Энтони Дорр
Птичий город за облаками
Лейкпортская публичная библиотека
20 февраля 2020 г.
17:08
Сеймур
Первая пуля зарылась куда-то в любовные романы. Вторая попала бровастому в плечо и развернула его. Бровастый упал на колени, поставил рюкзак на пол, как будто это очень большое хрупкое яйцо, и пополз прочь.
Не стой, говорит голос у Сеймура в голове. Беги. Однако ноги не слушаются. За окнами сыплет снег. Гильза от пули дымится у стеллажа со словарями. В воздухе искрятся крупинки паники. Жан-Жак Руссо в переплете с зеленым корешком, на стеллаже через один отсюда, JC179.Р, сказал: «Вы погибли, если забудете, что плоды земли – для всех, а сама она – ничья!»[13]
Ну же. Беги.
Он прострелил в ветровке две дыры, нейлон по их краям оплавился. Он испортил куртку; Банни расстроится. Бровастый, упираясь в пол растопыренными пальцами одной руки, заполз в проход между художественной и научно-популярной литературой. Рюкзак стоит на полу, молния главного отделения наполовину расстегнута.
Сеймур ждет, когда в голове раздастся рев. Смотрит, как из ржавых разводов на потолочной плитке сочится вода и падает в наполовину полный бак. Кап. Кап. Кап.
Зено
Выстрелы? В Лейкпортской библиотеке? Невозможно убрать вопросительные знаки. Может, Шариф уронил стопку книг, или столетняя балка под полом наконец провалилась, или какой-нибудь шутник взорвал в туалете хлопушку. Или Марианна хлопнула дверцей микроволновки. Дважды.
Нет, Марианна пошла в «Крастис» забрать пиццы «одним пыхом».
Был ли на первом этаже еще кто-нибудь из посетителей, когда они с детьми вошли в библиотеку? За шахматной доской, или в кресле, или перед компьютером? Он не помнит.
На парковке стояла только одна машина – «субару» Марианны.
Или была еще?
Справа от Зено Кристофер сумел направить прожектор для караоке идеально точно: освещена только Рейчел – служанка в гостинице. Алекс – Аитон из темноты звонко произносит свои строчки:
– Что со мной происходит? У меня на ногах вырастает шерсть, а вовсе не перья! Мой рот ничуть не похож на клюв! И это не крылья, а копыта! Ой, я превратился не в мудрую сову, а в большого глупого осла!
Когда Кристофер вновь переводит свет на Алекса, тот уже в ослиной голове из папье-маше. Рейчел давится смехом, глядя, как Алекс, пошатываясь, бредет по сцене. Из портативной колонки Натали доносится совиное уханье, а за сценой Оливия – разбойник в лыжной маске и с картонной саблей, обернутой фольгой, готова к своему выходу. Эта постановка с детьми – лучшее, что было у Зено в жизни, лучшее, что ему довелось сделать. И все-таки что-то не так, эти два вопросительных знака бегут по проводам его мозга, проскальзывая через все заслоны, которые он пытается выстроить у них на пути.
Это не уроненные книги. Не дверца микроволновки.
Он оборачивается через плечо. Стена, которую они поставили на входе в детский отдел, с внутренней стороны не покрашена: просто прибитая к доскам фанера, на которой там и сям поблескивают капли засохшей золотой краски. Дверка посередине закрыта.
– Ой-ой, – говорит Рейчел – служанка, все еще смеясь. – Наверное, я спутала колдуньины баночки! Но не беспокойся, Аитон. Ступай в конюшню, а я принесу тебе свежесрезанных роз. Как только ты их съешь, чары спадут, и не успеешь ты хвостом махнуть, как снова превратишься из осла в человека.
Из колонки Натали доносится ночной стрекот цикад. Зено пробивает дрожь.
– Какой ужас! – кричит Алекс – осел. – Я пытаюсь говорить, а у меня изо рта вырываются только ослиные крики! Переменится ли моя судьба?
В тени за сценой Кристофер присоединяется к Оливии и тоже натягивает лыжную маску. Зено трет ладони. Отчего ему так холодно? Сейчас ведь летний вечер? Нет, нет, сейчас февраль, он в пальто и двух парах шерстяных носков. А лето – в пьесе, которую разыгрывают дети. Лето в Фессалии, стране волшебства, и сейчас разбойники ограбят гостиницу, навьючат на превращенного в осла Аитона тюки с ворованным добром и погонят его прочь из города.
