Юлия Добровольская
Сердоликовая бухта
СЕРДОЛИКОВАЯ БУХТА
Повесть
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
«Анна»
День молодёжи
Она шла к автобусной остановке. Как всегда – одна.
Наличие отдельного кабинета… хотя, возможно, это слишком громкое название для её крохотной комнатушки – те не менее, наличие отдельной комнатушки избавляло от всяческих неписаных законов, бытующих в любом коллективе. Как, например, занимание очереди в столовой или мест в зале заседаний, бегание в буфет за-чем-нибудь-к-чаю по всё той же, неписаной, очерёдности, или кучкование в вестибюле в конце рабочего дня. Да и вообще, изолированное рабочее место, обусловленное объективной необходимостью – творческим характером её работы – давало массу привилегий.
Она шла не спеша. Она никогда никуда не спешила. Ни на работу, ни с работы. Даже на показавшийся из-за поворота автобус – даже в дождь, даже в мороз. Правда, некоторые водители порой медлили закрывать двери, дожидаясь её. Тогда она немного – совсем немного – прибавляла шаг и никогда не забывала послать джентльмену за рулём благодарную улыбку за оказанную любезность.
Была пятница. В настроении ощущалась приподнятость с лёгким оттенком грусти. Первое – оттого, что пятница, а второе – оттого, что первое. Это у неё с детства – если очень хорошо, то обязательно немного грустно. Сколько раз она пыталась докопаться до корней этого загадочного явления, но пока безуспешно. Появись этот симптом в нынешнем возрасте, его можно было бы объяснить очень просто: накопленный к тридцати трём годам жизненный опыт не раз убеждал в непреложности формулы "всё кончается уже тем, что начинается", а конец хорошего – всегда грустно. Но, возможно, она, эта формула, заложена в человеческие гены как некий предохранитель от эмоционального перекала?..
Сейчас она не хотела думать об этом. Она любовалась зацветающими кустами рябины и буйно раззеленевшимся газоном, вдыхала терпкий запах цветов и травы, разогретых за день невысоким, но долгим северным солнцем.
Эти приятные ощущения подобно монетке, опущенной в музыкальный автомат, вдруг завели в душе свою, почти независящую от неё, игру. Игру мыслей и чувств, определений и образов, воспоминаний и реалий…
Сколько раз – сотен?.. тысяч раз?.. – она проходила мимо этого газона! И он представал перед ней то покрытый снегом – лёгким и пушистым, слежавшимся и тяжёлым, серым и ноздреватым, то зеленью – яркой первой, томной налившейся, бурой увядающей… И все эти картины сменяли одна другую вне зависимости от чего-либо иного, кроме единственного неколебимого закона, установленного и соблюдаемого главным распорядителем вселенского действа, имя которому Хронос.
Можно обмануть себя, растянув дни в месяцы или сжав недели в часы, но верные служители своего господина неумолимо разоблачали подлог. Стоило только глянуть в их сторону, как всё становилось на свои места: между двумя звонками умещались лишь раскрывшиеся желтковыми венчиками хоботки мать-и-мачехи, а это никак не больше трёх-четырёх дней; и отпуск был не таким уж коротким, если жёлто-багряная листва успела уступить свои развесистые владения – не без ропота, наверно, – тёмно-коралловым гроздьям в пушистых белых шапочках.
Учась в институте, далеко отсюда, в своём родном городе, она изо дня в день на протяжении пяти лет ходила через большой парк, расположенный в котловине. Ещё издали, свернув на улицу, ведущую к парку, она могла заметить любую перемену, произошедшую в кронах его деревьев за минувшую ночь.
И тот парк, и этот газон, бесстрастно и объективно отмеряли время чётким чередованием фаз своего бытия. И только потому, что делалось это весьма деликатно – посредством таких изысканных инструментов, как цвет и запах – ей никогда не пришло в голову разозлиться на занудную пунктуальность исполнительных слуг господина Главного Церемониймейстера. Напротив: эта их, в общем-то, незавидная монотонная работа воспринималась ею как непрекращающееся чудо. И глядя на окостеневшие от мороза ветви или набухающие лоснящиеся почки, она меньше всего думала о том, что с новой переменой, которая должна вот-вот произойти в природе, безвозвратно канет в Лету, отлетит искрящимся инеем, лепестками рябины или пухом тополей ещё один кусочек её жизни.
Она не жалела о прожитом и не мечтала о будущем – она просто жила в каждом своём дне так, как если бы он был первым или последним. Или просто – единственным.
* * *
Она и автобус подошли к остановке одновременно.
