bannerbannerbanner
Метресса фаворита (сборник)

Юлия Андреева
Метресса фаворита (сборник)

Полная версия

Глава 10. Аракчеев у себя дома

 
В столице он капрал, в Чугуеве[60] – Нерон.
Кинжала Зандова[61] везде достоин он.
 
A. C. Пушкин

Следователь казался толковым, впрочем, это первое впечатление. Аракчеев вынул из стола папку с документами Александра Ивановича Псковитинова и углубился в чтение. Впрочем, тут можно было лишний раз не проверять, начальство отмечало талант, смелость и находчивость, честность и неподкупность – то, что нужно. Среди грехов – за Псковитиновым числились: непочтительность к начальству и формальное неподчинение приказу. Аракчеев сморщился, отстранившись от стола. Неподчинение приказу – что может быть хуже? Впрочем, ниже шло объяснение, оказывается, что за оною провинность Александр Иванович был временно отстранен от службы и возвращен на нее, когда против его непосредственного начальника было заведено дело, в результате разбирательства которого стало понятно, что Псковитинов не отступил от буквы и духа закона, чего от него требовал его тогдашний начальник. А стало быть, его неподчинение неправомочным приказам было оправдано и засчитано ему впоследствии за особую доблесть.

– Что же, раз так. – Алексей Андреевич прошелся по комнате и остановился у окна. – Если имеет место заговор с целью вывести из строя ближайшего сподвижника его императорского величества, а надо признать, злоумышленникам это почти удалось, стало быть, организаторы и заказчики и при чинах, и при орденах, да и класса, поди, повышеэтого самого Псковитинова будут. А стало быть, пойдут и угрозы и… Если те, кто загубил Настасью, возьмутся за этого сыскаря, от бедного полетят клочки по закоулочкам. Если главный заговорщик вдруг окажется, к примеру, прямым начальником Псковитинова или будет иметь возможность влиять на последнего, человек пожиже безусловно подчинится обстоятельствам, здесь можно сослаться и на исполнение приказа, и на законный трепет перед начальством и… Даже неплохо, что Псковитинов способен нарушить прямой приказ. В этом деле по-другому, пожалуй, не получится. Со своей стороны Аракчеев был готов, если понадобится, организовать круглосуточную охрану следователя и его близких. Беречь Псковитинова как зеницу ока. Он уже подумал было снова вызвать к себе Александра Ивановича, дабы высказать ему посетившую его мысль, но в последний момент одумался, решив лишний раз не пугать человека.

После того как староста доложил, что Настасья больна и Путятин ляпнул, де голова на одной кожице осталась, – при воспоминании его передернуло. После этого Аракчеев сутки ничего не мог в рот взять. Ничего и не хотелось, с величайшим трудом Миллер заставил его сначала пить простую воду, а потом принимать лекарства и даже есть. Да было необходимо как-то держаться, в противном случае его враги, враги России будут праздновать полную победу над графом Аракчеевым. А он не сможет отомстить за Настасью, которая взывала к нему из гроба.

А впрочем, что он теперь может? Мужчина, не сумевший защитить свою женщину! Стыд и позор. И не важно, что она была холопка, а он господин, настоящие браки заключаются на небесах, а с Настасьей их связывало нечто более, чем обыкновенный житейский брак. Алексей Андреевич был женат и свой брак святым союзом ни в коем случае не считал. Решил, понимаешь ли, семью завести, детей. Законных детей, сына-наследника, дочку-красавицу. В ту пору как раз выяснилось, что Анастасия подло обманула его доверие, воспользовалась тем, что его месяцами дома не бывало, сообщила, мол, ношу ребенка под сердцем, а потом, когда он, лишившись должности, мрачно ехал к себе в Грузино, вдруг гонец принес долгожданное известие «сын родился»!!! Сколько было счастья!

Когда вдруг дворовые проговорились, что ребенок не его, даже не Настасьин, сын кормилицы Ульяновой, Аракчеев уехал из Грузино. Думал забыться в Петербурге, углубился в работу, а потом взял и женился. Без любви, хотя поначалу казалось, что и любовь будет, и все, как положено, невеста – очаровательная, не испорченная светом девушка, на пятнадцать лет моложе, но… Видно, на роду ему написано одну Настасью любить, а с другими только баловаться. Видно, однолюб, хоть до женщин всегда охоч был. И вот теперь ее, единственной, и не стало.