Должно быть какое-то безобидное объяснение для этих хлопков. Конечно должно быть. Но ему нужно спуститься на первый этаж. Просто для очистки совести.
– Не стоило мне связываться с колдовством, – говорит Алекс. – Надеюсь, служанка поторопится и поскорее принесет мне розы.
Сеймур
За библиотечным окном, за снегопадом горизонт поглощает солнце. Бровастый раненый дополз до лестницы и свернулся у нижней ступеньки. Кровь залила верхний угол футболки, затекла на слово «БОЛЬШИЕ» в «Я ЛЮБЛЮ БОЛЬШИЕ КНИГИ», окрасило багровым плечо и шею: Сеймуру страшно, что в теле, оказывается, столько крови.
Он всего-то и хотел, что откусить немножко от агентства «Эдем-недвижимость» за стеной библиотеки. Привлечь внимание. Открыть людям глаза. Быть воином. И что он в итоге сделал?
Раненый сгибает правую руку, батарея слева от Сеймура шипит, и он наконец выходит из столбняка. Берет рюкзак, торопливо идет в тот же угол отдела научно-популярной литературы, прячет рюкзак на другой полке, повыше, возвращается к входной двери и смотрит через объявление, приклеенное скотчем к стеклянной двери:
Сквозь падающие хлопья, точно из стеклянного шара со «снегом», он видит кусты можжевельника, контейнер для возврата книг, пустую дорожку, а дальше – «понтиак» под полуфутовой белой шапкой. Через перекресток в сторону библиотеки идет фигура в красной парке. В руках у нее стопка коробок с пиццей.
Марианна.
Сеймур задвигает щеколду, гасит свет, огибает раненого, проскальзывает через отдел справочной литературы и направляется к задней двери. «АВАРИЙНЫЙ ВЫХОД, – написано на ней. – ВКЛЮЧИТСЯ СИГНАЛИЗАЦИЯ».
Он медлит. Потом снимает наушники, и на него обрушиваются звуки. Завывания бойлера, капе́ль протечки, далекий стрекот и что-то похожее на полицейские сирены – за кварталы отсюда, но с каждым мгновением все ближе.
Сирены?
Он снова надевает наушники и давит нажимную штангу двери. Раздается визг электронной сигнализации. Сеймур высовывает голову под снег. По дороге к библиотеке мчатся красные и голубые огни.
Он захлопывает дверь, и сигнализация умолкает. К тому времени, как он добегает до главного входа, полицейская машина с мигалкой уже подъезжает к библиотеке, едва не сбив контейнер для возврата книг. Пассажирская дверца распахивается, кто-то выскакивает. Марианна роняет пиццы.
Луч прожектора ударяет в фасад библиотеки.
Сеймур оседает на пол. Они ворвутся сюда, застрелят его, и все будет кончено. Он придвигает регистрационную стойку к входу, баррикадируя дверь. Потом хватает стеллаж с аудиокнижками и тащит его к окну, роняя на пол кассеты и компакт-диски. Покончив с этим, Сеймур поворачивается спиной к окну, пригибается и силится раздышаться.
Как они добрались сюда так быстро? Кто вызвал полицию? Неужели два выстрела было слышно за пять кварталов в полицейском участке?
Он выстрелил в человека, но не взорвал бомбы. Агентство «Эдем-недвижимость» не пострадало. Он все запорол. Глаза раненого у основания лестницы следят за каждым его движением. Даже в тусклом свете, пробивающемся через снегопад за окнами, Сеймур видит, что пятно крови стало больше. В ушах салатовые наушники; они наверняка соединены с телефоном.
Зено
Кристофер и Оливия в лыжных масках грузят награбленное добро в сумы на спине превращенного в осла Аитона. Алекс говорит: «Ой-ой, тяжело, не надо больше, пожалуйста, это недоразумение, я не животное, я человек, простой пастушок из Аркадии», а Кристофер (разбойник № 1) замечает: «И чего это осел столько орет?», а Оливия (разбойник № 2) отвечает: «Если он не заткнет пасть, нас поймают» – и шлепает Алекса обернутой в фольгу саблей. Внизу включается сигнализация аварийного выхода, потом умолкает.
