Йен Р. Маклауд
Светлые века
VIII
Начался отсчет дней; целый новый год маячил впереди. Было решено попытаться расчистить рельсы, огибающие Рейнхарроу и ведущие на юг, с помощью ямозверей, и мы, дети в шапочках с помпонами, собравшиеся поглазеть на то, как огромных животных с лоснящимися серыми боками и глазками, полными мерцающей древней тьмы, вытаскивают со двора на деревянных санях и волочат вверх по склону долины, покуда возовики не выбьются из сил, улюлюкали и вопили. Дневной свет медленно потускнел, и железнодорожные пути, как это часто случалось в Брейсбридже во время зимних сменниц, остались непроходимыми из-за снежных завалов. Но гильдейцы выглядели довольными – что касается детей, то мы, не чувствуя ног, уставшие, неприкаянные и замерзшие, скатились по склонам вечерних холмов, как снежки. Наступило то время суток, когда сумеречный и эфирный свет достигали некоего равновесия: только-только зажглись фонари, и весь Брейсбридж, погрузившись в их шипение и мерцание, утратил плотность и как будто завис посреди нарастающей пустоты.
В последующие дни и сменницы снега выпало еще больше, хотя он уже не был таким голубовато-белым, но испортился и потемнел от трудовой копоти нашего городка, отрезанного от мира. В школе, как только трубы разморозили, последствия наводнений устранили, а немногие имевшиеся книги развесили сушиться, словно усталых летучих мышей, я начал приобретать репутацию крутого парня по меркам учеников. «У него мамаша – тролль…» «Его мать – подменыш…» Но я научился драться с такой свирепой яростью, которая отпугивала всех, кроме самых больших и тупых.
Итак, преисполненный агрессивного упрямства, я отправился в гости к грандмастеру Харрату – ступил на чужую территорию, в обитель высшего общества, средоточие маленьких парков, статуй и местечек с видом на реку, – цапнул медный дверной молоток и без колебаний ударил им по своему темному отражению на лакированной двери, хотя отчетливо понимал, что вести себя таким образом рискованно. Однако грандмастер Харрат казался здесь в большей степени самим собой, чем в «Модингли и Клотсон» или даже в своем гильдейском доме. Он перестал играть роль, хорошо знакомую тем, кто недоволен своей работой. Он хихикал, поджимал и причмокивал губами, двигался быстро – да еще и одет был в халат, – его вышитые тапочки лихорадочно скрипели по полированному полу. Сам дом, несмотря на свою очевидную добротность и солидность, оказался безжизненным местом с некрасивыми украшениями и чучелами животных под стеклянными колпаками, которые вытирали от пыли горничные – я их ни разу не видел, они всегда уходили, поскольку в полусменник после полудня у них начинался выходной. Но самое сильное впечатление произвел запах. Он коснулся меня, когда я вошел в переднюю, и витал рядом, пока я насыпал в чай неприличное количество сахара и объедался марципановым кексом в гостиной. Отчасти это был теплый запах лоснящейся меди, отчасти – сладковатая вонь увядающих цветов. Сначала я подумал, что он исходит от газовых светильников с калильными сетками, которыми был оборудован дом, какими бы странными они мне тогда ни казались. Однако в нем чувствовалось нечто более загадочное, как далекие очертания тяжелых грозовых облаков.
– Электричество! – воскликнул мастер Харрат, вставая, оставив свой кекс недоеденным, а чай недопитым. – Оно определит наше будущее, Роберт. Позволь я тебе покажу…
В задней части дома, за огромной пустой кухней, он устроил мастерскую в длинном помещении, освещенном несколькими замшелыми потолочными окнами. Повсюду вокруг нас сверкали флаконы, баночки и линзы.
– Электричество, конечно, невидимо – и совершенно безвредно… При условии, конечно, что с ним обращаются как с летучим химическим веществом… Хотя оно, разумеется, не вещество… – Он замер, оглядывая свои многочисленные приборы, как будто сам им удивился. – Газовое освещение останется в прошлом, Роберт. Оно никогда не было безопасным, идеальным, а требования представителей высших гильдейских сословий постоянно растут. Да, это будущее, Роберт. Будущее!..
