он. Извлечь из них вещи, как воспоминания. И если они не нужны – выбросить.
Вниз по дощатому настилу, где начинался ряд из шести домиков мотеля, откуда-то явился рыжий кот без хвоста и сел, с прищуром уставившись на него.
– Привет, котик, – сказал Тревис.
Кот отвернулся.
Он низко надвинул шляпу и, не обращая внимания на боль в бедре, на мигрень, на беспокойный желудок, думая, что больше всего ему сейчас требовалось лишь время – время извлечь из памяти последние свои двадцать четыре часа и, возможно, это место могло ему в этом помочь, Тревис вышел из тени козырька и принялся за работу в бассейне.
В десяти милях, в убежище Божьего домика Сэнди Гаскин стоял между поваром Диего и его женой Росендо. Мальчик держал псалтырь и пытался водить пальцем по строчкам, но стихи были на испанском, а он читал по-испански слишком медленно, поэтому старался поспевать как мог, проигрывая у себя в голове припев старого гимна на английском. Он посмотрел на Росендо и увидел, что та пела, не заглядывая в псалтырь, сосредоточив карие глаза на грязном окне над купелью, где на стекле сверкало цветное изображение Иисуса, идущего рядом с агнцем. Росендо держалась за разбухший живот. Она ждала своего первого ребенка, и Сэнди знал, что Росендо скоро придется уйти из кафе, чтобы заботиться о малыше, и мог только гадать, вернется она или нет.
Диего заметил, что Сэнди смотрит на Росендо, и подмигнул ему.
Сэнди поправил на себе воротник.
Когда песня закончилась, прихожане уселись и зашевелились так плавно, что их тела, казалось, трепетали, как крылья. За кафедрой, под витражом, открылся занавес, и за ним в небольшой крестильне стояла мать Сэнди в белом халате, а рядом – старый пастор. Сэнди слышал слабое журчание купели и видел солнце, сияющее сквозь окно над ним. Свет падал на поверхность воды, а та отбрасывала на лицо его матери цветное отражение.
– Братья и сестры, – возвестил пастор, – сегодня мы приветствуем новую жизнь с нашим спасителем, встречаем нашу сестру, Аннабель, в исцеляющей купели Христовой крови. Ибо его кровью мы все очищены.
Старик взял Аннабель за руку и, улыбнувшись, произнес нараспев:
– Annabelle Gaskin, debido a su profesión personal de fé en nuestro Señor Jesucristo, está bautizada en el nombre del Padre, del Hijo y del Espíritu Santo[7].
И с изящностью танцора старый пастор опустил мать Сэнди в воду, а потом она воспрянула, вся мокрая и обновленная.
В дубовой роще за церковью стояли металлические складные столы и морозильные лари. Аннабель, все еще с влажными волосами, Диего, Росендо и женщины, работавшие в церкви, подавали прихожанам фриджоле и свинину в зеленом соусе на горячих сковородах. Люди проходили мимо, держа бумажные тарелки, с литаниями теплых пожеланий. Аннабель улыбалась им в ответ, благодарила каждого за их доброту и дрожащими руками накладывала еду им в тарелки. Время от времени ей приходилось убирать с лица прядь влажных волос. При этом она следила за мальчиком, который сидел один на погосте за церковью, где колючая трава сменялась юккой и красным мескитом. Мальчик сидел на могиле отца и наблюдал за кучкой старших мальчиков, которые гоняли мяч поодаль.
Она взяла тарелку для сына и села рядом с ним. Мальчик обхватил одной рукой подбородок, а второй срывал бурую траву, поднимал ее к лицу и сдувал прочь. Аннабель сунула палец в правое ухо и пошевелила им. Получился влажный звук. Она ожидала, что мальчик улыбнется, но он не стал.
Сэнди держал на коленях бумажную тарелку с фасолью и свининой.
– Почему ты никогда не поешь в церкви? – спросил он.
– Потому что мне не нравится петь.
– Почему?
– Не нравится мой голос.
– А что с ним не так?
– Он звучит так, будто я не верю в то, что пою, поэтому лучше мне не петь.
– Это правда, что поется в песне? – спросил мальчик.
– В какой песне?
– Которую они пели перед тем, как тебя крестили. Что однажды мы все окажемся на небесах у реки.
Она задумалась над ответом.
– Надеюсь, – сказала она.
