Ю Несбё
Королевство
7
Хотя папа чуть-чуть обучил меня боксу, не знаю, хорошо ли я на самом деле дрался. Однажды в Ортуне были танцы – выступала на них довольно древняя группа, распевавшая заезженные шведские хиты. Музыканты, все до одного, были одеты в белые костюмы в облипку. Вокалист, высокий худой парень, которого все называли Род, потому что он подражал Роду Стюарту и сказал однажды, что хотел бы трахать телочек направо и налево, прямо как Род Стюарт, квакал со сцены на своем удивительном шведско-норвежском, отчего напоминал странствующего проповедника Арманда. Этот самый Арманд заезжал время от времени в нашу деревню – рассказывал, что вера пробудилась в наших соотечественниках и что это хорошо, ведь вот-вот грянет Судный день. Загляни наш Арманд в тот вечер в Ортун – и понял бы, что потрудиться ему предстоит немало. Отдыхающие разного возраста и обоих полов напивались прямо на лужайке перед домом культуры. Они притаскивали самогонку с собой и глотали ее на улице – попытайся они пронести выпивку внутрь, ее бы отняли. Внутри же все разбились на пары и топтались на танцполе, а Род квакал про карие глаза. Но вскоре и танцующие шли на улицу догнаться самогонкой или в ближайшую рощицу – перепихнуться, поблевать или облегчиться. Некоторые даже и до рощицы ленились дойти. Рассказывали, как однажды Род вытащил на сцену особо горячую фанатку, – он как раз исполнял песню собственного сочинения под названием «Думай обо мне сегодня ночью», полностью слизанную с клэптоновской «Wonderful Tonight». Пропев два куплета, он велел гитаристу сыграть соло, а сам утащил и телочку, и микрофон за сцену, так что когда пришло время третьего куплета, все услышали лишь пыхтение и стоны, а еще чуть попозже Род, покачиваясь, вылез на сцену и подмигнул паре девчонок на танцполе. Перехватив их испуганные взгляды, Род оглядел себя и увидел на своих белых брюках кровавые пятна. Он допел последний припев, сунул микрофон в подставку, улыбнулся и, вздохнув, объявил следующую песню.
Летние вечера, долгие и светлые. Обычно драться начинали часов в десять, не раньше.
Начинали двое мужчин, а поводом почти всегда становилась женщина.
Женщина, с которой один из мужчин вдруг решал заговорить, или с которой он чересчур долго танцевал, или к которой он слишком тесно прижимался. Возможно, в тот субботний вечер они начали нагружаться задолго до дискотеки, но час расплаты уже наступил.
Как я уже сказал, женщина бывала лишь поводом для тех, кто жаждал набить другому морду, а таких находилось немало. Они полагали, будто отлично дерутся, а больше ничего не умеют, и Ортун для них становился площадкой для боя. Впрочем, иногда причиной была настоящая ревность – такое бывало, когда в драке участвовал Карл, потому что сам по себе он на мордобой не нарывался. Для этого Карл был чересчур обаятельным и открытым, и дерущиеся до него не снисходили. Если кто и кидался на Карла с кулаками, то просто потому, что тот под руку попадался. Иногда Карл вообще ничего не делал, только девчонок смешил или обходился с ними галантнее, чем их ухажеры; бывало, слишком уж засмотрится своими голубыми глазами на кого-нибудь из девчонок, но ничего больше. Ведь у Карла и девушка была, причем не кто-нибудь, а дочка мэра. Опасности он не представлял. Но в пара́х самогонки все видится иначе, вот храбрецы и вознамерились показать этому красавчику с хорошо подвешенным языком, кто тут хозяин. Они прицепились к нему, а когда тот искренне, почти высокомерно удивился, полезли с кулаками. Ну а так как защищаться Карл не желал, разозлились еще сильнее.
Вот тут-то я и вмешался.
По-моему, моя стратегия заключалась в том, чтобы обезопасить противника, помешать ему нанести вред, – я что-то вроде сапера, который обезвреживает мины. Я практик и разбираюсь в механике, может, поэтому. Я знаю, что такое сила тяжести, масса и скорость. Поэтому я сделал все необходимое, чтобы остановить тех, кто бросился с кулаками на моего младшего брата. Все необходимое – ни больше ни меньше. Кому-то пришлось пожертвовать носом, кому-то – ребром, а еще кому-то – челюстью. По челюсти я заехал одному пареньку, который жил на окраине деревни и который вмазал Карлу по носу.
