Эрих Фромм
Революция надежды
Глава III
Где мы находимся и куда направляемся?
1. Где мы сейчас?
Определить наше точное местоположение на исторической траектории, ведущей из индустриализма XVIII–XIX веков в будущее, трудно. Легче сказать, где мы не находимся. Мы не на пути к свободному предпринимательству, а быстро движемся от него. Мы не на пути к индустриализации, а превращаемся в цивилизацию все большей манипуляции массами. Мы не на пути к тем местам, куда указывают нам наши идеологические карты. Мы идем в совершенно ином направлении. Немногие различают это направление совершенно ясно; среди них и те, кто за него, и те, кто боится его. Но большинство из нас смотрит на карты, столь же не соответствующие реальности, как карта мира 500 года до н. э. Недостаточно знать, что наши карты неверны. Важно иметь правильные карты, если мы собираемся обеспечить себе продвижение в желательном для нас направлении. Наиважнейшей чертой новой карты является указание на то, что мы миновали этап первой промышленной революции и вступили в период второй промышленной революции.
Первая промышленная революция характеризовалась тем, что человек научился заменять живую энергию (энергию животных и людей) механической (энергией пара, нефти, электричества, атома). Эти новые источники энергии послужили основой для фундаментальных изменений в промышленном производстве. Новому промышленному потенциалу соответствовал и определенный тип промышленной организации, большое количество того, что мы сегодня назвали бы мелкими и средними промышленными предприятиями, которыми управляли их владельцы, конкурировавшие друг с другом, эксплуатировавшие своих рабочих и боровшиеся с ними за долю прибыли. Представитель среднего и высшего класса был хозяином предприятия, как и хозяином у себя дома, и считал себя хозяином своей судьбы. Безжалостная эксплуатация небелого населения соседствовала с реформами внутри страны, все более благожелательным отношением к бедным и, наконец, в первой половине нашего века с выходом рабочего класса из состояния ужасающей нищеты к относительно благополучной жизни.
За первой промышленной революцией последовала вторая, свидетелями начала которой мы являемся в настоящее время. Она характеризуется не только тем, что живую энергию заместила механической, но и тем, что человеческая мысль заменяется машинным мышлением. Кибернетика и автоматизация (кибернетизация) позволяют создавать машины, работающие гораздо точнее и быстрее, чем человеческий мозг, когда надо дать ответ на важные технические и организационные вопросы. Кибернетизация создает возможность нового вида экономической и социальной организации. Относительно малое число гигантских предприятий уже стали центром экономического механизма и будут полностью управлять им в не столь отдаленном будущем. Хотя юридически предприятие – это собственность сотен тысяч держателей акций, им руководит самовоспроизводящаяся бюрократия (а в практических целях – и независимо от законных владельцев). Союз частного бизнеса и руководства становится настолько тесным, что два компонента этого альянса все труднее различить. Большинство населения Америки вполне сыто, обеспечено жильем и развлечениями, а часть «недоразвитых» американцев, живущих ниже стандартов, вероятно, присоединится к большинству в обозримом будущем. Мы продолжаем исповедовать индивидуализм, свободу и веру в Бога, но наши проповеди звучат неубедительно в сравнении с подлинной сущностью «человека организации», одержимого конформизмом, который направляется принципом гедонистского материализма.
Если бы общество могло остановиться – а оно может это так же мало, как и индивид, – положение, возможно, было бы не столь угрожающим, каково оно есть. Однако мы направляемся к новому типу общества и новому типу человеческой жизни, только лишь начало которых мы сейчас видим, но которые стремительно приближаются.
2. В преддверии дегуманизированного общества 2000 года
Какое же общество и какого человека смогли бы мы обнаружить в 2000 году, если только род человеческий не погибнет до того?