Следующая часть нашего ритуала в этот и другие послеполуденные полусменники выглядела следующим образом: грандмастер Харрат расчищал место на одном из своих верстаков, а затем, пообещав, что это займет всего несколько минут, часами бормотал и восклицал, связывал и скручивал медные провода, вытаскивал наполненные кислотой резервуары, возился с устройствами, которые казались вариациями маминого приспособления для отжима белья, только с медной обмоткой, пока запах его трудов не смешивался со всеми остальными ароматами, наполнявшими длинную комнату. В конце концов грандмастер Харрат заставлял два металлических стержня соприкоснуться.
– Электричество, Роберт, – произносил он с присвистом.
Кусочек нити накала на верстаке, зажатый в устройстве, похожем на челюсти ящерицы, ненадолго становился бледно-оранжевым и угасал, как беспокойная, почти эфирная искорка. Я, разумеется, достаточно привык к периодическим вспышкам отцовского энтузиазма, чтобы выказывать должное восхищение. Однако грандмастеру Харрату виделись дома, улицы, поселки, целые города, освещенные этим тусклым свечением.
– Представь, Роберт, если бы трамваи в Лондоне приводились в движение электричеством! Представь, если бы поезда, курсирующие между нашими городами, и двигатели, приводящие в движение наши фабрики, работали благодаря ему! Подумай, каким чистым был бы воздух! Подумай о чистоте наших рек!
Я покорно кивал.
– Мы застряли, Роберт, в эпохе пара и промышленности на целых триста лет. Где же новые достижения?
Грандмастер Харрат был в ударе. Хватало пожатия плечами, чтобы поддержать беседу.
– Я скажу тебе, где они, Роберт – вот здесь… – он постучал себя по черепу, – …и в таких мастерских, как эта, которые гильдии не осмеливаются спонсировать. Ты спросишь почему? Я отвечу! Потому что гильдии не видят ничего, кроме эфира. Он слишком упрощает жизнь. К чему прогресс, когда власть имущие и так чувствуют себя прекрасно? Однако будущее ждет нас, Роберт, за руинами растраченного прошлого. Растраченного на газ, Роберт. Растраченного на уголь и пар. Растраченного, прежде всего, на капризы и неэффективность эфира…
Подумай о нашей стране – подумай о том, как она существовала большую часть последних трехсот лет с тех пор, как грандмастер Пейнсвика сделал свое открытие. Да, мы познали прогресс, если понимать это слово именно таким образом. Мы научились использовать энергию угля, газа и пара, мы научились выпускать десять тысяч версий одной и той же жалкой штуковины на отдельно взятой фабрике. Конечно – и это самое важное, – мы научились использовать эфир. Голодают только нищие, и я слыхал, что нынче в работные дома попадают исключительно самые слабые, беспутные и невезучие. Да, у большинства есть пресная вода, а в лучших домах немногих – внутренняя канализация, и страшнейшие эпидемии почти всегда ограничиваются наиболее мрачными кварталами наших великих городов. Я мог бы сесть на поезд и через несколько часов оказаться в Дадли или Бристоле. Я мог бы отправить туда сообщение по телеграфу, и оно дойдет почти мгновенно. Но я мог сказать почти то же самое сто лет назад! Никакой это не прогресс, Роберт! Да, появились новые продукты, новые увлечения, новые стили и мода – даже иной раз новые идеи, если кто-то осмелится их опубликовать, – но все это на самом деле очередное повторение пройденного. Мы в Англии и в других так называемых развитых странах Европы окаменели, как причудливые морские существа, которых иногда находят в кусках угля, и со стойкостью камня сопротивляемся переменам. И я скажу тебе почему, Роберт – это из-за эфира. Из-за того, что мы ленивые инженеры. Если можно заставить какую-нибудь штуковину работать с помощью покрытия с дивоблеском и заклинания, к чему утруждаться усовершенствованиями, мм?..
Монологи грандмастера Харрата всегда проходили в таком ключе. Мне казалось, что он разрывался между надеждой и разочарованием – причем разочарование, как правило, побеждало. Но за всем этим я ощущал притаившуюся печаль. Я чувствовал, что однажды случилось нечто непоправимое. Какая-то рана все еще ныла, какой-то червь продолжал его терзать. И это было как-то связано со мной, Брейсбриджем, эфиром и моей матерью.