На расправу я был скор. Помню, что костяшки пальцев у меня потрескались, рукава рубашки алели от крови, а кто-то сказал:
– Хватит, Рой, прекращай.
Но нет, мне было недостаточно. Удар по окровавленной физиономии того, кого я прижимал к земле. Еще один удар – и проблема решена навсегда.
– Рой, ленсман идет.
Я наклоняюсь и шепчу в ухо, вокруг которого текут струйки крови:
– Брата моего больше не тронешь, ясно тебе?
Стеклянный взгляд, в нем нет ни боли, ни пьяного угара, глаза смотрят на меня, но не видят. Я заношу кулак. Голова кивает. Я поднимаюсь, отряхиваюсь и иду к «Вольво-240». Двигатель работает, а дверца у водительского сиденья распахнута. Карл уже улегся на заднее сиденье.
– Не вздумай изгваздать сиденье кровищей, – бросил я и газанул так, что из-под задних колес полетели ошметки травы.
– Рой, – пробормотал сзади хриплый голос, когда мы миновали первые повороты на серпантине.
– Ага, – отозвался я, – я ничего Мари не скажу.
– Да я не об этом.
– Тебе чего, поблевать приспичило?
– Нет! Я должен тебе кое-что сказать!
– Ты б лучше…
– Я люблю тебя, братишка.
– Карл, не надо…
– Надо! Я придурок конченый, а ты… ты все равно каждый раз меня вытаскиваешь. – Голос у него сорвался. – Рой… кроме тебя, у меня никого нет.
Я посмотрел на свою окровавленную руку, сжимающую руль. В голове прояснилось, и кровь приятно пульсировала в венах. Я вполне мог ударить еще разок. Тот уродец, которому я навалял, был просто ревнивый дурачок, неудачник, и получил он достаточно. Но как же меня тянуло еще разок ему врезать.
Позже выяснилось, что парень, которому я сломал челюсть, нарочно шарился по дискотекам, где не знали, что он хорошо дерется, цеплялся к кому-нибудь, а потом дрался. Узнав про сломанную челюсть, я стал ждать, что он заявит на меня в полицию, но он не заявил. То есть он пошел к нашему ленсману, а тот посоветовал парню спустить все на тормозах, потому что у Карла, мол, ребро сломано. Последнее было неправдой. А позже эта сломанная челюсть оказалась неплохим вложением: если Карл попадал в передрягу, мне было достаточно подойти к брату и, скрестив руки, встать рядом – и его обидчики разбегались.
– Мать твою, – хлюпал носом Карл, когда мы позже тем же вечером уже лежали в кроватях, – я же просто добрый. Девчонок смешу. А парни бесятся. А ты – ты пришел и спас своего брата и из-за меня нажил себе новых врагов. Твою ж мать, – он снова шмыгнул носом, – прости, – он постучал по рейкам под моей койкой, – ты слышишь? Прости!
– Они просто кучка придурков, – успокоил его я, – спи давай.
– Прости!
– Спи, говорю!
– Угу. Ладно. Но, Рой, слушай…
– Мм?
– Спасибо. Спасибо, что ты…
– Все, заткнулся, ясно тебе?
– …что ты мой брат. Спокойной ночи.
Все стихло. Вот и славненько. Снизу доносилось ровное дыхание. Успокоился. Нет ничего лучше младшего брата, который наконец успокоился.