Ей показалось, что настроение из приподнятого переходит в откровенно радостное. Если бы она пожелала выяснить причину этого, то ей сначала помешала бы обычная автобусная болтовня ни о чём, сводящаяся, как правило, к её лаконичным ответам на чьи-нибудь пространные вопросы; потом толчея в магазине – она заглянула поверх толпы, давали финские конфеты в ярких финских же коробках, вероятно, ко Дню Молодёжи, а может, к концу месяца – а потом просто забыла бы о том, что оно, настроение, было другим.
Она вынула почту и, скинув туфли, плюхнулась в кресло тут же, в прихожей. Достала из пакета бутылку молока и с удовольствием выпила залпом почти половину – прямо из горлышка, за что непременно выговорила бы сыну.
В почте оказались счета за телефон – это её переговоры с мужем по поводу предстоящего отъезда сына; газета почти пустая, вот только статья об Афгане, где дослуживает племянник, надо прочитать, но это позже; "Иностранка" – тоже, кажется, на сей раз не слишком интересная: итальянскую прозу она не любит, немецкие романы тоже, стихи – потом. И всё остальное – тоже потом…
Она откинула голову и прикрыла глаза. Странное дело: работа сидячая, а дома первым делом хочется посидеть. Неужели старость?..
Щелчок замка не дал ей прийти к какому-нибудь выводу.
Она схватила недопитую бутылку, стоявшую на полу, прижала к себе и состроила виноватую мину.
Её взрослый сын в расстёгнутой джинсовой куртке с этюдником на плече моментально сориентировался в ситуации и молча заклеймил позором нарушителя порядка, установленного им же самим, нарушителем, непонятно для чего: ведь пить молоко из бутылки гораздо вкусней! Так же молча он взял из её рук остатки молока и допил залпом, удовлетворённо крякнув.
– Привет! – Сказал он.
– Привет! – Ответила она.
* * *
Она переоделась в джинсы и майку с надписью "чемпион регби" на английском языке, заплела волосы в две косы и отправилась в кухню, по пути заглянув к сыну. Тот раскладывал последние этюды.
– Хочешь свеженького? – Остановил он её вопросом.
– Ага.
И он повернул к ней лист картона с пейзажем в тёмных красно-зелёных тонах. Рассмотрев его вблизи, она увидела, что в картине присутствуют все цвета и оттенки спектра.
– Упражняешься в импрессионизме? Или задание такое?
– Не-а. Сам. Хочу пуантилизм попробовать.
– Сдашь или оставишь?
– Папе отвезу. Можно?
– Ну конечно! А высохнуть успеет?
– Я с этюдником поеду – в нём и досохнет.
– О-о-ой! – Она изобразила плач. – Ты же завтра… Я же с тоски помру.
– Ма, ну прилетай к нам, а?
– Посмотрим, Кирюша. – Она немного помолчала. – Ты же помнишь, что вышло в прошлом году из нашего совместного отдыха.
– А вдруг в этот раз получится удачно?
– Посмотрим… Пошли есть, потом ещё раз проверим, всё ли собрано, и ляжем спать… Во сколько же нам завтра подниматься?
– В шесть-тридцать.
– Ужас! И это в субботу-то!..
Поужинав, они пересмотрели содержимое чемодана. Кирилл сменил несколько тюбиков в этюднике, вложил в него пейзаж.
– Мне очень понравилась твоя последняя работа. – Сказала она.
– Хочешь, я оставлю её тебе? – Он оживился и уже почти достал картон из зажимов.
– Нет-нет. – Остановила она. – Ты же решил, что это папе.
– Я ему другой подарю, он же не знает.
– Это нечестно. Тем более, потому что он не знает.
– Ты права.
Она обвела взглядом приготовленные вещи и сказала:
– Кажется, всё?.. Может, тебе конверты подписать?
– Вот ещё! Я же не в пионерский лагерь!
– Смотри, не будешь писать, не прилечу за тобой!
Она подошла к Кириллу, прижала его голову к груди – вот-вот её сын сравняется с ней ростом – и сказала:
– Всё, отбой, а то проспим аэроплан.
– Йес, мэм!
* * *
Её комната была перегорожена платяным и двумя книжными шкафами таким образом, что получалось две: спальня, где стояла широкая низкая кровать с одной спинкой-полкой в изголовье и лежал половик из овечьих шкур, и нечто среднее между кабинетом и будуаром с письменным столом и двумя большими глубокими креслами.
Стены были почти сплошь завешены картинами и полками, а полки и оба шкафа заставлены книгами и разными безделушками: от малахитового булыжника до кубика Рубика со стороной в шесть клеток, который ни собирался, ни разбирался, и был сделан из разноцветного парафина.