А ведь какая хорошая была, как заботилась! Однажды, попив чаю с Минкиной, отправился было на смотр полка, дождик, помнится, накрапывал, так она, точно кошка угоревшая, вдруг как выскочит за ним, Аракчеев уже подумал, баба-дура, хочет, чтобы он зонт в руки взял или еще какое-нибудь баловство. А она вдруг как кинется ему на шею, как зашепчет: «Убить тебя попытаются, родненький, проверь ружье у правофлангового Свиридова». «Черт знает что, блажит баба, с жиру бесится». Тем не менее взял да и проверил. И что же – боевой патрон! А не должно быть. Свиридова под суд, а Настасье благодарность и подношение – серьги и кольцо с бриллиантами, прежде думал на День ангела презентовать, но раз такое дело… Женская душа – душа особенная, умная душа, глазастая, она беду чует, а как еще сказать, коли патрон углядела?

Аракчеев посмотрел на стол, в углу уже несколько дней, секретарь повадился складывать в особую коробку письма и донесения, присылаемые каждый день из всех военных поселений. Да, прежде такого не случалось, чтобы граф Аракчеев отошел ко сну, не разобрав всей корреспонденции до последней бумажки. Дожили. Теперь же у него рука не поднималась просматривать почту. Надо дела передавать, пока сам же все не загубил. Команду по поселениям генерал-майору Эйлеру[62], а дела по совету и комитету в Санкт-Петербурге – Муравьеву[63].

Аракчеев задумался, после чего взял гербовый лист бумаги и начал писать. Если бы уважаемый читатель зашел теперь за спину Алексею Андреевичу и заглянул в написанное, то смог бы прочитать: «Я одной смерти себе желаю, а потому и делами никакими не имею сил и соображения заниматься… Не знаю, куда сиротскую голову приклонить, но уеду отсюда».

Почему-то вспомнилось, что когда-то, так давно, что лет, лет и памяти нет, отец мыслил сделать из него подьячего. Думал, что его старший сын, выучившись, сумеет снискивать пропитание себе пером и крючками. В чем-то он был прав, Аракчеев действительно больше сидел за письменным столом, нежели на коне. Любое дело требовало догляда, а стало быть, строгой отчетности, никому не доверяя, он привык вникать в мельчайшие подробности, ставя личную резолюцию, как на донесение деревенского головы, так и на рапорта присланные генералами. Впрочем, за всей Россией не углядишь… но попытаться-то можно.

В детстве ему особенно давалась математика, зато все учителя говорили, что каллиграфа из него не выйдет. Директор кадетского корпуса, куда приняли десятилетнего Алексея Аракчеева, генерал Петр Иванович Мелиссино[64] благоволил к юному кадету. Услужливый, исполнительный, послал же Бог ученика! Не нарадоваться! Казалось, нет такого дела, которое, потрудившись как следует, не сможет одолеть понятливый мальчик. Закончив курс обучения, Аракчеев был оставлен в корпусе в качестве учителя математики, а после, согласно приказу цесаревича Павла Петровича, в числе лучших офицеров был отправлен на службу в гатчинскую артиллерию.

При воспоминании о Гатчине Аракчеев заскрипел зубами, ведь именно там он повстречался с красавицей-цыганкой Настасьей Минкиной, столь непохожей на всех прочих девиц и женщин, которых он прежде видел.

Куда ни кинь – все она. О чем ни подумай, о ней подумаешь. Говорят, христианин должен уметь прощать, но как же такое можно простить? Чтобы живую женщину в ее же доме, как свинью на убой… Он вспомнил черные раны, разрубленное горло, изрезанные до костей пальцы… «Не прощу никогда. Нельзя такое прощать!»

Аракчеев поднял глаза на икону Казанской Божьей Матери и размашисто перекрестился. «Знаю, что грешен, но только оставим это покамест». Кроткий лик Богоматери, освещенный тусклым светом лампады, утопал в серебряной блестящей ризе.