А вот на том деревенском празднике, из-за которого Карл покинул и деревню, и меня, никто никому и не думал морду бить. Карл тогда напился, Род, как обычно, блеял песенки, а Мари рано ушла домой. Может, они с Карлом поссорились? Возможно. Дочка мэра Мари всегда сильнее, чем Карл, беспокоилась о том, как она выглядит со стороны, – по крайней мере, ее злило, что Карл на вечеринках всегда напивался. Хотя, возможно, ей на следующий день просто надо было рано вставать – идти с родителями в церковь или готовиться к экзамену. Нет, не такая уж она была святоша. Правильная – это да, но не святоша. Ей просто не нравились штуки, которые Карл откалывал, нагрузившись. И она скидывала Карла на свою лучшую подружку Грету, а та и рада была. Что Грета по уши втрескалась в Карла, разве что слепой не заметил бы, но Мари, вполне вероятно, этого не видела, по крайней мере того, что случилось, она явно не ожидала. Что Грета, потоптавшись с Карлом на танцполе и дождавшись, когда Род по обыкновению закончит вечер, просипев «Love Me Tender», потащит Карла в рощицу. Там, если верить Карлу, он ее и оприходовал – стоя, прижав к дереву. Сам он говорил, что отключился, а включился от шуршания – ее пуховик, мол, терся о кору и шуршал. А потом шуршание вдруг стихло, потому что пуховик порвался и из него, как крошечные ангелы, полетели перья. Это он так сказал. «Крошечные ангелы». И в тишине до него вдруг дошло, что сама Грета не издала ни единого звука – либо потому, что боялась испортить волшебное чувство, либо же потому, что ей то, чем они занимались, особого удовольствия не доставляло. Поэтому Карл тоже на этом успокоился.
– Я предложил ей новую куртку купить, – рассказывал Карл на следующее утро с нижней койки, – но она отказалась, типа зашьет, и все. И тогда я предложил… – Карл застонал. В воздухе висел запах перегара. – Предложил ей помочь зашить.
Я смеялся так, что слезы потекли, и услышал, как он натянул на голову одеяло.
Я свесился с койки:
– И чего теперь делать будешь, донжуан?
– Не знаю, – послышалось из-под одеяла.
– Вас кто-нибудь видел?
Нет, их никто не видел – по крайней мере, прошла неделя, а никаких слухов про Грету и Карла до нас не дошло. И до Мари, похоже, тоже.
И нам уже казалось, что все позади.
А потом Грета заявилась в гости. Мы с Карлом сидели в зимнем саду и смотрели на дорогу, когда из-за Козьего поворота вдруг выехала Грета.
– Мать твою, – пробормотал Карл.
– Приехала к белошвейке, – сказал я, – кое-чего зашить.
Карл упросил меня, и в конце концов я вышел к Грете и сказал, что Карл сильно простужен. И простуда эта заразная. Грета пристально посмотрела на меня – смерила меня глазами, словно разделенными длинным хребтом носа, блестевшего от пота. Затем она развернулась и пошла к велосипеду, а там отвязала с багажника пуховик и натянула на себя. По спине, словно шрам, тянулся ряд стежков.
На следующий день она вернулась. Открыл Карл. Он и рта открыть не успел, как она сказала, что любит его до безумия. На это Карл ответил, что случившееся – ошибка, что он был пьяный и что сожалеет.
Еще через день ему позвонила Мари. Грета обо всем ей рассказала, и дочка мэра больше не желала встречаться с парнем, который ей изменил. Карл потом говорил, что Мари плакала, но в остальном говорила спокойно. И он не понимал. Не того, что Мари его бросила, а что Грета выложила ей все, что случилось в рощице. Грета злится на него и за пуховик, и за все остальное и хочет отомстить – это понятно. Ладно. Но ведь так она лишилась единственной подружки, а ведь это то же самое, что выстрелить себе в ногу, разве нет? Ответить мне было нечего, но я вспомнил рассказ дяди Бернарда о мародерах. Тогда я и решил, что Грета – как подводный камень. Лежит себе невидимый под водой и только и ждет, как бы продырявить какой-нибудь корабль. Ее в определенном смысле жаль, она заложница собственных злых чувств, но ее предательство по отношению к Мари не меньше, чем Карлово. И я в этом существе женского пола видел нечто, чего Карл не замечал. Внутреннее зло. То, которое лечит боль утраты, если при этом теряем не только мы сами, но и еще кто-нибудь. Психология убийцы-шахида. С той разницей, что сам шахид остается в живых. По крайней мере, продолжает существовать. Сует людей в солярий. И стрижет их.
Спустя несколько недель Мари внезапно переехала из Уса в город. Сама она утверждала, будто уже давно собиралась уехать и что едет учиться.
А еще через несколько недель Карл так же неожиданно заявил, что получил стипендию на факультете финансов и управления бизнесом в Миннесоте, США.
– Отказаться ты, естественно, не можешь, – сказал я и сглотнул.
– Наверное, не могу. – Он вроде как сомневался, но меня-то не обманешь. Я понимал, что он давно уже все решил.