Мальчишки, игравшие на поле, вдруг закричали и рассмеялись, и Сэнди сказал:
– Иногда я это себе так представляю, но когда я здесь, у его могилы, то я думаю о его теле, которое лежит под нами, в том ящике, и тогда мне в это не верится. Я уже не представляю этого, как бы ни старался. Но дома или в школе легче. Или в церкви, когда все вокруг поют. Просто закрываешь глаза и видишь. Но здесь, где его имя написано на камне, это больше кажется сказкой на ночь.
Аннабель перевела взгляд с сына на надгробие мужа, где в граните было высечено имя: «ТОМ ГАСКИН». Так неопровержимо. Она посмотрела мимо старших мальчиков с мячом, мимо низких холмов, усеянных выжженным кустарником, и вдруг ощутила, как тепло и надежда на спасение ее бессмертной души сходят на нет, словно последние отблески света – с наступлением ночи. «Все смывает», – подумала она и почувствовала, как на глаза навернулись теплые слезы.
Она прижала сына к себе и поцеловала его в макушку.
– Может, я тоже не всегда могу так это все представить, – сказала она, – но сегодня особый случай, и я вижу, как твой папа стоит на берегу той реки, точно как в песне. И он ждет нас. Он выбрал для нас всех хорошее место, чтобы прийти посидеть и устроить пикник. Только мы втроем. Он улыбается. И знаешь…
Она закрыла глаза, чтобы не заплакать, и в наступившей на мгновение тьме увидела реку, о которой говорила, и вода там выявилась непрозрачной. Она не сверкала в кристальном свете солнца, и ее мужа было не увидеть на ее опустошенных берегах. Река, по сути, была вялой лентой крови, и, чего Аннабель не могла рассказать ни пастору, ни Диего или Росендо, ни даже собственному сыну, было то, что она никогда по-настоящему не верила, что подобная река сможет спасти ее саму. Сегодня она окунулась в это обещание, чтобы дать сыну надежду, которая была ему так нужна, надежду на то, что в этой эфемерной жизни существует такое место, где мальчик снова увидит отца и болезнь не разлучает сыновей и отцов, и жен и мужей. Но на самом деле, она считала все это жестокой ложью и знала, что легко может утонуть в этой реке, но она не могла позволить ее водам себя увлечь.
Смыть.
– Знаешь, что он говорит? – закончила Аннабель.
– Что он говорит, мама?
Она вытерла щеки и улыбнулась.
– Он спрашивает, почему мы так долго?
Ко второй половине дня, когда Аннабель и Сэнди вернулись из церкви, Стиллуэлл расчистил уже половину бассейна и заполнил помойку. У края стоянки, где грязь сменялась травой, теперь возвышалось две груды металлолома. Аннабель повернула фургон на грунтовую дорогу к дому и увидела, как мужчина снимает свою футболку с сетчатого забора и надевает обратно на свою порозовевшую на солнце кожу. «А мускулы у него, как у мальчишки», – заметила она.
– Переоденься, прежде чем пойдешь играть, – наставила она Сэнди, когда они выбрались из машины. – И не лезь к этому мужчине. Слышишь меня?
Сэнди, в старой паре джинсов и выцветшей синей футболке, вышел в сарай за домом. Достал из кармана стебелек сельдерея и, разломив его пополам, сунул по кусочку каждому кролику. Затем достал обоих из клеток и уселся на прохладный грязный пол. Он позволил им скакать вокруг, пока сам рассказывал историю о техасском рейнджере, который носил в своей скатке ружье «Скофилд». Он рассказывал кроликам о том времени, когда рейнджер посмотрел вниз на разыскиваемого преступника, который стоял в тысяче ярдов от него, на дне ветреной долины, направив дуло пистолета на несчастную вдову и ее дочь. Он рассказывал кроликам о том, как «Скофилд» в руке рейнджера прогремел в тот солнечный день и как облачко дыма взметнулось над высоким хребтом, а преступник упал к пыльным сапогам вдовы.
Кролики носились кругами.
Сэнди схватил одного и поднес к шее, ощутив его мягкую шерстку.
– Помнишь ферму? – прошептал он ему на ухо. – То место, где ты родился? Папа возил меня туда. Мы ездили аж в Корсикану, мы с ним вдвоем. Он сказал мне, что знает, где продаются хорошие крольчата. Сказал, мы возьмем парочку и будем выставлять их на окружной ярмарке. Сказал, будем их разводить, и у нас появится своя кроличья ферма. Хотел бы такое? Хотел бы выиграть ленточку?