Всё в квартире было просто, но мило, а единственной дорогой вещью была стереосистема: проигрыватель и усилитель с колонками. Когда-то с ними в комплекте были магнитофон и тюнер, но они теперь стоят где-то за семью морями, в совсем незнакомом ей доме. Весьма приличная коллекция пластинок осталась ей, а кассеты он забрал себе – это было их обоюдное решение. Они вообще мирно "поделили имущество" – всё получилось как-то само собой. Как и развод, непонятный до конца ни друзьям, ни родителям, ни, похоже, им самим: жили-были – тихо и счастливо, а потом взяли и разъехались…
* * *
Она постояла около полки, рассеянно думая, что же выбрать, потом взяла конверт наугад. Это был Элтон Джон. Она поставила пластинку на диск, нажала кнопку и села в кресло. Но тут же встала и принесла из прихожей газету и журнал и устроилась в кресле поудобней, подобрав под себя ногу.
Что-то не давало ей начать чтение…
А! Она вспомнила: после работы у неё вдруг поднялось настроение. Была ли тому явная причина, или…
Тихой булькающей трелью зазвонил телефон. Она машинально глянула на часы: без пяти десять.
– Да? … Привет. – Её лицо преобразилось: взгляд устремился сквозь материальное пространство туда, куда она уже перенеслась всем своим существом, а губы тронула нежность. – Да так, ничего особенного, а вы? … Надо же, какое совпадение! … Очень хотим… но не очень можем. Кирилл завтра улетает… забыл? … В девять-пятнадцать. … Да, но встать-то надо аж в шесть. … А если завтра? … Так важно? … По-моему, он ещё не спит. … Хорошо, я перезвоню.
Она положила трубку, посидела с полминуты, глядя на бегающие вниз-вверх красные и голубые огоньки эквалайзера. Потом поднялась, подошла к двери в детскую. Света нет.
– Ки-и-ри-и-илл. – Позвала она шёпотом, потом чуть громче – Кирюша-а-а.
Вернулась в комнату, села на край кресла.
У-у-у, тру-ту-ру-ту-ту, тру-ту-ру-ту-ту… Звонить или не звонить – вот в чём вопрос. Тру-ту-ру-ту-ту-ту-у-у… Под этого крокодайла здорово рок-н-ролл танцевать… Тру-ту-ру-ту-ту-у-у… Если не сегодня, то завтра – нужно только определённо договориться, не то может и на сто лет пропасть. Или на все двести. У-у-у-у… А если сегодня, то… Тру-ту-ру-ту-ту-у… То тогда – просто сегодня, а если завтра – то и сегодня и завтра…
Пластинка закончилась. Лёгкий щелчок – пак! – и огоньки погасли.
Да, вот такая сложная арифметика…
Она встала под душ, подставила лицо потоку тёплой воды, зажмурила глаза. Набирая воду ртом, она выпускала её тугой струёй: приятная тренировка лицевых и шейных мышц.
Медленно, с расстановкой, сделала массаж жёсткой плетёной рукавицей. Плеснула на ладонь душистого мыла, так же медленно натёрла им себя и ополоснулась, чередуя холодную воду с горячей.
Обернувшись мохнатой простынёй, она села на край ванны.
В голове – словно в большой пустой комнате – заводной крокодайл ломал свой рок: тру-ту-ру-ту-ту-у-у…
Не сегодня, так завтра… не завтра, так через сто лет…
Она решительно встала, растёрла в ладонях крем, приложила их к лицу, шее, груди.
Распустила волосы – они рыжими волнами легли на плечи.
Единственное, что ей нравилось в собственном облике – это цвет волос. Насчёт всего остального периодически возникали сомнения: длинная шея и длинные ноги – это хорошо или плохо? а маленькая грудь и узкие бёдра? а смуглая кожа? Какое-то это всё… неженственное.
Она тряхнула головой, отгоняя пустопорожнюю болтовню мыслей. Провела щёткой по волосам, едва коснулась тушью ресниц и, как была, в простыне, пошла к себе.
Вязаное платье-мешок цвета летней хвои выигрышно облегало её стройную фигуру и гармонировало с цветом волос и глаз. Из украшений – тонкая серебряная цепочка и пара колец без камней. Эти побрякушки она, конечно, снимет, но это будет позже… А сейчас всё должно быть на своих местах.
Чуть не забыла – духи…
Ещё раз осмотрев себя в большое зеркало с ног до головы, она набрала номер.
– Считай до трёх. – Сказала она и положила трубку.
* * *
Она нажала на квадратную клавишу.
"Кнопка звонка – и ты в дверях, как глоток озона" – пришло ей в голову.
Она попыталась придать своему лицу выражение вроде "мы тут случайно проходили и решили заглянуть"… Но распахнулась дверь и сдунула с него все надетые и ненадетые маски.
"Любимый мой Алёша! Я не видела тебя вечность – с понедельника… Как я рада тебя видеть…" – стучит в висках и во всём теле, а губы произносят:
– Два с половиной…
– Три! – Подхватывает он вместе с лёгким жакетом, который она стряхивает с плеч, стоя спиной к Алёше, и каждой клеточкой своего изнывающего тела ждёт, что вот сейчас он обхватит её своими сильнющими руками…
Но это бывает очень-очень редко. И в сегодняшнюю программу, по-видимому, не входит.