Все закрутилось – у меня было полно работы на заправке, а Карл готовился к отъезду, поэтому больше мы с ним это не обсуждали. Потом я отвез его в аэропорт – ехать туда несколько часов, но мы во время поездки почти не разговаривали. Шел проливной дождь, и шуршание дворников скрадывало тишину.
Когда мы остановились возле зала вылетов, я заглушил двигатель и кашлянул.
– Ты вернешься?
– Чего-о? Ну ясное дело, вернусь, – соврал он, широко улыбнувшись, и обнял меня.
Когда я возвращался в Ус, по-прежнему шел дождь.
Я остановил машину во дворе и пошел в дом, к привидениям.
8
Итак, Карл вернулся домой. Был пятничный вечер, и я остался на заправке один. Как говорится, наедине с собственными мыслями.
Когда Карл уехал в Штаты, мне казалось, что он хочет пойти дальше, достичь чего-нибудь, расширить кругозор и свалить из этой деревенской дыры. Но еще мне казалось, что он убегает от воспоминаний, от окутавших Опгард теней. И лишь теперь, когда он вернулся, меня вдруг осенило, что, возможно, уехал он из-за Мари Ос.
Она бросила Карла, потому что тот спутался с ее лучшей подружкой, однако для Мари это стало отличным поводом. В конце концов, она метила выше, чем свадьба с каким-то Опгардом, простым горным фермером. Это доказывал и тот, кого она выбрала себе в мужья. Мари познакомилась с Даном Кране в Университете Осло, где оба они активно поддерживали Рабочую партию. Родом Дан Кране тоже был из упакованной семейки, жившей на западе столицы. Женившись на Мари, он получил работу редактора в газете «Ус блад», потом у них с Мари родились близнецы, а дом они отгрохали даже больше, чем тот, где жили родители Мари. Если злые языки прежде и болтали, что Карл Опгард оказался ей не по зубам, то теперь они умолкли: Мари взяла реванш, и даже больше.
Но вдруг объявился Карл, этот жалкий борец за утраченное положение и честь. Неужто он ради этого вернулся? Чтобы продемонстрировать всем трофейную жену, «кадиллак» и проект отеля, какого в деревне никто сроду не видал?
Ведь проект-то совершенно безумный, ну да, почти безнадежный. Во-первых, Карл решил строить отель на такой высоте, где деревья уже не растут, а значит, туда надо проложить несколько километров дороги. Но нельзя же называть отель высокогорным и при этом строить его там, где полно деревьев, хотя другие владельцы отелей так на голубом глазу и делают.
Во-вторых, кто вообще останавливается в отелях, чтобы сидеть в парилке и плавать в бассейне, где мочи больше, чем воды? Ведь на такое только горожане и горазды?
И в-третьих, ему ни за что не уговорить наших деревенских променять ферму и землю на воздушный замок. Риски надо разделить поровну, то есть убедить всех. А как этого добиться в такой деревне, где недоверие к новому – если, конечно, это новое не модель «форда» и не кино со Шварценеггером – впитывается, как говорится, с молоком матери.
А еще, разумеется, вопрос в том, зачем ему все это. Если верить Карлу, то горный спа-отель спасет деревню от медленной смерти.
Вот только поверят ли местные в такое благородство, или же они решат, что он, Карл Опгард, просто хочет выпендриться? Потому что такие, как Карл, только этого и хотят – в большом мире он уже достиг успеха, зато в родной деревне остался обычным кобелем, который поджал хвост и сбежал, когда его бросила мэрова дочка. Ведь главное в жизни – это заслужить признания дома, там, где, как тебе кажется, тебя недооценили и где тебе одновременно хочется и отомстить, и стать освободителем. «Я тебя насквозь вижу», – так у нас тут говорят, а в голосе слышатся и угроза, и утешение. А значит это, что все вокруг знают, кто ты такой на самом деле. И знают, что надолго за блефом и мишурой не спрячешься.
Я взглянул на дорогу, в сторону площади.
Прозрачность. Вот оно – проклятие и благословение нашей деревни. Всё рано или поздно всплывает на поверхность. Всё. Однако Карл, похоже, готов рискнуть – уж очень ему хочется, чтобы ему на площади тоже поставили памятник, а этой чести пока удостаивались лишь мэры, проповедники и танцовщицы.