Сэнди посадил кроликов обратно и запер в клетках, после чего направился к бассейну.
Он открыл сетчатую калитку и медленно прошелся вдоль края, оглядывая груды мусора, которые собрал на бетонном дворике мужчина в ковбойской шляпе. Старый алюминиевый шезлонг с гнутой рамой. Пружина от матраца. Помятый металлический шкаф для документов. Сам ковбой находился на глубоком конце бассейна и отделял пустые банки из-под краски от тех, в которых еще что-то плескалось. Высохшая краска вокруг краев банок имела ярко-розовый цвет – куда ярче того выцветшего оттенка, который приобрел мотель со временем.
Сэнди взял из мусора свою старую игрушку – пластикового водителя-каскадера в комбинезоне с блестящими звездочками, чье лицо расплавилось на гриле, и он очутился в итоге на дне бассейна. Сэнди бросил игрушку в ржавый мелкоячеистый забор. У мелкого края бассейна подобрал несколько осколков глиняного горшка и побросал их, один за другим, на дно, где каждый разбивался о бетон.
– Не мешайся мне тут, – сказал ковбой с дальнего конца бассейна. На Сэнди он даже не смотрел.
– Вам нравятся кролики? – сказал Сэнди.
Ковбой снял свою черную шляпу и вытер пот со лба, после чего быстро надел шляпу обратно. И надвинул ее пониже.
– У меня есть два нидерландских карликовых кролика, которых мне подарил папа, когда был живой, чтобы я мог показать их на выставке. Она будет уже через несколько недель. Хотите посмотреть?
– Нет, спасибо, – ответил ковбой.
Сэнди посмотрел на тугие мышцы ковбоя, раскрасневшиеся, как клеймо, от кистей до рукавов футболки. И еще Сэнди увидел татуировку – странное, сморщенное животное, то ли собака, то ли волк. Издалека было не разобрать.
– Похоже, вы сильно обгорели на солнце, мистер.
– Похоже, тебе лучше оставить меня в покое.
Сэнди взял в руку еще один горшечный осколок. Затем огляделся и увидел большого рыжего кота – тот сидел в тени под бетонной скамейкой и наблюдал за ним. Сэнди пристально посмотрел в ответ. Кот зевнул. Сэнди отвернулся и швырнул осколок в сторону шоссе, где тот снова раскололся об асфальт. Оставив ковбоя одного, мальчик отряхнул пыльные руки о джинсы.
Аннабель и Сэнди сидели за пластмассовым столом на кухне фермерского дома, склонив головы над мясным рулетом и картофельным пюре. Аннабель помолилась, как учил ее мальчик и как она помнила по молитвам Тома:
– Благослови этот дом, Господи, и благослови эту пищу, чтобы напитала она наши тела для служения Тебе. Аминь.
Сэнди тоже сказал «Аминь», и они принялись за еду.
– Каково тебе было, когда опустилась под воду? – спросил Сэнди через некоторое время. – Холодно?
– Нет. Вода была теплая. А у тебя была теплая, когда тебя крестили?
Он кивнул, не отрываясь от рулета.
– Я только до пояса заходила, – сказала Аннабель. – Там был бетонный блок для детей и низкорослых людей, как ты и сказал. Но мне не пришлось на него становиться.
– Ты была выше проповедника.
– Да.
– Как думаешь, проповедник там купается, когда никого нет?
– Вряд ли.
– А я бы купался, если бы был проповедником. Надеюсь, мы свой бассейн еще наполним.
– Может, к твоему дню рождения, – сказала Аннабель. – Если наш бассейнщик справится с уборкой.
– Он похож на ковбоя, – сказал Сэнди.
– Это же Техас, малыш. Тут все похожи на ковбоев.
– Папа не был похож на ковбоя.
– Нет. Не очень. Он был просто твоим папой.
– Роско Дженкинс из школы сказал, что мой папа убивал детей.
Аннабель положила вилку. Проглотила еду.
– Ну и дерьмо говорит этот Роско Дженкинс, – сказала она.
Последовала тишина, и она снова взяла вилку.
– Это правда? – спросил мальчик, выдержав паузу.
– Конечно, нет. Твой папа был солдатом на войне. А солдаты на войне, может, и делают плохие вещи, но твой папа их никогда не делал.