Все пятеро детей смотрят на Зено, который сидит в первом ряду, и решают, что это, видимо, тоже проверка. Разбойники в масках продолжают грабить гостиницу.
Зено встает, и бедро пронзает привычная боль. Он показывает актерам большой палец, ковыляет через все помещение и открывает маленькую сводчатую дверь. Свет на лестнице не горит.
С первого этажа доносится грохот, как будто двигают стеллаж. Потом все умолкает.
Горит только табличка «ВЫХОД» на верхней площадке лестницы, преображающая золотую краску на фанере в пугающую ядовито-зеленую. Где-то завывают сирены, по лестницам пробегает красный-голубой-красный-голубой свет.
Из темноты накатывают воспоминания: Корея, разбитое лобовое стекло, силуэты солдат на заснеженном склоне. Зено нащупывает перила, спускается на две ступеньки и тут замечает скрюченную внизу фигуру.
Шариф поднимает голову. Лицо у него осунулось. Левое плечо футболки в тени, или чем-то залито, или хуже. Он вскидывает левую руку, прикладывает указательный палец к губам.
Зено замирает на лестнице.
Шариф машет: уходите.
Зено поворачивается, старается тихо наступать на ступеньки. Перед ним золотая стена:
Ὦ ξένε, ὅστις εἶ, ἄνοιξον, ἵνα μάθῃς ἃ θαυμάζεις
Суровость древнегреческого внезапно пугает его инородной холодностью. На миг Зено чувствует себя так, будто, подобно Антонию Диогену, читает надпись на столетнем ларце. Он, пришелец из будущего, готовится войти в неведомое и совершенно чужое прошлое. «О чужестранец, кто бы ты ни был…» Нелепо притворяться, будто он понимает, что значат эти слова.
Зено, пригнувшись, входит под арку и закрывает за собой дверь. На сцене разбойники гонят Аитона-осла по каменистой фессалийской дороге. Кристофер говорит: «В жизни не видел более ленивого осла! Он жалуется на каждом шагу», и Оливия подхватывает: «Как только доберемся до нашего притона, перережем ему глотку и сбросим его с обрыва». Алекс сдвигает ослиную голову наверх и чешет лоб.
– Мистер Нинис?
Прожектор для караоке ослепляет. Зено, чтобы не упасть, садится на складной стул.
Кристофер говорит сквозь лыжную маску:
– Извините, что я спутал реплику.
– Ничего страшного. – Зено старается говорить спокойно. – У вас у всех отлично получается. Очень смешно. Гениально. Всем понравится.
В аудиоколонке стрекочут цикады и сверчки. Картонные облака поворачиваются на ниточках. Все дети смотрят на Зено. Что ему делать?
– Так нам продолжать? – спрашивает Оливия и взмахивает картонной саблей.
Глава шестая
Разбойничий притон
Антоний Диоген, «Заоблачный Кукушгород», лист Ζ
…огромными ноздрями я обонял розы, растущие в огромных садах на окраине города. О, этот сладкий, навевающий грусть аромат! Однако стоило мне потянуться к цветку, злые разбойники били меня палками и саблями. Ноша колола меня через тюки, неподкованные копыта болели, а дорога вилась все выше в выжженные каменистые горы к северу от Фессалии, и я вновь проклял свою участь. Всякий раз, как я открывал рот, чтобы зарыдать, из него вырывался громкий жалобный крик и негодяи подгоняли меня еще сильнее.
Звезды померкли, взошло белое жаркое солнце, а меня все гнали в горы, где не росло почти ни одной былинки. Меня осаждали мухи, спину пекло, и, сколько я видел, вокруг были только обрывы и скалы. Когда мы останавливались, мне приходилось жевать колючки, ранившие мои нежные губы, в то время как мои седельные сумы были наполнены украденным из гостиницы – не только драгоценными браслетами и диадемами хозяйки, но и мягкими хлебами, вяленым мясом и овечьим сыром.