Дверь открылась, и из размышлений меня выдернула Юлия:
– А чего это ты сам в ночную сегодня?
Она с деланым ужасом закатила глаза. Старательно пережевывая жвачку, девушка переступила с ноги на ногу. Она принарядилась: короткая куртка, обтягивающая футболка, да и накрасилась ярче, чем обычно. Она явно не ожидала меня здесь сегодня застать и оттого, что я увидел ее в этом наряде, смущалась. Прямо как красотка, готовая запрыгнуть в машину к лихачам. Мне-то плевать, а вот ей, судя по всему, нет.
– Эгиль заболел, – ответил я.
– А почему ты никого не вызвал? – спросила она. – Меня, например. Вовсе не обязательно самому…
– Он слишком поздно предупредил, – сказал я. – Так чего тебе, Юлия?
– Ничего, – для пущей убедительности она надула из жвачки пузырь, – хотела Эгиля проведать.
– Ладно, я ему передам от тебя привет.
Она смерила меня взглядом – слегка затуманившимся. К ней вернулась уверенность в себе, та самая, благодаря которой ей так хорошо удавалась роль крутой Юлии.
– А в молодости, Рой, ты что делал вечерами по пятницам? – Язык у нее слегка заплетался, и я понял, что она чуток выпила.
– На танцы ходил, – ответил я.
Она вытаращила глаза:
– Ты танцевал?
– Можно и так сказать.
Снаружи взревел двигатель. Словно дикий зверь зарычал. Или завыл, призывая самку. Юлия с деланым раздражением взглянула на дверь, а затем развернулась спиной к стойке, уперлась в нее руками – так что короткая куртка поползла вверх, – подпрыгнула и уселась рядом с кассой.
– А у тебя было много девчонок, Рой?
– Нет. – Я посмотрел на установленные рядом с колонками камеры.
По выходным кто-нибудь непременно заливает бензин и уезжает, не заплатив. Когда я об этом рассказываю, все возмущаются – мол, какие эти дачники мерзавцы. А я возражаю: дачники богатые, вот и не думают о деньгах. Мы тогда отправляем по адресу, на который зарегистрирован автомобиль, вежливую просьбу оплатить бензин, и в ответ на девять из десяти обращений получаем письмо с извинениями – они просто-напросто забыли заплатить. Потому что они, в отличие от нас с Карлом и папой, никогда, заправляя «кадиллак», не видели, как вместе с сотенными исчезает и надежда потратить их на что-нибудь еще – компакт-диски, новые брюки, поездку на машине по Штатам, о которой папа без конца говорил.
– А почему? – не отставала Юлия. – Ты же сексуальный, прямо держись. – Она хихикнула.
– Тогда я таким не был.
– Ну а сейчас в чем дело? Почему у тебя нету девушки?
– У меня была когда-то, – сказал я, протирая стойку для еды. Посетителей сегодня было немало, но сейчас дачники уже разъехались по дачам. – Мы поженились, когда нам было по девятнадцать, но во время свадебного путешествия она утонула.
– Чего-о? – Юлия разинула рот, хоть и знала, что я сочиняю.
– Мы как раз шли на моей яхте по Тихому океану, а невеста моя перебрала шампанского и вывалилась за борт. Напоследок только и успела пробулькать, что любит меня.
– А почему ты за ней не бросился?
– Такие яхты ходят намного быстрее, чем ты плаваешь. Мы б тогда оба утонули.
– Ну и что. Ты же ее любил.
– Ага, поэтому я ей даже спасательный круг бросил.
– И то ладно, – Юлия сидела сгорбившись и упершись ладонями в стойку, – но она умерла, а ты продолжаешь дальше жить, так получается?
– Мы много без чего обходимся, Юлия. Поживешь – увидишь.
– Нет, – безразлично бросила она, – не собираюсь я ждать. То, что мне нужно, я получу.
– Ясненько. И чего ж тебе нужно? – Вопрос вырвался у меня случайно, я словно поймал мяч и машинально бросил его обратно через сетку. И прикусил язык, увидев, как Юлия буравит меня взглядом и как губы ее расплываются в улыбке.
– Ты небось порнушку часто смотришь. После того, как девушка твоя утонула. А так как ей было девятнадцать, ты, наверное, в поисковике набираешь «девятнадцатилетние с большими сиськами», да?