 

Простить это можно, умрут страшной смертью убийцы Настеньки, тогда и наступит время прощать. Только наперво он лично на казни их будет любоваться, смотреть, пока не насмотрится всласть, чтобы не забыть никогда в жизни, чтобы на век вечный запомнить, затвердить, как урок школяр. Вот тогда и можно будет простить да с чистой душой перевернуть еще одну страницу в книге собственной жизни. Но сначала отомстить.

Глава 11. Похороны Минкиной

 
Надменный временщик, и подлый и коварный,
Монарха хитрый льстец и друг неблагодарный,
Неистовый тиран родной страны своей,
Взнесенный в важный сан пронырствами злодей!
Ты на меня взирать с презрением дерзаешь
И в грозном взоре мне свой ярый гнев являешь!
Твоим вниманием не дорожу, подлец;
Из уст твоих хула – достойных хвал венец!
Смеюсь мне сделанным тобой уничиженьем!
Могу ль унизиться твоим пренебреженьем!
Коль сам с презрением я на тебя гляжу
И горд, что чувств твоих в себе не нахожу?
 
К. Ф. Рылеев. «К временщику»[65]

Церковь была убрана с богатой торжественностью, сообразно особому статусу покойницы. Вел службу друг Аракчеева, архимандрит Юрьевского монастыря Фотий, из надгробной речи которого пришедшие отдать последний скорбный долг Анастасии Федоровне узнали, что покойница непременно поступит в сонм великомучениц.

Удивленные подобным заявлением приглашенные смущенно переглядывались, какая же из Минкиной, с позволения сказать, святая мученица?! Разве домоправительница пострадала за дело Христово? Разве не самое житейское, хотя и совершенное с особой жестокостью, убийство расследуют нынче новгородские сыскари?

Запах цветов и ладана переплетался с вонью разлагающегося на жаре тела. В церкви, несмотря на знойный день, было прохладно, но находиться там не хотелось. Псковитинову подумалось, что большая удача уже и то, что не придется тащиться по такой жаре при всем параде на кладбище, да еще и выстаивать на солнцепеке у свежевырытой могилы. С трудом собирая силы, чтобы не грохнуться в обморок, следователь хватал ртом воздух, думая только о том, как хорошо было бы продвинуться к дверям и словить там хотя бы немного свежего воздуха. Но он не имел права отойти от гроба, следящий за соблюдением церемонии граф изначально скрупулезно распределил, кому и где находиться согласно Табели о рангах, и нарушь Александр Иванович установленный регламент, это могло послужить поводом для недовольства его сиятельства. С другой стороны, вряд ли ему бы понравилось, если бы кто-то на отпевании грохнулся в обморок.

В самом начале Александр Иванович отметил, что Аракчеев как будто ждет кого-то. Перебрав в памяти сослуживцев и челядинцев Алексея Андреевича, о которых он знал, Псковитинов догадался, что Аракчеев ожидает сына. В середине церемонии высокий юноша в мундире гренадерского полка, действительно, тихо прошел через всю церковь, остановившись подле его сиятельства.

– Глянь, Михаил Андреевич собственной персоной, – толкнув приятеля, прошептал Корытников. Со своего места Псковитинов видел только очень широкие плечи молодого человека да затылок. У Михаила Шумского были темно-каштановые волосы. У Аракчеева и Минкиной черные, но это ничего не значит, очень часто ребенок ни в мать, ни в отца, а в кого-нибудь из родни. К тому же Александр Иванович еще не видел лица. За разглядыванием спины Шумского Псковитинов немного забыл о своих недомоганиях.

Наконец служки открыли глубокий склеп у алтаря, откуда тотчас понесло холодной затхлостью, и начали на веревках опускать гроб. Темный лакированный гроб, как драгоценная шкатулка, покачивался, уплывая все глубже и глубже. Раздался глухой стук, гроб встал на место. Теперь нужно было извлечь веревки, закрыть отверстие плитой и… Псковитинов с благодарностью принял из рук Петра Корытникова раздобытый им невесть где флакончик с отвратительно пахнущей солью, когда вдруг раздался истошный крик и, раскидав стоящих у ямы, Аракчеев бросился на гроб, как ребенок кидается с обрыва в воду. Мгновение – и его рев сменился стуком и болезненным плачем.