Всю ту зиму и сырую раннюю весну восемьдесят пятого года Третьего индустриального века мои блуждания по Брейсбриджу неизменно затягивались. Я как будто хотел изучить это место как следует, составить карту, прежде чем покину его. Я перелезал через покрытые заклинаниями, грязные перила моста, перекинутого через железнодорожные пути, уходившие от фабрик и сворачивающие на юг. Внизу бушевал сернистый жар локомотивов, и я размышлял, пока мимо с ритмичным лязгом проезжали вагоны-платформы – особенно предназначенные для эфира, с соломенной подстилкой, которая выглядела достаточно мягкой, чтобы смягчить падение, – когда лучше всего было бы совершить прыжок и в какие места этот прыжок мог бы меня привести.
К тому времени я часто пропускал занятия в школе; учителя смирились, поскольку все знали об ухудшающемся состоянии моей матери, и им, вероятно, было радостно, что в классе стало на одну угрюмую физиономию меньше. «Мамаша – тролль…» «Мать отправят в этот, как его, Нор-ти-тон…» Хватать яблоки и банки с политурой с прилавков на рынке в шестисменник и просто так швырять их за какую-нибудь стену, терпеть клубы горячего пара на содрогающемся мосту, курить украденные сигареты, смотреть в глаза злопсам, когда они бросались на заборы, беззаботно продираться сквозь кукушечью крапиву и обливаться потом от мучительных ночных кошмаров – моя жизнь состояла из преодоления множества маленьких, невидимых барьеров. На каждом перекрестке я взглядом искал тролльщика; не мастера Татлоу, а кого-то ужасного, высокого, в широком темном плаще, с окутанным непроглядной тьмой лицом. Я начал носить нож, но он был тупой, дешевый, неэфирированный, и вскоре сломался прямо в кармане. Я был подобен одной из нитей накала грандмастера Харрата; заряженный, готовый вспыхнуть.
IX
Грандмастер Харрат в своей длинной мастерской поднял шторы на потолочных окнах.
– Примеси, Роберт! – заявил он. – Неаккуратность! Вот с чем следует бороться… Представь себе молнию, Роберт! Я часто смотрел поверх крыш Норт-Сентрала из своей детской во время грозы и желал, чтобы молния ударила в Халлам-тауэр. И я восторгался, Роберт… да, восторгался. Я ничего не выдумываю, не сомневайся. Уже тогда я видел начало иного, Нового века. Возможно, однажды я сумею объяснить…
Я наблюдал, как он склонился над одной из больших оплетенных бутылей с кислотой, и капелька пота скатилась с его подбородка. Сегодня не было никаких результатов, как бы он ни возился с проволочками, какие бы усилия ни прилагал, сколько бы кислоты ни пролил. Впрочем, мне было все равно. Сменница за сменницей эти визиты приобретали убаюкивающую предсказуемость, и его неудачи были такой же неотъемлемой ее частью, как вкус марципана. К этому моменту я уже научился в критические моменты держаться подальше от искр, горящей резины и огромных банок с химикатами. Электричество казалось опасным и изменчивым, и если эксперименты грандмастера Харрата меня в чем-то и убедили, так это в том, что успеха ему не видать. Ну кто же захочет рисковать подобной заряженной субстанцией в своем доме, когда можно положиться на безопасность светильного газа, фонарей или свечей? В целом, однако, я с нетерпением ждал этих послеполуденных полусменников как единственной возможности сбежать от мира в обитель спокойствия.
В тот самый момент – да и в любой другой – я мог себе представить, что происходит дома. В эти последние сменницы моя мать впала в лихорадочную кому, металась и корчилась, вытаращив побелевшие глаза, ее худые конечности вытягивались и изгибались дугой, и дышала она с огромным трудом, разинув рот. Бет наверняка сейчас хлопотала над ней, чем занималась денно и нощно. Моя сестра отважно входила в комнату, полную тревожной тьмы и копошения по углам. Бет вытирала маме лицо и руки, наполняла грелки кипятком, следила за огнем в камине и разглаживала смятые простыни, сжимала эти немыслимо длинные руки, к которым никто другой не мог даже прикоснуться. Несколько ночей назад, когда я в последний раз осмелился заглянуть в спальню, мать царапала исчезающую Отметину на левом запястье. Стена над кроватью покрылась тонкими кровавыми штрихами, которые складывались в иероглифы, и Бет не удалось их полностью смыть.