Я слишком долго думал, как возразить, и она – я это прекрасно понимал – решила, будто попала в точку. От этого я растерялся еще больше. Разговор наш уже зашел в тупик. Ей семнадцать, а я ее начальник, и Юлии взбрело в голову, что именно я ей и нужен. И вот она, накрашенная, нарядная и храбрая, затеяла игру – ей казалось, будто играть в нее она умеет, потому что это действует на парней, которые ждали ее в машине. Все это я запросто мог ей высказать. Так я спас бы собственную гордость, но сбросил бы эту нагрузившуюся шампанским девчонку с яхты. Так что вместо этого я лихорадочно искал спасательный круг – для себя и для нее.
Спасательный круг нарисовался на пороге, когда дверь распахнулась. Юлия быстро спрыгнула со стойки.
В лицо я его узнал не сразу, однако машины на заправку не заезжали, поэтому посетитель явно был из местных. Тощий, со впалыми щеками, отчего лицо смахивало на песочные часы, а на лысом черепе пушок.
Остановившись у порога, он уставился на меня так, будто больше всего на свете ему хотелось сбежать. Может, я ему тогда, в Ортуне, тоже навалял? Разукрасил физиономию, а он и запомнил? Он медленно двинулся к стойке с компакт-дисками и принялся их разглядывать, время от времени озираясь на нас.
– Это кто? – прошептал я.
– Отец Наталии Му, – шепнула в ответ Юлия.
Жестянщик. Ну естественно, это он! Хотя он изменился. Как говорится, сильно сдал. Может, заболел тяжело, потому что выглядел прямо как дядя Бернард под конец жизни.
Му подошел к нам и положил на стойку компакт-диск. Роджер Уиттакер, лучшие песни. Скидочный. Казалось, будто Му стыдится собственных музыкальных вкусов.
– Тридцать крон, – сказал я, – карта или…
– Наличные, – ответил Му, – а Эгиль сегодня не работает?
– Заболел, – сказал я, – еще что-нибудь?
Му замешкался.
– Нет, – проговорил он наконец, взял сдачу, диск и двинулся к выходу.
– Ух ты. – Юлия снова запрыгнула на стойку.
– В смысле – ух ты?
– Ты чего, не заметил? Он же сделал вид, будто меня не знает.
– Волновался он – это да, это я заметил. И судя по всему, его любимый продавец Эгиль. Что бы там он у него ни покупал.
– В смысле?
– Кому припрет в пятницу вечером бежать за диском Роджера Уиттакера? Му купил этот диск, потому что схватил самый дешевый.
– Да он за презиками пришел, но застремался, – рассмеялась Юлия, и мне почудилось, что говорит она со знанием дела, – наверняка на стороне трахается. У них это семейное.
– Прекрати, – одернул ее я.
– Или за антидепрессантами – он же обанкротился. Видал, как он пялился на полку с таблетками у тебя за спиной?
– У нас только от головной боли таблетки, – по-твоему, он этого не знает? А я и не слышал, что он банкрот.
– Господи, Рой, ты же ни с кем не общаешься. Вот люди тебе ни о чем и не рассказывают.
– Может, и так. А ты сегодня что, не собираешься на праздник молодости?
– Молодости! – фыркнула Юлия и не сдвинулась с места. Судя по всему, она придумывала повод остаться. Изо рта у нее показался еще один пузырь, а потом тотчас же лопнул. Юлия зашла с другого конца: – Симон говорит, ваш отель похож на фабрику. В такое дело никто не вложится.