Как по команде, Псковитинов и Корытников бросились к краю ямы, но сын Аракчеева оказался там раньше. Должно быть, попытался в последний момент схватить чокнувшегося от горя отца, да чуть не полетел вслед за ним, каким-то чудом остановившись над пропастью, балансируя руками. Одновременно с ними на помощь Аракчееву поспешили несколько военных. Лежа на гробе, граф перевернулся на спину и теперь валялся там, как гигантский жук, суча лапками и истошно вопя: «Режьте меня, лишайте жизни, злодеи, паразиты!» Было понятно, что просто вытащить графа, подав ему руку, как это собирался сделать Михаил, не получится. Лицо его сиятельства было в крови, не исключено, что он сломал себе нос, кроме того, при таком падении человек неминуемо должен был повредить ладони и коленки. Трое мужиков спустились в склеп, но Аракчеев из-за травм не мог самостоятельно подняться на ноги. В результате в яму забрались еще двое молодцев, в одном из которых следователи узнали Михаила Андреевича. Все вместе они подняли графа и, возвысив его над собой, передали стоящим наверху.

Лоб был сильно разбит, сломанный нос казался расплющенным, все лицо покрывала кроваво-слизистая субстанция. Кроме того, Аракчеев сильно вывернул плечо, во всяком случае, кость выпирала явно не к месту, разбил колени и костяшки пальцев. Прощупав все кости его сиятельства, Миллер с удовлетворением сообщил, что переломов не обнаруживается, после чего вправил плечо.

С тревогой наблюдая за тем, как доктор возвращает к жизни графа, как слуги бегают с полотенцами и водой, несут бинты для перевязки и флаконы с какой-то жидкостью, Корытников упустил из внимания Михаила Андреевича, когда же нашел, постарался тут же опустить глаза. С непринужденностью человека, находящегося на отдыхе, устроившись на полу в углу церкви, сын Аракчеева потягивал нечто из походной фляжки.

– Сам суди, приврал ли я тебе хоть настолечко относительно этого юноши, – прошипел Петр Петрович в ухо Псковитинову, и тот тоже посмотрел на Михаила.

Заметив, что на него начали обращать внимание, молодой человек поднялся, держась за стену, и дружелюбно протянул фляжку Псковитинову.

– Угощайтесь, французский коньяк. – Он икнул, и следователи вдруг одновременно поняли, Шумский сильно пьян.

– Ну же, господа, за помин души драгоценной покойницы. – Широкое скуластое лицо с низким лбом и нависшими черными бровями сияло радушием гостеприимного хозяина, зеленые цепкие глаза метали веселые искры. Молодой человек поднялся, но тут же был вынужден снова опереться о стену.

– Благодарю покорно, служба еще не закончилась.

– Ну, как желаете, тем не менее не знаю, как служба, а вот коньяк скоро точно… ик… закончится. Шумский Михаил Андреевич. – Он резко поклонился, на секунду потеряв при этом равновесие.

– Псковитинов Александр Иванович, а это Корытников Петр Петрович, мы расследуем дело об убийстве вашей матушки. – Псковитинов пожал протянутую ему руку, Корытников сделал вид, будто бы отвлекся на объясняющего что-то фон Фрикену митрополита.

– Не знаете, это надолго? Я не спал всю ночь, и маковой росинки с утра во рту не наблюдалось.

Должно быть, про фляжку коньяка он уже благополучно забыл.

Корытников посмотрел в сторону забинтованного Аракчеева, Агафон принес барину стул, но, судя по тому, что Миллер никак не мог остановить носовое кровотечение, все могло растянуться как угодно долго. Проще всего было бы уложить графа в постель и завершить похороны без него.

Допив остатки из фляжки, Михаил бросил ее своему денщику и, подойдя к отцу, о чем-то спросил его.

Похороны явно затягивались, не зная, чем себя занять, кто-то вышел на крыльцо подышать, кто-то помогал Миллеру, кто-то с нарочитым вниманием разглядывал роспись стен. Наконец, когда Алексею Андреевичу была оказала первая помощь, Фотий призвал собравших завершить начатое. Все снова заняли свои места, и только пострадавшему графу было разрешено сидеть на специально принесенном для него стуле. Двое лакеев вынесли мраморную плиту, на которой была высечена следующая надпись: «Здесь погребен 25-летний друг Анастасия, убиенная дворовыми людьми села Грузино за искреннюю ея преданность к графу».