– Роберт, я правда был убежден, что на этот раз мы добрались до сути, – до меня донесся голос мастера Харрата и звон склянок. – Я правда думал, что нам это удалось… Иной раз я почти задаюсь вопросом, случится ли такое когда-нибудь.
Он посмотрел на меня. В кои-то веки, похоже, ждал ответа. Его блестящая нижняя губа на мгновение задрожала, а глаза стали серьезными. Иногда он смотрел на меня вот так. К этому времени я уже догадался, что был не первым парнишкой, которого он привел к себе домой, чтобы накормить кексами и позволить наблюдать за тем, как копошится в своей лаборатории. Но было еще что-то.
Затем грандмастер Харрат кивнул, как будто пришел к какому-то окончательному выводу. Не говоря ни слова, подошел к маленькой тяжелой дверце в стене между газовыми лампами и повернул круглый градуированный переключатель. Его молчание само по себе было необычным, и я понятия не имел, чего ожидать; дверца повернулась на смазанных петлях, и комнату озарило сияние. Тени удлинились, когда он понес позвякивающий поднос к столу. Стоявшие на нем флаконы были похожи на уменьшенные версии баночек, которые я видел у женщин в покрасочном цехе «Модингли и Клотсон», но их дивоблеск был намного резче; строго говоря, не свет, а ослепительное сияние, воздействующее и на другие органы чувств. Длинная комната вспыхнула и потемнела, когда он поставил свою ношу на стол. Выглядывая из-за его локтя, я увидел на каждом флаконе маленькую печать.
– Эфир, Роберт! Конечно, мне приходится работать с ним каждый день, чтобы оплачивать этот уютный дом. Приходится врать акционерам, что я знаю достаточно о его поведении, чтобы поддерживать непревзойденную репутацию «Модингли и Клотсон» как производителя эфира высочайшей чародейской мощности. Но… я не знаю, Роберт. И не я использую его – он использует меня. Электрический свет – совсем другое дело, он основан на чистейшей, нехитрой математике. Но мы вынуждены терпеть эфир. Эта земля им пропитана. Мы все пляшем под его дудку… Возможно, такова вековечная истина, пусть я и потратил годы, пытаясь воплотить в жизнь простую и ничем не ограниченную логику физики и инженерии…
Он продолжал в том же духе еще долго и даже запыхался, вопреки своему обыкновению. Для меня, рожденного в Брейсбридже под грохот эфирных двигателей, проведенное им различие между предполагаемой логикой электричества и алогичностью эфира, было до крайности непонятным. Я-то думал, все наоборот. Эфир позволил нам укротить стихии: сделать железо тверже, сталь более упругой, а медь более податливой, строить мосты все длиннее и шире, даже передавать сообщения на большие расстояния из разума одного телеграфиста в другой. Без эфира мы и поныне оставались такими же, как воинственные, раскрашенные дикари Фулы. Однако я понимал, что сделался свидетелем кульминационного момента многочисленных битв грандмастера Харрата со стихией, которая одновременно влекла его и издевалась над ним, – свидетелем эксперимента с эфиром и с электричеством одновременно, который он так часто проводил в своих мыслях, что нынешнее фактическое выполнение смахивало на хорошо отрепетированный спектакль, как бывает с процессами, над которыми долго размышляли, и вот они воплощаются в жизнь шаг за шагом. Что до меня, то я просто смотрел на блестящие флаконы, которые он явно старался не использовать в своих экспериментах. ШШШ… БУМ! ШШШ… БУМ! Мое сердце бешено колотилось. Я никогда раньше не был близок к эфиру подобной чистоты, даже в День испытания.
– В конечном счете, Роберт, эфир прост, как самая бесхитростная сказка. Мы загадываем желание, и эфир дает нам то, что мы хотим, – но, совсем как в сказке, не всегда в том виде, который нам нужен. И все же более мощный двигатель, более острый инструмент, дешевый котел, способный выдерживать давление намного выше положенного, неоспоримое экономическое процветание, полумифические существа вроде злопсов и ямозверей, послушные нашим приказам. Он нам все это дает. А теперь… посмотрим, получится ли?