– А они правда убивали там детей?
– Это так говорят. Но твой папа был хорошим солдатом, который спасал людям жизни, и он вернулся к нам, он любил нас и заботился, пока мог.
– Знаю, – сказал мальчик. – Если наполним бассейн, это значит, мы опять откроем мотель?
– Мы его никогда не закрывали, Сэнди. Люди до сих пор приезжают в кафе.
– Но уже не остаются ночевать, – сказал Сэнди. – Как раньше.
После этого они ели молча.
Аннабель стояла у раковины и мыла посуду под шум телевизора, доносящийся из гостиной, где мальчик сидел на полу и смотрел шоу про погоню. Ветерок играл занавесками над раковиной. С намыленными по локоть руками, она выглянула из окна на склон холма и увидела единственный огонек, горевший в «Роудраннере».
Она подумала о Томе, вспомнила день, когда забирала его из аэропорта в Эль-Пасо. 22 декабря 1968 года. Он ждал ее в терминале, его армейский бушлат был застегнут на молнию, сумка перекинута через плечо. Она обняла его, и он отстранился. В шести милях от города они остановились съесть по омлету. Она помнила, как улыбалась за кофе, удивляясь тому, что его руки не искали ее талии, ее щек. Он даже говорил как-то растерянно. Он насыпал в кофе сахар, размешал его и ел, будто заводная игрушка, опустив глаза; каждый кусочек яйца с ветчиной четко перелетал с его вилки в рот. «Мы стали как незнакомцы», – подумала она, наблюдая за ним.
Свет из ковбойского кемпера стелился по земле и поднимался по стене мотеля. Аннабель увидела, как по ней, точно призрак, проплыла тень мужчины. Она аж вздрогнула.
Оттирая тарелки в раковине, двигая руками под теплой водой, она вспомнила, как Том положил вилку и уставился в окно закусочной, мимо машин, грузовиков и гор, словно видел что-то незримое для других. В его глазах стояли слезы, и в следующие недели и месяцы она не могла этого забыть. Много позже она поняла, что взгляд на его лице в тот вечер был лишь первым признаком той печали, что приехала с ним домой, что уже затмила его сердце. Ужасная черная фигура, от которой он никак не мог отделаться, которая никак не позволяла ему выбраться из тени на свет.
Он вернулся домой будто без компаса.
Позднее той ночью снаружи пошел снежок, и в дровяной печи, что стояла в гостиной, затрещал огонь, расстояние между ними утончилось, и на диване, под одеялом, они вместе нашли свой новый ритм, а потом, когда она обняла его, он рассказал о мотеле, который хотел построить. Кафе. Горячий кофе, гамбургеры. Она слушала, поглаживая его волосы, изумленно, боясь всего, о чем еще не знала. О том, сколько это будет стоить. Заправка и магазин едва позволяли сводить концы с концами. Она помнила, как отец заправлял бизнесменов на «Бьюиках», утирая пот с загорелого лба грязной тряпкой, а потом они уезжали на запад. И он, сощурив глаза, смотрел им вслед. Сутулый в своем комбинезоне, висевшем на нем, словно вторая кожа.
«И все равно, – думала она, – мой мужчина вернулся ко мне из края ужасов и крови, тогда как множество других погибло. Он вернулся, чтобы устроить здесь жизнь, насколько сумеет». Его мечта давала хрупкую надежду, и она словно вертела ее в руках, осторожно, боясь сломать. Перед тем как уснуть в ту ночь, она услышала голос матери – те слова, что она произнесла в день, когда Аннабель Грин вышла замуж за Тома Гаскина: «Женское сердце, Аннабель, не знает границ, кроме стен и заборов, которые она строит в нем сама. Будь осторожна и не выдавай своего замысла, не то он все присвоит себе. Все до последнего клочка».
«Может, даже бассейн сделаем», – подумала она тогда перед сном.