Надпись, не содержащая ни фамилии, ни отчества, ни даты рождения, ни даты смерти, выглядела вызывающе. Мало этого, Аракчеев заранее вынес свой вердикт относительно личности виновных, да еще и добавил перца, дав понять задолго до решения суда, что это был заговор против него самого.

Отдохнув и отдышавшись после похорон, Псковитинов собрал у себя следственную комиссию, желая продолжать допросы вплоть до появления вызванного им конвоя.

Первым делом переписали всех присутствующих на заседание, далее Псковитинов поинтересовался у писаря относительно того, доставлена ли в Грузино и взята ли под стражу Федосья Иванова. Оказалось, что последняя уже задержана и препровождена в местное узилище. Кроме того, адъютант Белозерский сообщил, что брат и сестра Антоновы дружно просятся давать показания.

– Что же, считаю необходимым просьбу уважить, – устало улыбнулся Псковитинов, после последней выходки Аракчеева в церкви он мечтал только об одном – как можно шустрее убраться из Грузино, прихватив с собой всех подследственных.

Ввели Прасковью и Василия. В длинных домотканых некрашеных рубахах они выглядели моложе, чем были на самом деле.

– Мы решили покаяться, – изучая ковер на полу, с порога сообщил Василий.

– Угу, – кивнула его сестра.

– Вы хотите дополнить ранее данные показания или отказаться от оных? – Псковитинов обернулся к секретарю, проверяя, начал ли тот запись. И снова перевел взгляд на задержанных.

– Мы того, не сами решились домоправительницу зарезать. Нас баба одна подучила, – шмыгая носом, сообщил Василий.

Участники судебного заседания начали перешептываться.

– Какая баба? Можете назвать имя? – В комнате было невыносимо душно, Псковитинов покосился на окна, но те были распахнуты.

– Дарья Константинова, банкирская жена, – выпалила Параша, теребя косу. – Вот кто!

– Так-с. – Псковитинов запустил пальцы в узел галстука, но развязать его не посмел. – Ну, что же вы, рассказывайте, как дело было.

– Она нам денег пообещала, пятьсот рублей, – произнес, точно отвечая заученный урок, Василий. – Такие деньжищи на дороге не валяются.

– Не-е-е, не валяются, – горячо подтвердила Прасковья.

– А к чему вам, поганцам, такие деньги, коли вы потратить их с толком не сможете? – не выдержал доктор Миллер. – Как вы общине объясните, откуда у вас такие, как вы изволили выразиться, деньжищи?

– Мы бежать хотели. – Параша смотрела на судейских с детской доверчивостью. – Потому как мочи нет жить здесь! Чуть что – Настасья Федоровна то в зубы заедет, то по голове. Порола по два раза на дню, бывало, и собственноручно. Била чем под руку подвернется, рогатину заставляла носить неделями. И в церковь Божью с рогаткой, и спи с ней, и ешь, и барыне служи. А если вдруг что зацепишь этой самой палкой, то уже страшно и подумать, что она с тобой сделает.

По залу суда прошел возмущенный ропот.

– И куда же вы собирались бежать? – поинтересовался Псковитинов.

– Далеко бы без паспортов они ушли, – хихикнул фон Фрикен.

Псковитинов злобно глянул в его сторону.

– В Оренбургскую губернию хотели податься. – Казалось, Василий был рад наконец-то поговорить с кем-то о своих планах. – Друг у меня есть, Илья Протопопов[66], солдатский сын, он обещал пристроить нас у своих родных. За двести пятьдесят рублев они бы нас там спрятали, и Ильюха с нами бы пошел. Потому как одному боязно. Что же касается паспортов, так мы это как раз понимаем. Да вы, господа хорошие, хоть казначея местного Ухватова[67], значится, спросите, допытывался ли я у него, может ли он «билеты отпущенных солдат» выписать. И он сказал, что есть способы спроворить дело так, что комар носа не подточит.

 

Задав еще несколько вопросов, Псковитинов велел отвести Антоновых в эдикюль. Отметив для себя необходимость вызова на допрос свидетелей Протопопова и Ухватова. Впрочем, эти подождут, тут же вырисовывалась другая, пожалуй, более интересная, личность.