Затем он вновь занялся делом, обрезая проволоку, пинцетом закручивая новую нить накала и закрепляя ее на положенном месте между соединительными элементами. Не считая последнего моста между так называемыми «анодами» в чанах с химикатами – приподнятого медного затвора, который он не раз на моих глазах закрывал театральным жестом, но частенько без каких-либо последствий, – схема была завершена. Пробормотав что-то неразборчивое, грандмастер Харрат вскрыл один из флаконов с эфиром и сжал грушу пипетки так, чтобы по трубке поднялась светящаяся линия. Затем пипетка зависла над той частью воздушного пространства, где парила нить накала. На кончике образовалась ослепительная бусинка, дрожащая частица, которая оторвалась и упала неторопливо и легко, пренебрегая силой тяжести. Казалось, отрезки пути, а с ними и времени, увеличивались, пока фрагменты не соединились. Эфир коснулся поверхности нити накала и как будто исчез.
– Конечно, он уже знает, чего я от него хочу. Идеальной схемы… – Грандмастер Харрат невесело усмехнулся. Снова запечатал флакон, снял кожаную перчатку. Его рука дрожала, двигаясь к последнему переключателю. Я и сам трепетал. Я никогда не испытывал подобного предвкушения… И эфир подобной силы, чистоты, чародейской мощности – он и мои желания знал, даже те, которые были неведомы мне самому. Я не сомневался, что вот-вот стану свидетелем чего-то захватывающего и невиданного прежде; и вот с долгим заключительным вздохом, свидетельствующим скорее о неизбежном поражении, чем о победе, грандмастер Харрат замкнул последний мост на созданной им схеме.
И сработало.
Нить накала гудела и светилась.
Это был триумф.
На самом деле, нить накала была невероятно яркой, как солнце посреди ясного неба, когда все прочее как будто темнеет… Свет усилился, и я невольно ахнул. Весь мир задрожал и закружился вокруг меня. Пенящиеся реки, грохочущие фабрики, магазины, ломящиеся от товаров, шелест телеграфов и бесконечная череда сменниц. И по какой-то причине – мы иной раз совершаем действия, которые в процессе кажутся абсолютно логичными, а после теряют всякий смысл, – я потянулся к пылающему свету. Движение моей руки было медленным, я видел собственные кости, поскольку сияние пронзало плоть насквозь… и мне больше всего на свете хотелось заполучить это сияние.
Невероятная вспышка. Затем дым, громкое сердитое шипение и вонь гари. Я упал на спину, успев отметить замедленную реакцию грандмастера Харрата, который попытался меня поймать, и вялый изгиб его рта, услышав глухой стук от соприкосновения собственного затылка с полом. Но все это как будто происходило где-то далеко. Меня потянуло вверх и назад. Потолок вздулся, как парус. Воздух устремился к нему, и в какой-то момент я осознал, что смотрю на Брейсбридж, паря среди звезд.
Затем ночь заклубилась. Луна пронеслась по небу. Поезда превратились в светящиеся полосы. Небо пылало, свет-тьма-свет – и солнце двигалось по нему задом наперед. Снег мелькал на склонах Рейнхарроу, а поля пульсировали в такт смене времен года. Я понятия не имел, что происходит, но выглядело все так, словно я стремглав летел в прошлое. Может, такова смерть? Затем солнце поднялось в небо и замерло на западе над займищами, несколько облаков свернулись клубочком вокруг него в синеве, их тени пятнами легли на Брейсбридж, который шумел, как обычно летним утром. За годы мало что изменилось. Конечно, старые склады позади больницы Мэнор на Уитибрук-роуд все еще стояли, а зольные отвалы кирпичного завода еще не начали свое неумолимое наступление на Кони-Маунд. Но это совершенно точно был Брейсбридж. Почувствовав тепло солнечных лучей и услышав скрежет и лязг двигателей, я начал приближаться к городу, к просмоленным и рифленым крышам «Модингли и Клотсон». Внезапно передо мной закружились открытые склады и покрытые копотью кирпичные стены, затем мох на какой-то крыше, пока я беззвучно не прошел сквозь нее и не обнаружил, что парю в прохладном мерцании комнаты, которую сразу узнал. Это был покрасочный цех. Зрелище выглядело почти так же, как увиденное несколько сменниц назад с грандмастером Харратом, не считая мелочей, обусловленных временем. Моя мама, сидящая среди девушек за верстаками, такая знакомая и молодая, подняла светящуюся кисточку и окунула в краску.