Если бы люди знали, каким путем скорее всего пойдет американское общество, многие, если не большинство, пришли бы в такой ужас, что, должно быть, приняли бы соответствующие меры, чтобы изменить его. Раз люди не отдают себе отчета в том, куда они идут, они пробудятся, когда станет слишком поздно и когда их судьба будет решена безвозвратно. К несчастью, подавляющее большинство людей не осознают, куда они идут. Они не понимают, что новое общество, к которому они движутся, столь же радикально отличается от греческого и римского, средневекового и традиционного индустриального общества, как земледельческое общество от общества собирателей и охотников. Большинство все еще мыслит в категориях первой промышленной революции. Люди видят, что у нас больше машин и что они лучше, чем были пятьдесят лет назад, и отмечают это как прогресс. Они верят, что отсутствие прямого политического притеснения свидетельствует о достижении личностной свободы. Они представляют себе 2000 год как год полного осуществления всех человеческих стремлений с конца Средних веков и не видят того, что 2000 год может стать не временем исполнения желаний и не счастливой кульминацией борьбы человека за свободу и счастье, а началом периода, в котором человек перестанет быть человеком и превратится в бездумную и бесчувственную машину.
Интересно отметить, что опасности нового дегуманизированного общества ясно, хоть и интуитивно, были осознаны выдающимися умами XIX века, а впечатление от их предвидения усиливается тем, что они представляли противоположные политические лагеря[19].
И такой консерватор, как Дизраэли, и такой социалист, как Маркс, придерживались практически единого мнения относительно того, какой опасностью для человека был бы чреват бесконтрольный рост производства и потребления. Оба они видели, насколько сдал бы человек, порабощенный машиной и собственной все возрастающей алчностью. Дизраэли думал, что решение проблемы можно найти, поддерживая власть новой буржуазии; Маркс верил, что высокоиндустриализованное общество можно трансформировать в гуманное, в котором целью всех социальных усилий будет человек, а не вещи[20]. Один из наиболее блестящих прогрессивных мыслителей прошлого века, Джон Стюарт Милль, видел проблемы со всей ясностью: «Признаюсь, я не обольщаюсь насчет жизненного идеала, предлагаемого теми, кто думает, будто нормальное состояние для человеческого существа – это борьба за преуспевание; будто попирать и подавлять друг друга, расталкивать друг друга локтями и наступать друг другу на пятки – что и составляет существующий тип общественной жизни, – это наиболее желательная участь для человечества или же не что иное, как неприятные симптомы одного из этапов промышленного прогресса… Пока богатство пользуется властью, а стать как можно богаче – всеобщий предмет честолюбивых устремлений, наиболее приемлемо, конечно, чтобы путь к достижению этой цели был открыт для всех без предпочтений и пристрастий. Однако наилучшее состояние для человеческой природы такое, при котором, хотя нет бедных и никто не жаждет стать богаче, нет оснований опасаться, что кто-то постарается оттолкнуть вас, чтобы пробиться самому»[21].
Похоже, что великие умы сто лет назад видели, что произойдет сегодня или завтра, тогда как мы – те, с кем это и происходит, – закрываем глаза, лишь бы не нарушать повседневной рутины. Видимо, в этом отношении и либералы, и консерваторы равно слепы. Лишь немногие проницательные писатели ясно видели порождаемое нами чудовище. Это не Левиафан Гоббса, это Молох, всеразрушающий идол, в жертву которому должна приноситься человеческая жизнь. Особенно наглядно описали этот Молох Оруэлл и Олдос Хаксли, ряд писателей-фантастов, проявивших больше проницательности, чем большинство профессиональных социологов и психологов.
Я уже цитировал данное Бжезинским описание технотронного общества и хочу только привести вдобавок следующее: «По большей части гуманистически ориентированный, изредка идеологически настроенный интеллектуал-оппозиционер… быстро вытесняется либо экспертами и специалистами… либо обобщающими интеграторами, становящимися в конечном счете придворными идеологами власть имущих, если только не произойдет всеобщего объединения интеллектуалов для принципиально иных действий»[22].
Глубокую, блестящую картину нового общества дал недавно один из выдающихся гуманистов нашего времени – Льюис Мэмфорд[23]. Будущие историки – если таковые будут – сочтут его работу одним из пророческих предупреждений нашего времени. Мэмфорд придает картине будущего глубину и перспективу, анализируя его корни в прошлом. Центральный феномен, связующий прошлое с будущим как он его понимает, он называет «мегамашиной».