– А не та ли это Константинова, у которой госпожа Шумская якобы отобрала младенца? – поинтересовался Александр Иванович у Корытникова.

– Та самая. – Петр Петрович казался растерянным и совершенно сбитым с толку.

– А можно ли доставить в суд означенную Дарью Константинову? – Псковитинов посмотрел в сторону готовых исполнять его приказания адъютантов.

– Идите на площадь, там за банком роскошный голубой дом в два этажа с резными ставнями. Вот там и проживает банкир с супругою, – сориентировал их староста Шишкин.

– Ты говорил, местный банкир имеет тысячу червонных оклада? Получается, что для Константиновой пятьсот рублей – это не такая уж и неподъемная сумма.

– Ага. За родное-то дитя. Это я понимаю. – Корытников кивнул. – Граф-то, поди, не станет возражать, если банкир вернет себе сыночка, Минкиной же, что в голову взбредет, оттуда, я слышал, обухом не выбьешь.

– Скорее всего, он об этом зверстве вообще не знал. Чай, ему есть чем заняться, как только детей чужих пересчитывать, – заступился за Аракчеева Миллер.

Псковитинов вытер платком взопревший лоб. Сколько нужно времени, чтобы привести на допрос одну женщину? Может, полчаса, а может, она заартачится или ее вовсе дома не окажется. Может же Константинова уйти в гости к соседке, уехать в другую деревню по делам, ищи ее… Понимая, что перерыв объявлять рано, а просто сидеть сложа руки скучно, он обратился к готовому выполнить его приказ адъютанту, чтобы тот привел из эдикюля кухмейстера Ивана Аникеева, арестованного вместе с другими людьми Минкиной.

Иван Аникеев оказался достаточно неприятным лысеющим мужичком лет пятидесяти или немного больше. Высокий и худой, он настолько приучился заискивать перед своими господами, что спина его стала похожа на знак вопроса, а длинные, похожие на ветви дерева руки, доходили чуть ли не до колен.

Об Аникееве доподлинно было известно только одно: он был ушами и глазами покойницы, сообщая ей обо всем, что происходило в доме.

– Что же ты, любезный, обо всем докладывал, а что Василий и Прасковья Антоновы решились ее милость жизни лишить, прозевал? – начал с вопроса Псковитинов.

– На благодетельницу нашу, на Анастасию Федоровну, и раньше покушались, супостаты. – Аникеев заплакал, утирая глаза рукавом выданной ему робы. – Вот четыре года назад стерва эта, душа анафемская Парашка, подговорила Федосью и Таньку мою отравить госпожу домоправительницу. Мышьяк где-то раздобыла, а Васька-поваренок этим самым ядом соус чесночный для ее милости и приправил. Анастасия Федоровна после этой трапезы несколько дней по краю гроба ходила, доктор Миллер ей желудок промывал, отходил как-то. Да вы его и спросите, лучше меня знает.

– Отчего же ты, каналья, барыню или барина тогда же не предупредил?! – не поверил услышанному Корытников.

– Так я сильно опосля об деле этом черном услышал. От дочки своей и услышал. От Татьяны, значится. Только как докажешь? Она – Парашка – злющая девка, даром что скромницей пытается себя выказать. Анастасия Федоровна ее насквозь видела, а вот яда сколько ни искала, так и не нашла. Все я ей, сердешной, тогда рассказал и дочери своей проклятущей не пожалел. Все, как заслужила. После этого Анастасия Федоровна начала делать внезапные проверки, слуги из графского дома идут и трясут вещи наших слуг. А потом наоборот, а она и я за всем этим доглядываем.

– Относительно внезапного отравления госпожи Шумской так и было, – подтвердил Миллер. – Отравление действительно имело место, но был ли это яд, или Настасья Федоровна изволила скушать что-нибудь несвежее, установить не удалось.

Отправив в эдикюль Аникеева, Псковитинов вызвал его дочь – горничную Татьяну, и та неожиданно полностью подтвердила слова отца, заметив, что после того случая они еще несколько раз пытались отравить ненавистную домоправительницу. А яд держали в доме у Дарьи Константиновой.

В этот момент адъютант ввел в зал суда толстую молодую женщину, одетую в клетчатое модное платье с розовыми фестончиками. Из-под края юбки высовывались носки симпатичных светлых сапожек с атласными, опять же розовыми, лентами.