К полуночи мы добрались до устья пещеры на каменистом перевале. Оттуда вышли еще разбойники и приветствовали тех, что пришли со мной. Меня тычками прогнали через залы, блестящие украденным золотом и серебром, и оставили в жалкой темной пещере. Мне пришлось есть прелую солому, запивая ее водой из сочащейся между камнями струйки, и всю ночь я слышал, как разбойники пируют и хохочут. Я рыдал о моей…
Константинополь
Осень 1452 г.
Анна
Ей исполнилось двенадцать, хотя никто не отметил этого дня. Анна уже не бегает в развалинах, играя в Одиссея, когда тот прокрадывается во дворец царя Алкиноя. Как будто, когда Калафат спалил пергаментные тетрадки Лициния, Феакийское царство тоже рассыпалось пеплом.
У Марии снова отросли волосы на том месте, где Калафат вырвал ей клок, и синяки под глазами давно прошли, но какая-то более глубокая травма осталась. Мария кривится от яркого света, забывает названия вещей, недоговаривает фразы. Из-за головных болей она прячется в темноту. Как-то ясным утром, до полуденного колокола, Мария роняет ножницы и хватается за глаза:
– Анна, я ничего не вижу!
Вдова Феодора хмурится, другие вышивальщицы поднимают голову и тут же возвращаются к работе. Калафат на первом этаже, разговаривает с кем-то из епархии. Мария шарит перед собой руками, роняет вещи со стола. Катушка ниток, разматываясь, катится возле ее ноги.
– Здесь дым?
– Нет никакого дыма, сестра. Идем.
Анна ведет Марию по каменной лестнице в их каморку и молится: святая Коралия, помоги мне быть лучше, помоги мне научиться швам, помоги мне все делать правильно. Только через час Мария может различить свою руку, когда подносит ее к лицу. За ужином женщины пытаются поставить диагноз. Странгурия? Четырехдневная лихорадка? Евдокия предлагает талисман, Агафья советует пить отвар чистеца и астрагала. Однако, хотя ни одна не говорит этого вслух, все убеждены, что в старом манускрипте Лициния было заключено какое-то злое колдовство и он, даже уничтоженный, приносит сестрам несчастья.
Что это за ворожба?
Забиваешь себе голову ненужными глупостями.
После вечерних молитв вдова Феодора заходит к ним в каморку с курильницей, в которой тлеют душистые травы, и, подобрав под себя длинные ноги, садится рядом с Марией.
– Давным-давно, – говорит она, – я знала одного обжигальщика извести, на которого по временам нападала слепота. Потом он перестал видеть совсем, и мир для него стал чернее ада, и врачи, ни здешние, ни заморские, ничем ему помочь не могли. Однако его жена возложила упование на Господа, собрала все серебряные монеты, какие смогла наскрести, и отвела мужа к богохранимым Селебрийским воротам, в храм Пресвятой Богородицы Живоносный Источник, где монахини дали ему испить воды из чудотворного родника. И когда обжигальщик извести вернулся домой…
Феодора, вспоминая то время, крестится, и дым от курильницы плывет между стенами.
– Что? – спрашивает Анна. – Что было, когда обжигальщик извести вернулся домой?
– Он увидел чаек в небе, и корабли в море, и пчел, перелетающих с цветка на цветок. И до конца его жизни люди говорили об этом чуде.
Мария садится на тюфяке. Руки у нее на коленях – будто изувеченные ласточки.
Анна спрашивает:
– А сколько нужно серебра?
Через месяц она в сумерках останавливается под стеной монастыря Святой Феофании. Смотрит. Прислушивается. Залезает на стену. Протискивается между железными кольями наверху. Спрыгивает на крышу маслобойни. Замирает, пригнувшись, и снова прислушивается.
Над кухней вьется дымок, из церкви доносится тихое пение. Анна думает про Марию, которая сидит сейчас на тюфяке и, щурясь, распускает и переделывает простой веночек, который Анна пыталась вышить днем. В сгущающейся темноте перед ней возникает картина: Калафат хватает Марию за волосы, тащит по коридору, она ударяется о ступени – и у Анны перед глазами вспыхивают искры, как будто она сама ударилась головой.