«Мегамашина» – это полностью организованная и гомогенная социальная система, в которой общество как таковое функционирует подобно машине, а люди – подобно ее частям. Этот вид организации с его тотальной координацией: с «постоянным увеличением порядка, мощи, предсказуемости и всеобщего контроля» – достиг почти чудесных технических результатов в ранних мегамашинах вроде египетского и месопотамского обществ, а с помощью современной технологии найдет свое полнейшее выражение в будущности технологического общества.
Мэмфордовское понятие мегамашины помогает прояснить некоторые недавние явления. Впервые в настоящее время мегамашина широко применялась, как мне кажется, в период сталинской индустриализации, а затем в системе, использованной китайскими коммунистами. Хотя Ленин и Троцкий еще надеялись, что революция в конце концов приведет к господству индивида в обществе, как то представлялось Марксу, Сталин предал все, что было «левого» в этих надеждах, и скрепил предательство физическим истреблением всех тех, в ком надежда, должно быть, не полностью угасла. Сталин сумел построить свою мегамашину, использовав в качестве ядра хорошо развитый промышленный сектор, хотя тот был гораздо ниже уровня таких стран, как Англия и Соединенные Штаты. Лидеры коммунистов в Китае столкнулись с другой ситуацией. У них не было заслуживающего упоминания индустриального ядра. Единственным их капиталом была физическая энергия, чаяния и думы 700 млн человек. Они решили, что благодаря полной координации этого человеческого материала они смогут создать эквивалент подлинного накопления капитала, необходимого для такого технического развития, которое в сравнительно короткое время достигло бы уровня Запада. Добиться тотальной координации предполагалось путем совмещения силы, культа личности и внушения, что в противовес свободе и индивидуализму Маркса предусматривалось в качестве основных элементов социалистического общества. Нельзя, однако, забывать, что идеалы преодоления частнособственнического эгоизма и максимального потребления остались элементами китайской системы, по крайней мере до сих пор, хотя и в сочетании с тоталитаризмом, национализмом и контролем за мыслью, порочащими тем самым гуманистические взгляды Маркса.
Проникновение в этот радикальный разрыв между первой ступенью индустриализации и второй промышленной революцией, при котором общество становится огромной машиной, а человек – ее живой частичкой, затрудняется некоторыми важными различиями между мегамашиной Египта и мегамашиной XX века. Прежде всего труд живых частей египетской машины был принудительным. Неприкрытая угроза смерти или голода заставляла египетского работника выполнять свою норму. Ныне, в XX веке, у рабочего в большинстве промышленно развитых стран, таких как Соединенные Штаты, жизнь настолько обеспечена, что показалась бы его предку, работавшему сотни лет назад, невиданно роскошной. Он соучаствует – и в этом пункте заключается одна из ошибок Маркса – в экономическом прогрессе капиталистического общества с выгодой для себя, и уж конечно, ему есть что терять, кроме своих цепей.
Направляющая работу бюрократия очень отличается от бюрократической элиты старой мегамашины. В жизни она руководствуется примерно теми же добродетелями среднего класса, которые действенны и для рабочего; но хотя ее члены получают больше, чем рабочие, различие в потреблении у них скорее количественное, чем качественное. И служащие, и рабочие курят одни и те же сигареты, ездят в похожих машинах, хотя у машин, что подороже, ход более плавный, чем у тех, что подешевле. Они смотрят одни и те же фильмы и телевизионные программы, а их жены пользуются одинаковыми холодильниками[24].
Управленческая элита тоже отличается от прежней в некотором отношении: ее члены – точно такие же придатки машины, как и те, кем они командуют. Они так же отчуждены, а может, и больше; так же обеспокоены, а может, и больше, чем рабочий на одной из их фабрик. Им так же тоскливо, как и всем, и они пользуются теми же противоядиями против тоски. Они уже не элита в прежнем смысле, то есть группа, созидающая культуру. Хотя они тратят значительные суммы на поддержание науки и искусства, как класс они такие же потребители «культурного благосостояния», как и те, для кого оно предназначено. Культуросозидающая группа ютится на задворках. Это ученые и художники-творцы, однако, похоже, до сих пор прекраснейшие цветы общества XX века произрастают на древе науки, а не искусства.