– Дарья Константинова по вашему приказу доставлена, – отрапортовал адъютант и, развернувшись, сел возле двери.

Конечно, по правилам он должен был сначала доложить, а потом уж вводить арестованную в зал суда, далее следовало установить личность задержанной, но да, поздновато исправлять ситуацию, и Псковитинов решил идти напролом. Кивнув в сторону дающей показания Татьяны Аникеевой, он спросил:

– Подтверждаете ли вы, Дарья Константинова, что присутствующая здесь Татьяна Аникеева оставляла вам на хранение яд?

– Я не… – Татьяна затряслась, отчего ее необъятное тело заколыхалось, точно студень, а розовые фестончики начали шевелиться, точно живые.

– Не отпирайтесь. Я ведь могу сейчас же пригласить сюда Прасковью Антонову и ее брата, а также других участников заговора. Не стоит лгать, душа моя, все давно раскрыто. Следствию интересно услышать лишь ваше добровольное признание.

– Ну, оставляли какую-то склянку. Да только вот тебе истинный крест, отец родной, не знала я, что в ней. Потому как к чужому добру сызмальства равнодушна. – Татьяна тяжело дышала, обмахиваясь откуда-то появившимся у нее в руках веером. – Меня спросили: «Можно у тебя постоит?» А мне что, жалко? Место есть.

– А как они вам объяснили, почему не желают держать склянку у себя?

– Параша сказала, госпожа Мин… Шумская завела моду обыски устраивать, найдет – так запороть может. А у меня она искать не станет. В ту пору Анастасия Федоровна мне очень поверялась. Я у нее, почитай, наперсницей была. Чуть что, за мной посылают-с. А я что? Я рада. Все веселее, чем дома-то целый день скучать-с.

– Так, если в пузырьке средство безобидное, отчего же они боялись его домоправительнице показывать? – Псковитинов переводил взгляд с Татьяны на Дарью, с Дарьи на Татьяну.

– Средство-то это того. Не от живота. А… – Дарья замялась. – Все ведь знали, что Минкина через постель графскую в большие барыни выперлась. Прежде-то, люди говорят, девчонкой голоногой бегала. Овчаркой… в смысле, за овцами ходила. Тятенька ейный – кузнец Федор-покойник, здесь все его знали. Когда его сиятельство ее – Минкину, стало быть, в Грузино привез, мы поначалу с ней даже какими-никакими подругами стали. Да-с, в ту пору она нос-то не задирала, это потом, когда Мишенька появился, пошло-поехало.

– Не забывайтесь, – постучал по столу Псковитинов.

– А я и не забываюсь. – Толстое лицо Дарьи раскраснелось и пошло пятнами. – Все скажу-с, и что хотите со мной делайте. Настька – конюхова дочь, на самом деле отец ее Яськой на цыганский манер звал, а все цыгане колдовать горазды. Вот она Алексея Андреевича и приворожила. Но его сиятельство – мужчина видный, он хоть от Настьки по собственной воле оторваться не смел, ибо колдовство у нее сильное, но нет-нет, на других девок или даже баб все же заглядывался.

– На тебя, что ли, заглядывался?! – без разрешения встрял Шишкин. За что получил предупреждение суда.

– Я женщина замужняя. Не обо мне речь. – Дарья подбоченилась. – Все видели, как барин смотрел на Парашу Антонову. Ей в ту пору едва шестнадцать исполнилось, а он уже глаз отвесть не мог. Так Настасья Федоровна что сделала, она ее к себе в горничные взяла, на глазах чтобы все время находилась. А до нее точно так же была на службу Аксинья Семенова принята. Первой красавицей на селе слыла, женихи толпами… А теперь тридцать лет в девках, ни мужа, ни деток, и еще столько же просидела бы, потому как, пока Аксинья красоты не утратила, Настька бы ее ни за что от себя не отпустила. Да вы посмотрите на ее комнатных девок, одна краше другой. И ни одна из них Алексею Андреевичу, насколько мне это известно, не досталась, потому как всегда на глазах, если что – может и запороть и на мороз ночью выгнать. И такое случалось. Была у них Надька… – Дарья махнула рукой. – Что тут скажешь, была, да и нету.