Она слезает с крыши, проскальзывает в курятник и хватает курицу. Та кудахчет, но Анна быстро сворачивает ей шею и сует курицу за пазуху. Залезает на крышу маслобойни, протискивается между железными кольями и по плющу спускается на землю.
За прошлые недели она продала на базаре четырех краденых кур за шесть медных монет. Мало. На эти деньги благословения для Марии в храме Живоносный Источник не купишь. Едва коснувшись ногами земли, Анна пускается бегом по проулку, так чтобы монастырская стена оставалась слева, и выбирается на улицу, где в сумерках текут в обе стороны потоки людей и животных. Опустив голову и придерживая рукой курицу, Анна, незримая, как тень, добирается до базара. И тут сзади ее дергают за платье.
Это мальчик примерно ее лет. Пучеглазый, с большими руками, босой и такой тощий, что кажется, будто весь он – одни глаза. Она его знает. Гимерий, племянник рыбака. Из тех мальчишек, про которых кухарка Хриса говорит, что они хуже выдирания зубов, а проку от них – как от пения псалмов над дохлой лошадью. Густой чуб свисает на лоб, за кушаком – кинжал, улыбка – торжествующая.
– Воруешь у служительниц Божьих?
Сердце у Анны колотится так громко, что ей кажется, прохожие должны слышать. Ворота монастыря Святой Феофании совсем близко; Гимерий может потащить ее туда и обличить, показать всем, что у нее за пазухой курица. Анна видела, как казнят воров. Прошлой осенью их вырядили шлюхами, усадили на ослов задом наперед и отвезли к виселицам на площади Амастриан. Самый младший из них был не старше, чем Анна сейчас.
Повесят ли ее за кражу курицы? Мальчишка смотрит в проулок на стену, с которой Анна только что слезла, что-то прикидывает.
– Знаешь монастырь на скале?
Она опасливо кивает. Это развалины на краю города, возле Софийской пристани, жутковатое место, с трех сторон окруженное водой. Века назад там, наверное, была уютная обитель, но теперь место заброшенное и страшное. Мальчишки Четвертого холма говорили, что там живут призраки, пожирающие души, и они носят своего игумена из комнаты в комнату на троне из костей.
Проезжают два кастильца в парчовых одеждах, щедро умащенные благовониями, и Гимерий с легким поклоном уступает им дорогу.
– Я слышал, – говорит он, – что в том монастыре лежит множество древностей: кубки слоновой кости, перчатки, расшитые сапфирами, львиные шкуры. И что патриарх хранил там частицы Святого Духа в золотых сосудах.
Колокола десятка церквей начинают медленный перезвон. Гимерий смотрит поверх Анниной головы, моргая глазищами, как будто видит в ночи мерцание драгоценных камней.
– В городе есть чужеземцы, которые дорого заплатят за старинные вещи. Я отвезу нас к монастырю на лодке, ты залезешь туда, набьешь мешок, и мы продадим все, что ты найдешь. Приходи к башне Велизария в первую же ночь, как море затянет туманом. А иначе я расскажу монашкам, что за лиса таскает их кур.
Как море затянет туманом. Каждый вечер Анна смотрит в окно мастерской, но осенние дни по-прежнему ясные, небо синее, аж сердце щемит, и воздух такой прозрачный, что кухарка говорит, можно заглянуть в Христову спальню. Иногда в улочках, в просветы между домами, Анна видит монастырь: обрушенную колокольню, высокие стены, заложенные кирпичом окна. Перчатки, расшитые сапфирами, львиные шкуры… Гимерий дурак, и только дурак верит в такие басни. Но вопреки всему в ней шевелится надежда, как будто ей отчасти хочется, чтобы опустился туман.
И однажды вечером белая клубящаяся мгла с Пропонтиды[14] наползает на город: плотная, холодная, поглощающая все звуки. В окно мастерской Анна видит, как исчезает купол церкви Святых Апостолов, потом стены монастыря Святой Феофании, а за ними и двор внизу.
С наступлением темноты, после вечерних молитв, Анна выскальзывает из-под общего с Марией одеяла и крадется к двери.
– Ты уходишь?
– Я только в нужник. Спи, сестра.