3. Современное технологическое общество
А. Его принципы
Технотронное общество, возможно, и станет системой будущего, но пока этого нет; оно может развиться из того, что уже есть, и оно, вероятно, наступит, если только достаточное количество людей не осознает опасности и не изменит наш курс. Чтобы сделать это, необходимо разобраться более подробно, как работает нынешняя технологическая система и как она действует на человека.
Каковы руководящие принципы этой системы в том виде, как она существует сегодня?
Она запрограммирована по двум принципам, направляющим усилия и мысли всех занятых в ней. Первый принцип заключается в следующем: нечто должно быть сделано, коль скоро это технически возможно. Если возможно создание ядерного оружия, его надо создать, даже если оно, пожалуй, уничтожит всех нас. Если возможно отправиться на Луну или на другие планеты, это надо сделать даже ценой отказа от удовлетворения многих потребностей здесь, на Земле. Этот принцип отрицает все ценности, развитые гуманистической традицией. Данная традиция гласит, что нечто следует сделать, коль скоро это нужно человеку для того, чтобы он рос, радовался, мыслил, или потому, что это прекрасно, хорошо, истинно. Если однажды принять принцип, по которому нечто должно быть сделано, раз это технически возможно, то все прочие ценности развенчиваются, а технологическое развитие превращается в основу этики[25].
Второй принцип – максимум производительности и выпуска продукции. Требование максимальной производительности приводит в качестве следствия к требованию минимальной индивидуализации. Считается, что социальная машина работает эффективнее, если индивиды урезаны до чисто количественных единиц, личность которых можно выразить на перфокарте. Такими единицами легче управлять с помощью бюрократических правил, поскольку они не создают ни проблем, ни трений. Чтобы достичь подобного результата, людей надо лишить индивидуальности и научить идентифицироваться не с самими собой, а с корпорацией.
Вопрос об экономической эффективности требует тщательного осмысления. Вопрос о том, что значит быть экономически эффективным, то есть, используя минимально возможное количество ресурсов, добиться максимального эффекта, следует поставить в контекст развивающейся истории. Очевидно, проблема более важна в таком обществе, где исходным фактом жизни является нехватка материальных ресурсов и значение ее убывает по мере развития производительных сил общества.
В качестве второй линии исследования следовало бы полностью учесть то обстоятельство, что эффективность – всего лишь один из известных элементов существующей деятельности. Поскольку мы не так много знаем об эффективности или неэффективности непроверенных подходов, следует быть осторожным, защищая то, что основано на эффективности. Дальше, надо быть очень осмотрительным, продумывая и определяя исследуемые место и время. Что выглядит эффективным в узком смысле, может оказаться крайне неэффективным, если расширить границы времени или предмета обсуждения. В экономике растет осознание того, что называется «эффектом соседства», то есть эффект, выходящий за рамки сиюминутной деятельности, которым часто пренебрегают, рассуждая о выгодах и издержках. Примером могла бы послужить оценка эффективности данного индустриального проекта только с точки зрения непосредственных результатов работы данного предприятия, при игнорировании, например, того, что выброшенные в ближайшие ручьи или в воздух промышленные отходы делают производство дорогостоящим, а значит, с учетом интересов общества в целом, совершенно неэффективным. Нам нужно ясно изложить стандарты эффективности, учитывающие время и интересы общества как целого. Наконец, надо принять во внимание и человеческий элемент как основной фактор системы, эффективность которой мы пытаемся оценить.
Дегуманизация во имя эффективности стала самым обычным делом. Например, гигантские телефонные системы, в которых используется описанная в книге «О дивный новый мир» техника записи контактов между операторами и клиентами и с помощью которых клиентам предлагают оценить рабочие качества сотрудников, их установки и т. п., имели своей целью исподволь внушить «надлежащую» служащему позицию, подогнать обслуживающий персонал под единый стандарт и тем самым повысить эффективность. Заузив перспективу до сиюминутных целей компании, так можно сделать работников послушными и управляемыми, повысив, таким образом, эффективность работы компании. Рассуждая с позиции служащих как человеческих существ, результат состоит в том, что у них возникают чувства ущербности, беспокойства, подавленности, которые могут привести как к безразличию, так и к враждебности. Рассматривая вопрос более широко, получаем, что одна лишь эффективность не может нас удовлетворить, раз компания, да и общество в целом, без сомнения, тяжко расплачиваются за подобную практику.