Я как-то с девками чай пила, так они мне и рассказали, де сместить хотят Минкину-то. Дать графу приворотное зелье, чтоб любви ему хотелось, а там уж на какую бог пошлет. Они даже заранее побожились, что с любым его выбором согласятся и, кому бы ни подфартило, обиды держать не станут. Та же, кто сделается графской полюбовницей, к остальным останется милостивой. Сечь, в эдикюль без вины сажать не станет. К тому времени дружба наша с Настькой Минкиной уже закончилась, уж больно она заноситься передо мной стала. В общем, решила я девкам подсобить. А почему нет? Я ведь зла ей не желала. Думала, вот разлюбит ее Алексей Андреевич, и что? Его сиятельство – человек справедливый, добро помнит. Подарит деревеньку человек на сто, домик ей там на свои средства выстроит, чтобы жила и не тужила. И ей хорошо, и ему с молодой да доброй девкой не скучно. Если бы все срослось, может быть, у них сейчас и детки бы завелись…

– Я так думаю, что Татьяну Аникееву мы уже можем отпустить. К Дарье же Константиновой у суда еще будут вопросы. – Псковитинов посмотрел на нарисованный Корытниковым портрет свидетельницы. На этот раз Петр Петрович следил не столько за внешним сходством, сколько за выражением лица Дарьи.

Адъютант вывел явно желающую дослушать интересную историю до конца девушку из зала. Псковитинов отметил про себя, что его помощники выполняют приказания по очереди. Это было забавно. В ответ на просьбу суда сбегать куда-либо откликается тот, кто сидит на ближнем к судейскому столу стуле, когда же он встает, на пустое место тут же продвигается следующий. Игру мальчишки устроили из суда. Впрочем, кому это могло помешать?

– Присаживайтесь. – Он кивнул Шишкину, и тот поставил на середину комнаты стул, куда тотчас присела дородная Константинова.

– В своих показаниях Прасковья и Василий Антоновы обвиняют вас в том, что вы обещали им пятьсот рублей за убийство Анастасии Федоровны Шумской.

Хорошо, что он предложил ей стул, Константинова выглядела так, словно вот-вот рухнет в обморок.

– Кааакие пятьсот рублев!? Они просили у меня дать им в долг пятьсот рублев! А я им сказала, что у меня столько нет-с. А откуль, когда муж все деньги у себя держит, мне на всякую ерунду просить приходится. А тут пятьсот! Да еще когда вернут? Тогда Параша сказала, у мужа, мол, укради, хотя бы двести. Очень, мол, нужно. Спрашивается, зачем? Скажете, дом купить? Так они в особняке у Настасьи Федоровны на всем готовом живут. Да и не слышала я, чтобы у их семьи крыша там обвалилась или пожар какой приключился.

– Нет, никакого пожара у Антоновых не было! – побожился Шишкин.

– Еще один раз без разрешения вскочишь – удалю из зала и в эдикюль на месяц посажу! – пообещал Корытников, начиная новый портрет Константиновой. И деревенский голова юркнул на свое место, забившись в уголке.

60Чугуев упомянут в связи с бунтом военных поселян в 1819 г.
61Немецкий студент Карл Занд (1795–1820) 23 марта 1819 г. в Мангейме убил известного немецкого драматурга А. Ф. Коцебу (тот активно пропагандировал политику Священного союза, и в Германии его считали шпионом Александра I).
62Эйлер Александр Христофорович (1773–1849) – российский командир эпохи наполеоновских войн, генерал от артиллерии Русской императорской армии.
63Муравьев Николай Назарьевич (1775–1845) – историк-археолог, новгородский губернатор 1815–1818 гг., сенатор из рода Муравьевых. Статс-секретарь Николая I.
64Пётр Иванович Мелиссино (1726 – 26 декабря 1797 г.) – первый русский генерал от артиллерии.
65Впервые опубликовано в журнале «Невский зритель» (1820, № 10).
66Протопопов Илья – фигурировал в деле об убийстве А. Шумской.
67Ухватов Петр – крепостной крестьянин, родился в селе Грузино, помощник казначея. Фигурировал в деле об убийстве А. Шумской.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33 
Рейтинг@Mail.ru