По коридору, по краешку двора, чтобы не заметил сторож, в лабиринт улочек. Туман скрадывает стены, приглушает звуки, превращает людей в тени. Анна торопится, стараясь не думать о ночных опасностях, про которые ей говорили: ведьмах, заразных испарениях, разбойниках и нищих, диких собаках, выскакивающих из темноты. Она минует дома кузнецов, скорняков, башмачников. Все эти добрые, благочестивые люди сидят по домам, заперши двери. Анна по крутой улочке спускается к основанию башни, ждет и дрожит. Лунный свет льется в туман, словно молоко.
Со смесью облегчения и разочарования она решает, что Гимерий отказался от своей затеи, но в этот самый миг он возникает из темноты – на правом плече веревка, в левой руке мешок. Ни слова не говоря, Гимерий ведет Анну через рыбачьи ворота и дальше по галечному пляжу мимо десятка перевернутых лодок к своей.
Она такая латаная-перелатаная, доски такие гнилые, что ее и лодкой-то трудно назвать. Гимерий закидывает внутрь мешок с веревкой, стаскивает лодчонку с берега и стоит рядом по колено в воде.
– Она не утонет?
Гимерий смотрит с обидой. Анна забирается внутрь, Гимерий толкает лодчонку и ловко переваливается через борт. Вставляет весла в уключины, выжидает мгновение. С весел кап-кап-капает вода, над головой проносится баклан. Мальчик и девочка оба следят глазами, как он возникает из тумана и вновь пропадает.
Гимерий начинает грести, Анна вцепляется в банку. Из тумана возникает стоящая на якоре каракка – грязная, обросшая ракушками, огромная. Борт немыслимо высокий, под кормой плещет черная вода, якорный канат опутан водорослями. Раньше Анна думала, корабли – величественные и стремительные, но сейчас, так близко, у нее мурашки бегут от страха.
Каждое мгновение она ждет, что их остановят, но никто их не останавливает. Они достигают волнолома; Гимерий кладет весла на борт и устанавливает на корме две удочки без наживки.
– Если спросят, мы ловим рыбу, – шепчет он и в доказательство встряхивает удочку.
Лодчонка раскачивается, воздух пахнет моллюсками, за волноломом разбиваются о камни морские валы. Анна еще никогда не бывала так далеко от дома.
Время от времени Гимерий наклоняется и широкогорлым кувшином вычерпывает со дна воду. Высокие башни Дворцовой гавани давно скрылись в тумане, слышен лишь далекий плеск прибоя да стук весел. Сердце у Анны сжимается от страха и восторга.
Отыскав проход в волноломе, мальчик подбородком указывает на зыбкую тьму впереди:
– В отлив тут бывает сильное течение, которое вынесло бы нас в открытое море.
Он еще некоторое время гребет, затем поднимает весла и протягивает Анне мешок с веревкой. Туман такой густой, что она в первый миг не видит стену. Потом наконец различает кирпичи – самые, наверное, древние и ветхие в мире.
Лодчонка прыгает на волнах, и откуда-то из города, как будто с дальнего края мира, доносится удар колокола. Из катакомб Анниного сознания выползают страхи: слепые призраки, их демонический игумен на троне из костей, губы у него темны от детской крови.
– Видишь водосточные отверстия у самого верха? – шепчет Гимерий.
Она видит лишь кирпичную громаду, обросшую ракушками над водой, а выше – в пятнах мха и потеков. Сверху стена уходит в туман, а кажется, что в бесконечность.
– Доберешься до такого отверстия и сможешь в него пролезть.
– А потом?
В темноте его глазищи как будто светятся.
– Наполнишь мешок и спустишь мне.
Гимерий держит лодку так близко к стене, как только может. Анна смотрит вверх и дрожит.
– Веревка надежная, – говорит Гимерий, как будто Анна сомневается в веревке.
Одинокая летучая мышь выписывает над лодкой восьмерку и улетает. Если бы не Анна, на Марию не напала бы слепота. Мария была бы у вдовы Феодоры лучшей вышивальщицей; Бог бы к ней благоволил. Все беды из-за Анны, с ее непоседливостью и неспособностью учиться. Она смотрит на темную стеклянистую воду и воображает, как волны смыкаются над ее головой. Разве она этого не заслужила?