Когда распахнулась ведущая во двор дверь, я почти ожидал увидеть, как входит отец, но появился грандмастер Харрат – ошибки быть не могло, пусть ему и не хватало веса и бакенбард. Бригадирша поспешила ему навстречу, покачивая внушительным бюстом. Определенно, уже тогда грандмастер Харрат был человеком, с которым считались. Я это понял по непринужденной тихой просьбе, с которой он обратился к бригадирше, и тону ее положительного ответа. Нельзя ли одолжить пару девушек из покрасочного цеха? Просьба была пустяковой, и Харрат покачал головой, когда бригадирша многозначительно заметила, что выбранные кандидатки – не лучшие работницы, пусть и самые хорошенькие. В суждениях Харрата никто не мог усомниться. Моя мать и светловолосая девушка рядом с ней кивнули, услышав свои имена, и отложили шестеренки, над которыми трудились; моя мать при этом уронила на пол стаканчик с кисточками. Бригадирша закатила глаза.
Две молодые гильдейки и грандмастер Харрат вместе покинули покрасочный цех, а я поплыл за ними следом, как призрак. Вместе эти представители двух ветвей рода людского выглядели странно. Грандмастер Харрат был одет с иголочки, а моя мать и ее подруга – которую она называла Кейт, когда они перешептывались, – носили сабо и платья с чужого плеча. Наблюдая за тем, как троица идет дворами, я отчетливо понял, что им нечего друг другу сказать, как бы моя мать и Кейт ни обменивались слегка лукавыми улыбками. Затем я услышал фабричные гудки, увидел, как мимо гурьбой прошли рабочие, и до меня дошло, что это полусменник. Странное время для «добавки» – я знал, что девушки из покрасочного цеха так называли работу, которую предстояло делать за пределами его стен, – ведь вскоре открытые склады должны были опустеть, а на Машинном и Центральном ярусах остались бы лишь немногочисленные работники, чья роль в обслуживании эфирных двигателей была ключевой. Даже на территории самой фабрики теплый летний воздух как будто предвещал послеобеденный футбол и прогулки на речном берегу. Моей маме и ее подруге Кейт должны были засчитать это рабочее время, умножив на полуторный коэффициент, коего гильдмистрис в «Модингли и Клотсоне» удостаивались нечасто.
Гудки стихли. Ворота опустели. Голуби ворковали. Гуррр-гуррр. Гуррр-гуррр. В очередном непримечательном дворе грандмастер Харрат направился к побеленной кирпичной стене. В ней были железные ворота с ржавыми прутьями в пятнах старой краски. Моя мать и Кейт с любопытством наблюдали, как грандмастер Харрат берется за висячий замок. На мгновение гильдеец задумался, потом произнес слова, от которых тот открылся. Кейт восторженно захлопала в ладоши, а моя мать насторожилась, когда ворота заскрежетали. Дальше были искры от кремня, немного возни с высохшим фитилем старой лампы и тусклый огонек. Они начали куда-то спускаться по бетонным ступеням, мимо кирпичных стен, и сырой воздух ритмично колыхался, как будто кто-то дышал в такт завыванию и грохоту эфирных двигателей. Там, где пол выравнивался, давление воздуха оказывалось достаточно сильным, чтобы подолы юбок двух женщин трепетали. Коридоры с аккуратными плиточными полами и кирпичными стенами преобразились. Кирпичи стали меньше, старше; они крошились от древности. Следуя за лампой грандмастера Харрата, пригибаясь по мере того, как потолок понижался, Кейт и моя мама взялись за руки, чтобы не упасть, поскольку их сабо скользили на наклонном полу. На стенах были знаки гильдий и граффити. И еще резные спирали, завивающиеся к центру, – они напомнили мне замшелые очертания сарсенов на вершине Рейнхарроу. Гул двигателей по-прежнему нарастал.