Другая общая особенность организации труда – постоянное устранение элементов творчества (включая элемент риска и неопределенности) и совместного труда путем деления и подразделения задания до такого уровня, когда не останется места ни для рассуждения, ни для межличностного контакта, да они и не требуются. Ни для рабочих, ни для технического персонала такое положение вовсе не безразлично. Нередки случаи, когда они отчетливо воспринимают свои неурядицы, и тогда не так уж необычны высказывания типа «Мы же люди» и «Эта работа для человеческого существа не подходит». Еще раз повторяю, эффективность в узком смысле может деморализовывать людей и дорого обходиться и человеку, и обществу.
Если нас волнуют только показатели того, что на входе и что на выходе, то система может произвести впечатление эффективной. Если же мы примем во внимание воздействие данных методов на человеческие существа в системе, может быть, мы обнаружим, что им тоскливо, тревожно, они подавлены, напряжены и пр. Результат оказался бы двояким: 1) воображение людей постоянно натыкалось бы на их психическую патологию, они бы утрачивали способность к творчеству, их мышление становилось бы все более шаблонным и обюрокраченным, а значит, они не выдвигали бы новых идей и решений по реальному усовершенствованию системы; в общем, их энергия заметно поуменьшилась бы; 2) они страдали бы от многих физических болезней в результате стресса и напряженности; а недостаток здоровья – это также и ущерб для системы. К тому же, если посмотреть, как влияют напряженность и беспокойство на отношения людей с их женами и детьми, на их функционирование как полноценных граждан, может выявиться, что для системы в целом метод, казавшийся эффективным, – самый неэффективный, и не только с человеческих позиций, но и по чисто экономическим критериям.
Подведем итог: эффективность желательна в любом виде целенаправленной деятельности. Но ее следует рассматривать в рамках более широкой системы, частью которой является изучаемая система; следует учесть человеческий фактор в системе. В конечном счете эффективность как таковая не должна доминировать ни на каком виде предприятий.
Другой аспект того же принципа – максимальное производство, – попросту сформулированный, утверждает: что бы мы ни производили, чем больше произведем, тем лучше. Успех экономики страны измеряется ростом производства вообще. Таков же успех компании. Может, Форд и потеряет несколько сотен миллионов долларов в случае провала на рынке дорогостоящей новой модели вроде «эдсель», но пока кривая производства идет вверх, это всего лишь маленькая неудача. Экономический рост осмысливается через все возрастающее производство, и пока не видно предела, за которым производство стабилизировалось бы. Соревнование между странами покоится на том же принципе. Советский Союз надеется перегнать Соединенные Штаты, совершив более быстрый взлет в экономическом развитии.
Принципом постоянного и безграничного ускорения руководствуется не только промышленное производство. Тот же самый критерий применяется и в системе образования: чем больше выпускников колледжей, тем лучше. То же самое и в спорте: каждый новый рекорд рассматривается как прогресс. Даже отношение к погоде, похоже, определяется тем же принципом. Подчеркивается, что это «самый жаркий день декады» или самый холодный, в зависимости от обстоятельств, и я подозреваю, что гордое чувство причастности к рекордной температуре возмещает некоторым людям неудобства от нее. Можно было бы до бесконечности приводить примеры того, что постоянное количественное увеличение составляет цель нашей жизни и что в действительности понимается под «прогрессом».
Немногие поднимают вопрос о качестве, то есть о том, для чего нужно увеличение количества. Такое упущение естественно для общества, в центре которого уже не стоит человек и в котором один аспект – количественный – заглушил все прочие. Нетрудно заметить, что господство принципа «чем больше, тем лучше» приводит к нарушению целостности системы. Если все усилия направлены на то, чтобы делать больше, качество жизни теряет всякое значение, а деятельность, бывшая средством, становится целью[26].