Симон Нергард был дядей Юлии. Он-то точно мои кулаки запомнил. Крепко сбитый, он учился на класс старше, занимался спортом и даже пару раз ездил в город на турниры. Как-то раз Карл танцевал с девчонкой, которая нравилась Симону, и этого было достаточно. Симон собрал несколько человек, а сам схватил Карла за воротник, но в этот момент подоспел я и спросил, в чем дело. Я обмотал кулак шарфом и ударил Симона прямо в челюсть, когда тот собирался было ответить. Под моим кулаком плоть и зубы мягко подались, Симон пошатнулся, сплюнул кровь и уставился на меня, больше удивленный, чем напуганный. Эти ребята, которые занимаются боевыми искусствами, верят в правила, вот и проигрывают. Впрочем, Симон, надо отдать должное, так просто не сдался и принялся скакать, держа перед поредевшими зубами сжатые кулаки. Я пнул его в коленку, и скачки прекратились. Тогда я пнул его еще и в лодыжку, отчего глаза у него едва из орбит не вылезли – он-то, видать, не знал, что такое подкожное мышечное кровотечение. Двигаться он больше не мог, поэтому стоял там и ждал, когда его прикончат, прямо как какой-нибудь придурочный полководец, решивший драться до последнего солдата. Но я даже не удостоил его чести быть избитым. Я развернулся и, посмотрев на часы – точно у меня была назначена встреча, но еще не скоро, – зашагал прочь. Остальные подначивали Симона и дальше драться, они же не знали того, что было известно мне: Симон не в состоянии и шага сделать. Поэтому они начали обзывать Симона – это и сохранил в памяти Симон Нергард, это, а не воспоминания о двух чересчур белых передних зубах, которые вставил ему стоматолог.
– То есть дядя твой видел чертежи?
– Нет, но у него в городе есть один знакомый – тот работает в банке и их видел. И он говорит, что отель похож на фабрику. По производству целлюлота.
– Целлюлозы, – поправил я ее, – он интересный и построен будет там, где деревья уже не растут.
– Чего-о?
Снаружи заревел двигатель, а следом – еще один.
– Тебя твои тестостероновые дружки зовут, – сказал я, – давай быстрее, в воздухе меньше выхлопов будет.
Юлия застонала:
– Рой, да они же совсем дети.
– Ну, тогда иди домой и послушай вот это. – Я протянул ей один из пяти экземпляров альбома Джей Джей Кейла «Naturally».
В конце концов мне пришлось убрать его со стойки с компакт-дисками. Я заказал их специально, в уверенности, что деревенским придется по вкусу спокойный блюз Кейла и его скромные гитарные соло. Но Юлия была права – с людьми я не общаюсь и толком их не знаю. Она взяла диск, сползла со стойки и зашагала к двери, призывно виляя задницей, однако возле выхода показала мне средний палец – все это она проделала с холодной легковерностью, на которую способна лишь семнадцатилетняя девчонка. И в голову мне – даже не знаю почему – пришло вдруг, что теперь она чуть менее легковерна, чем была в шестнадцать лет, когда только начала у меня работать. Мать вашу, да что это со мной? Раньше я о Юлии так не думал, вообще не думал. Или все-таки думал? Нет. Это, должно быть, случилось, когда она уперлась ладонями в стойку, а куртка задралась, так что стало видно грудь и, несмотря на лифчик и футболку, соски. Да что за херня, у этой девчонки сиськи выросли лет в тринадцать, и раньше я плевать хотел, так в чем сейчас-то дело? Я вообще не в восторге ни от больших сисек, ни от малолеток, и запросов «девятнадцатилетние с большими сиськами» я в поисковике не задавал.
И это была не единственная загадка.
Еще это выражение лица – такое бывает, когда тебе стыдно. Нет, не тот стыд, который мелькнул в глазах Юлии, когда она прикинула, как выглядит, разъезжая в пятницу вечером с придурками-лихачами. Жестянщику тоже отчего-то было стыдно. Взгляд у него плясал, словно ночной мотылек. И Му старался не смотреть на меня. Юлия сказала, он пялился на полки с таблетками у меня за спиной. Я повернулся и оглядел содержимое полок. И в душу мне закралось подозрение. Хотя я тут же его отверг. Однако оно вернулось, прямо как тот дурацкий белый кружок, изображавший теннисный мячик, в который мы с Карлом играли, когда в деревне появился первый и единственный игровой автомат. Он стоял в кофейне возле автомата по размену монеток, папа привозил нас туда, мы ждали в очереди, а потом папа выдавал нам монетки с таким видом, словно привез нас в Диснейленд.
Этот стыд я уже видел. Дома. В зеркале. И я его узнал. Сильнее просто не бывает. Не потому, что совершенное злодеяние такое отвратительное и нет ему прощения, а потому, что ему суждено повториться. Даже если отражение в зеркале обещает, что это в последний раз, ты знаешь – оно снова случится, а потом опять. Это стыд из-за проступка, но не только – это еще и стыд от собственной слабости, невозможности остановиться, необходимости делать то, чего не желаешь. Ведь если бы тебе хотя бы хотелось, то можно было бы свалить на врожденную порочность.