Они подошли к двери. За ней оказалась комнатка, которая когда-то была наполовину выложена плиткой, но та почти вся осыпалась и хрустела под сабо моей матери и Кейт. На стенах висели перекошенные старые полки. Среди мусора попадались какие-то покоробленные гильдейские плакаты, чей смысл давно уничтожили время и сырость. Попасть в такое место после столь интересного путешествия было поводом для разочарования: единственным предметом, который не выглядел так, словно его забыли тут в прошлом веке, оказался грубый деревянный ящик длиной в ярд, высотой и шириной примерно в фут, да и он отнюдь не блистал новизной. Слова ОСТОРОЖНО ОПАСНЫЙ ГРУЗ были нанесены на крышку с помощью трафарета, красными заглавными буквами. Грандмастер Харрат достал карманный ножичек и перерезал бечевку, которой была обмотана защелка. Скрипнули петли. Сперва показалось, что в ящике только скомканные пожелтевшие газеты, но грандмастер запустил в них руки, улыбаясь, словно ребенок перед лотерейным барабаном.
Внутри явно находилось что-то тяжелое. Чтобы вытащить эту штуку, пришлось ухватиться обеими руками. Когда из ящика появилось нечто сверкающее, размером примерно с человеческую голову, все вокруг затихло. С того момента, как они вошли в комнату, никто не произнес ни слова, а когда грандмастер положил нечто на грязный пол рядом с ящиком, даже ритмичный грохот двигателей отдалился. Невзирая на лето снаружи, воздух сгустился и стало холодно. Повсюду заплясали радужные блики. Грандмастер Харрат стоял на коленях, и лицо у него было как у малыша на Рождество. На этом лице шустрой вереницей сменяли друг друга предвкушение, радость, страх. Вещь была великолепна: в подземной комнате она излучала дивотьму, которая струилась к лицу грандмастера Харрата, подражая его переменчивым чувствам и преувеличивая их, превращая глаза в дыры, растапливая плоть. В лучах лампы сверкали многочисленные грани. Вещь походила на огромный драгоценный камень – впрочем, тогда я в них почти не разбирался и решил, что она смахивает на блистающий крупный кусок кристаллизованного сахара. Однако важнейшим представлялось свечение, таившееся у необыкновенного камня внутри. Оно змеилось, копилось и растекалось, вытекало наружу. Взметнулись тени, выжигая очертания коленопреклоненного мужчины и двух стоящих женщин, пока все трое не стали грубыми, обезличенными, символическими силуэтами. Когда свет начал пульсировать в том же ритме, который пронизывал весь Брейсбридж, зрелище сделалось похожим на замысловатый и постоянно меняющийся гильдейский иероглиф. Грандмастер Харрат, Кейт, моя мать – все они перестали быть собой, сделались приспешниками этой вещи, грубыми механизмами, с помощью которых она могла проявлять свою мощь. Их тени склонились и затрепетали на пылающих стенах в такт работе двигателей, сперва темные, затем яркие. И я, пусть в виде зыбкого призрака, тоже был частью происходящего. Свет расширился и превратился в нечто человекоподобное и нечеловеческое одновременно – в дымный силуэт, тянущий ко мне черные руки.
Наверное, в тот момент я закричал. Что-то как будто сломалось, видение утратило связность, рассыпалось. Затем, ощутив кислотную вонь и острую боль в затылке, я понял, что вернулся в мастерскую грандмастера Харрата, которая после очередного неудачного эксперимента наполнилась дымом и шипением. Я лежал на полу, а грандмастер Харрат, в прямом и переносном смысле прибавивший в весе с той поры, как вовлек мою мать в какую-то загадочную историю, склонился надо мной. На его лице плясали блики – свет газовой лампы отражался в чем-то пролитом, и это был совершенно обычный, мягкий и желтый свет.
– Роберт! Роберт, ты меня слышишь? Я уж было решил… – Его брыли тряслись. – Я подумал…
Я сел, ощупал голову и поморщился. Шишка. Всего-навсего. Грандмастер Харрат схватил меня за плечи, когда я вставал. Я рывком освободился. Нить накала, а с нею и прочее оборудование на верстаке, предназначенное для эксперимента с электрическим светом, превратилось в дымящиеся руины. И грандмастер теперь смотрел на меня с прежней печалью в глазах.
– Но…
– Что, Роберт?
Я покачал головой.
Я вышел из особняка грандмастера Харрата и отправился домой; мой живот был полон, а глаза щипало – полусменники всегда заканчивались именно так.