И вот сейчас, когда в кемпере под холмом еще горел свет, а на стойке сохла вымытая посуда, она знала правду: мечта Тома умерла гораздо раньше его самого, а ее жизнь, последние десять лет, казалась такой же случайной, как тот мусор, которым она заполнила бассейн после того, как его не стало. Ей ничуть не хотелось разбирать эти вещи, смотреть, что ценно, а что нет, она просто сбрасывала их на дно. Только кафе в старом гараже ее отца продолжало процветать, и это, как оказалось, и было ее задумкой, которую она не выдала. Она покрасила стены и вкрутила крепления в бетон, чтобы повесить фотографии своих родителей, восстановила заправку и закусочную, которую они держали, а потом добавила изображения техасских рассветов и закатов, картинок, вырванных из календарей и купленных на дворовых распродажах, а также фото, которые сняла сама, просыпаясь затемно, когда вокруг было тихо и спокойно, и выбираясь, чтобы встать перед шоссе, настроить объектив дешевого аппарата, – и все они стояли в скрепленных скобами деревянных рамках. И каждый вечер, кроме воскресенья, на протяжении десяти лет, Аннабель поднимала на столы красные виниловые стулья и наполняла сахарницы, солонки, перечницы, бутылочки для кепчупа, а потом запирала двойные двери гаража. Она работала за стойкой и вела учет, даже когда Том, омраченный тенью своей великой печали, стал пропивать свои скудные прибыли в «Калхунс».
«Жизнь состоит из того, что мы сами выбираем, Энни, – говаривал ее отец. – Я выбрал быть заправщиком. Ты можешь выбрать все, что захочешь».
«Я выбрала Тома, – подумала она. – И вот где я теперь».
Когда она уже осушала раковину, свет в кемпере заморгал и погас.
Тревис стоял голый посреди кемпера и разглядывал свое тело. В тусклом свете над раковиной было видно, что кожа у него на груди отслаивалась. Впервые он заметил это еще утром – когда от тыльной стороны его левой руки оторвался треугольный лоскут. Стоя в бассейне посреди мусора, он зажал его уголок большим и указательным пальцами и потянул – кожа отошла тонкими завитками, напоминающими мыльную стружку, а плоть под ней оказалась не розовой и обновленной, как следовало ожидать, но белой и гладкой, как сомье брюхо. Когда он к ней прикоснулся – то почувствовал холод.
В то утро было жарко, поэтому он снял футболку и повесил ее на сетчатый забор. Солнце полыхало все время, пока он разбирал груды мусора на дне бассейна. Он нашел сломанную печатную машинку, старый телевизор с разбитым кинескопом, металлический шкаф для документов с поврежденными замками. Вытащил качели и старую морозильную камеру без крышки. Целые мешки одежды, настольную лампу с протертым шнуром, пустой кислородный баллон на колесиках. Эта женщина будто выбросила в бассейн всю свою жизнь, и он не понимал, на что она при этом надеялась. Может, на то, что все это затопит дождь. Когда в середине утра он вытащил несколько длинных секций ржавого водосточного желоба, на бетон вывалилось скорпионье гнездо. Он выругался и задавил их ботинком.
Незадолго до того, как солнце вошло в зенит, он сделал перерыв, чтобы выпить воды из галлоновой бутылки, которую захватил из кемпера. Он боролся с медленно нарастающим онемением в руках и спине, пока в суставах не появились новые боли, возникающие, когда натягивались связки. Почувствовав жажду, он сел на краю бассейна с бутылкой в руке, ожидая, что прохладная вода окажет приятное действие. Но этого не случилось. Когда вода упала в желудок, его тело пронзила судорога – чуть слабее той утренней, от которой его согнуло пополам в кемпере. Рана на ноге при этом воспылала жаром. Он бросил бутылку, не закручивая крышку, в бассейн, и вода полилась наружу: бульк-бульк-бульк.
Скорпионы на бетоне теперь выглядели красно-бурыми пятнами и кишели муравьями.
Позднее, после того, как мальчик приходил болтать про кроликов, Тревис вернулся в кемпер и посидел немного в прохладной темноте. Сидел, слушая, как бурчит собственный желудок – точно трубы в старом здании.
Затем, раздевшись, он насчитал на себе девять лоскутов шелушащейся кожи, все разных форм и размеров. Он оторвал некоторые из них – те, до каких сумел дотянуться, – и под каждым оказывалась влажная бледная плоть. Отрывались они без боли, как после рыбалки со своим стариком на водохранилище Грандвью, когда Тревис обгорел и потом у него облезала омертвевшая кожа. Он взялся за отслоившийся кончик на кисти и потянул – вдоль запястья, к предплечью, где много лет назад в джунглях его рассекло горячее лезвие, оставив след в виде косматой волчьей головы. Он продолжал срывать кожу, она завивалась, будто пепел, и опадала. Старые шрамы исчезали.