Анна забрасывает мешок с веревкой за спину и мысленно пишет буквы. А это άλφα это альфа, В это βήτα это бета. Άστεα – города, νόον – обычай, έγνω – узнал. Она встает. Лодчонка опасно раскачивается. Гребя сперва одним веслом, потом другим, Гимерий удерживает корму у основания стены, лодка скребет о кирпичи, когда опускается, и вздрагивает, поднимаясь на волне. Анна правой рукой хватается за пучок водорослей, растущий из трещины, находит левой зацепку и повисает на стене. Лодка уходит у нее из-под ног.
Анна цепляется за кирпичи, Гимерий отводит лодку от стены. Под ногами только черная вода, святая Коралия весть какая глубокая, святая Коралия весть какая холодная и кишащая святая Коралия весть какими чудовищами. Путь один – вверх.
Каменщики и время оставили там и сям выступающие торцы кирпичей, так что лезть нетрудно, и, несмотря на страх, ритм подъема успокаивает Анну. Ухватиться одной рукой, другой, найти опору для правой ноги, для левой. Скоро Гимерий и вода исчезают в тумане, и Анна карабкается, как будто по лестнице в облака. Если не бояться совсем, утратишь внимание, если бояться слишком сильно, тебя парализует. Ухватиться, подтянуться, толкнуться, ухватиться.
С веревкой и мешком на шее Анна взбирается по слоям ветхого кирпича, от первого императора до последнего, и вскоре видит отверстия, про которые говорил Гимерий: ряд водостоков, украшенных львиными головами, каждая размером с саму Анну. Она подтягивается и залезает в открытую пасть, потом, упираясь коленками, проползает по жидкой грязи.
Мокрая, перепачканная, Анна слезает в то, что века назад могло быть трапезной. Где-то в темноте скребутся крысы.
Замереть. Прислушаться. Стропила сгнили, почти вся крыша провалилась, и в лунном свете, сочащемся сквозь туман, Анна видит посередине помещения стол длиной со всю Калафатову мастерскую. Он завален обломками, среди которых вырос целый сад папоротников. На одной стене шпалера, загубленная дождями; когда Анна приподнимает нижний край, незримые существа убегают глубже в темноту. На той же стене она нащупывает ржавую металлическую скобу, вероятно для факела. Может ли эта вещь что-нибудь стоить? Гимерий говорил про забытые сокровища, и Анне представился дворец Алкиноя. Однако тут вряд ли есть что-нибудь ценное, все испорчено временем и непогодой. Это царство крыс, а игумен, который за всем тут надзирал, умер лет триста назад.
Справа от Анны зияет отвесный провал, однако, приглядевшись, она видит, что это лестница. Идет осторожно, держась за стенку; ступени поворачивают, лестница раздваивается, потом раздваивается еще раз. Анна на пробу заглядывает в третий коридор – там в обе стороны тянутся ряды монашеских келий. Вот кучка чего-то – возможно, костей. Шорох сухих листьев. Трещина в полу, готовая поглотить Анну.
Она поворачивается, делает шаг, и в призрачном лунном полумраке время внезапно путается. Как долго она здесь? Уснула ли Мария или в страхе ждет, когда Анна вернется из нужника? По-прежнему ли Гимерий под стеной и хватит ли длины его веревки? А может, его утлую лодчонку уже поглотило море?
На Анну наваливается усталость. Она рискнула всем и не получила ничего; скоро прокричит петух, зазвонят к утрене, вдова Феодора проснется, возьмет четки, встанет коленями на холодный камень.
Анна кое-как ощупью добирается до лестницы и поднимается к деревянной дверце. За дверцей круглая комнатка. В пролом крыши проникает лунный свет. Пахнет грязью, мхом и временем. И чем-то еще.
Пергаментом.
Там, где потолок сохранился, он гладкий, нерасписанный и ничем не украшенный, как будто Анна забралась в черепную коробку огромного дырчатого черепа. По стенам круглой комнаты, едва различимые в туманном свете, стоят шкафы без дверок от пола до потолка. В некоторых – обломки и мох. В других – книги.
У Анны перехватывает дыхание. Вот кипа гниющей бумаги, вот рассыпающийся свиток, вот стопка вымоченных дождем кодексов в кожаных переплетах. В памяти всплывают слова Лициния: «Однако книги, как и люди, умирают».