Раз всеподчиняющий экономический принцип состоит в том, что мы производим все больше и больше, потребителю надо быть готовым к тому, чтобы хотеть, а значит, и потреблять все больше и больше. Промышленность полагается на спонтанное желание потребителя иметь все больше товаров. Пользуясь эффектом устаревания, она зачастую заставляет его покупать новые вещи, хотя старые могли бы послужить гораздо дольше. Внося изменения в моду на продукты, одежду, товары длительного пользования, даже на пищу, она психологически принуждает его покупать больше, чем, наверное, ему нужно или хочется. Однако чтобы восполнить свою потребность в увеличении производства, промышленность полагается не на нужды и желания потребителя, а в значительной степени на рекламу, представляющую собой важнейшее наступление на право потребителя знать, чего он хочет. 16, 5 млрд долларов, израсходованных в 1966 году на прямую рекламу (то есть рекламу в газетах, журналах, на радио и телевидении), – эта цифра может прозвучать как свидетельство неразумной и бесполезной растраты человеческих талантов, бумаги и печатного оборудования. Но она вовсе не воспринимается как неразумная в системе, считающей, что все возрастающее производство, а значит, и потребление – жизненно важный показатель нашей экономики, без которого она бы погибла. Если к стоимости рекламы добавить значительные расходы по изменению моды на товары длительного пользования, особенно на автомобили, на упаковку, что частично является еще одним способом возбудить аппетит у потребителя, станет ясно, что промышленность решается заплатить высокую цену за гарантию подъема производства и кривой продаж[27].
Беспокойство промышленности по поводу того, что могло бы случиться с нашей экономикой, если бы изменился наш образ жизни, выражено в следующем кратком высказывании банкира одного из ведущих коммерческих банков: «Одежду стали бы приобретать для того, чтобы носить ее; пищу стали бы покупать по соображениям экономии и исходя из ее питательной ценности; автомобили разбирали бы на составные части, и одни и те же владельцы пользовались бы ими все 10–15 лет, в течение которых их можно использовать; дома стали бы строить и содержать за то, что они дают кров, а не потому, что такие дома в моде или что такой же дом у соседа. И что тогда было бы с рынком, полностью зависящим от новых моделей, новых стилей, новых идей?»[28]
B. Его воздействие на человека
Как этот тип организации воздействует на человека? Он низводит человека до положения придатка машины, подчиненного ее ритму и требованиям. Он превращает его в Homo consumens (человека потребляющего), в тотального потребителя, единственная цель которого – больше иметь и больше использовать. Это общество производит массу бесполезных вещей и в той же степени массу бесполезных людей. Как винтик производственного механизма, человек становится вещью и перестает быть человеком.
Все свое время он тратит на то, к чему у него нет интереса, с людьми, не представляющими для него интереса, производя вещи, в которых он не заинтересован; а когда он не производит, он потребляет. Он вечный сосунок с открытым ртом, «вбирающий в себя» без усилий и без внутренней активности все, что ни обрушивает на него индустрия, развеивающая скуку (и нагоняющая тоску), – сигареты, спиртное, кино, телевидение, спорт, лекции, – с тем лишь ограничением, что ему по карману. Но индустрия, развеивающая скуку, то есть индустрия развлечений, автомобильная промышленность, киноиндустрия, телевидение и т. д., может преуспеть только в том, чтобы воспрепятствовать осознанию скуки. В действительности же она усиливает ее, подобно тому как соленое питье усиливает жажду, вместо того чтобы утолить ее. Тем не менее скука остается скукой, даже если она не осознана.
Внутренняя пассивность человека в индустриальном обществе сегодня – одна из наиболее характерных и патологических его черт. Он все вбирает в себя, он хочет насытиться, но он не шевелится, не проявляет инициативы, не переваривает пищи, какой бы она ни была. Вместо того чтобы продуктивно овладевать тем, что ему досталось в наследство, он накапливает это или потребляет. Ему систематически чего-то серьезно не хватает, причем это не так уж сильно отличается от того, что в более тяжелых формах мы находим у людей в состоянии депрессии.