Она складывает в мешок десяток манускриптов – больше туда не влезет – и тащит его вниз по лестнице, по коридору, задумываясь всякий раз, когда надо повернуть. Отыскав комнату со шпалерой, завязывает отверстие мешка концом веревки, взбирается по груде камней и проползает через водосточное отверстие, толкая мешок перед собой.
Натянутая веревка пронзительно стонет, пока Анна спускает ее вдоль стены. Когда она уже думает, что Гимерий вернулся в город, бросив ее умирать, его лодчонка возникает из тумана под стеной – Анна и не думала, что лодка и мальчик будут такими маленькими. Веревка ослабевает – это Гимерий снял с нее груз, – и она кидает второй конец вниз.
Теперь слезть. От взгляда вниз ее начинает мутить, поэтому Анна смотрит только на свои руки, потом на ноги, пробираясь через плющ, каперсы и пучки дикого тимьяна. Еще через мгновение она касается банки сперва левой ступней, потом правой. И вот уже она в лодке.
Пальцы у нее содраны в кровь, платье перепачкано, ее колотит.
– Ты слишком задержалась, – шипит Гимерий. – Там было золото? Что ты нашла?
К тому времени, как они огибают край волнолома и входят в гавань, покров ночи уже приподнимается. Гимерий так налегает на весла, что Анне страшно, вдруг они переломятся. Она вытаскивает из мешка первый манускрипт. Он большой, разбухший от сырости, и когда Анна хочет перевернуть первый лист, тот отрывается. Вся страница в мелких вертикальных черточках. На следующей то же самое – счетные палочки колонка за колонкой. Отметки о получении? Опись чего-то? Анна вытаскивает другую книгу, поменьше. Здесь тоже сплошные колонки одинаковых черточек. Сама книга в пятнах от воды, да еще и обгорела с краю.
У Анны падает сердце.
Сквозь туман сочится бледно-розовый свет. Гимерий ненадолго кладет весла, берет у Анны второй кодекс, нюхает и поднимает брови.
– Это что?
Он рассчитывал найти леопардовые шкуры. Винные кубки из слоновой кости, инкрустированной драгоценными камнями. Анна ищет в памяти, находит там Лициния. Его губы бледными червями шевелятся в гнезде бороды.
– Даже если там нет ничего ценного, кожа, на которой они написаны, все равно стоит денег. Ее можно отскрести и снова пустить в дело…
Гимерий бросает книгу в мешок, пинает его с досадой и вновь принимается грести. Большая каракка как будто парит на зеркале. Гимерий вытаскивает лодку на берег, переворачивает, тщательно сворачивает веревку, вешает на плечо, берет мешок и направляется в город. Анна бредет за ним. Так они идут, словно людоед и его рабыня из детской песенки.
Они проходят через генуэзский квартал, где дома высокие и красивые, многие со стеклянными окнами, а некоторые даже с мозаичными фасадами и узорными балкончиками со стороны Золотого Рога. На входе в венецианский квартал зевают стражники. Они пропускают детей, почти не глянув в их сторону.
Гимерий проходит мимо нескольких лавок, останавливается перед воротами и предупреждает:
– Если будешь говорить, называй меня братом. Но лучше молчи.
Косолапый слуга ведет их во двор, где тянется к свету одинокая смоковница. Дети прислоняются к стене. Кукарекает петух, лают собаки. Анна воображает, как звонари прямо сейчас взбегают на колокольни, тянутся к веревкам, чтобы разбудить город, торговцы шерстью открывают ставни, воришки спешат по домам, монахи совершают первое дневное самобичевание, крабы дремлют под лодками, крачки ловят рыбу на мелководье, Хриса раздувает уголья в очаге. Вдова Феодора идет по лестнице в мастерскую.
Благий Боже, избавь нас от лени.
Ибо прегрешениям нашим несть числа.
Пять серых камней в другом конце двора превращаются в гусей. Они просыпаются, хлопают крыльями, тянут шеи и шипят на детей. Скоро небо уже цвета строительного раствора, а на улице за стеной грохочут телеги. Мария скажет вдове Феодоре, что у Анны насморк или жар. Однако надолго ли хватит такой уловки?