Чмок! – в щёчку тёплыми сухими губами, в которые ей хочется впиться своими. Чмок! – в другую.
– Проходи.
– М-м-м… – Она принюхивается, проходя в кухню. – Чем-то подпольным пахнет! Никак, контрабандный груз из Бразилии получили?
– И ваши полкило в том числе. А теперь прошу публику занять свои места в партере. – Он развернул её за плечи и выпроводил из кухни.
В гостиной телевизор беззвучно вещал о последних новостях под диппапловского "Солдата фортуны".
Перемотав ленту на начало, она забралась в кресло рядом с низким столиком и закрыла глаза.
По горячему запаху кофе она поняла, что Алёша вошёл в комнату, но сделала вид, что кроме музыки ничего не воспринимает.
Шёпот льющейся в чашку кофейной пены и новая горячая волна аромата. Потом что-то вроде разрываемой бумаги. Запах целлофана. Тишина.
И вдруг – этого она совсем не ожидала – его губы на её губах. Не открывая глаз она испила его поцелуй – ровно столько, сколько он позволил, пока не отстранился.
– Ого! – Сказала она, оглядывая сервировку. – Да тут не только из Бразилии контрабанда. У вас и с Финляндией связи? – На столе стояла коробка с теми самыми конфетами, за которыми давился давеча страждущий народ.
– Тебе очень идёт это платье. Я уже говорил об этом?
Она улыбнулась. Она знала, что в тусклом свете его торшера с бордовым абажуром выглядит моложе лет на… на семь.
– А я сегодня плёнки проявил.
– М-м-м?
– Помнишь, зимой в горы ходил?
– Быстро – не прошло и полгода… Покажи.
– Отпечатаю – покажу.
– Это за этим ты меня вытащил из тёплой постели – сообщить, что проявил, но не покажешь?
– Во-первых, не из постели…
– Откуда ты знаешь?
– От верблюда… А во-вторых, я… я просто хотел тебя видеть. Могу я захотеть тебя увидеть? – Он пересел на подлокотник её кресла и положил руку ей под голову.
Она, не шелохнувшись, продолжала цедить крохотными глотками терпкую горячую жидкость. Ей нравился Алёшин способ приготовления кофе, который он держал в секрете, – во всяком случае, от неё.
Её удивляло, что он сегодня не такой, как всегда, что-то новое в его поведении: нетерпение?.. возбуждение?.. какая-то тайна? Раньше его железобетонная выдержка не позволяла просочиться наружу ни одной эмоции. Что бы это значило?..
Зато она, словно, наконец, переняв эту его манеру, спокойна и внутри, и снаружи…
Алёша, не дождавшись, когда она закончит смаковать свой любимый напиток, властно забрал из её рук чашку и поставил на стол. Поднялся сам и поднял её. Его большие ладони сжали её лицо. Губы обдают горячим кофейным… и коньячным?.. дыханием.
А она уже больше ничего не хочет, кроме этих губ, которые пьют её жадно – не оставляя ни капли… никому… даже ей самой… до пустыни, до небытия…
Любимый… любимый мой… Она не знает – вслух ли произносит эти слова, или это в крови гудит. Она уже ничего не знает. И не помнит. И не знала. Ничего. Никогда. Кроме вот этих рук. Губ. Вздувшейся на шее вены. Маленьких упругих сосков. Твёрдого узкого живота. Ничего. Никогда. Не помнила. Не знала. И уже не узнает. Потому что её уже нет. И никогда не будет. Никогда… Любимый. Любимый. Любимый…
* * *
Она сладко потянулась и, ещё не успев проснуться окончательно, ощутила прилив радости. Приоткрыв глаза, глянула на будильник – десять минут девятого.
Ах, да!.. Воскресенье. И она ещё раз потянулась и улеглась поудобней, собравшись поваляться, пока не появится неотвратимого желания вскочить и распахнуть тяжёлые шторы, за которыми – то ли солнце, то ли пасмурно – не угадаешь.
Едва она задремала, как её блаженство нарушил телефонный звонок.
Свесив руку с кровати, нащупала трубку – аппарат она всегда носила за собой.
– Да?
Услышав голос, она улыбнулась и закрыла глаза.
– Доброе… Только позвольте, что за безобразие – в такую рань! … Что может быть интересного в воскресное утро, кроме самого воскресного утра? … Сюрпрайз? … Прямо нау? … Как, ты уже не в постели?! Вот это сюрпрайз! … Около какого? … Так, для нормального человека – это минут семь… стало быть, для тебя – три с половиной. … Ну, давай – на старт, внимание, марш!
Она вскочила, словно отпущенная пружина, заправила постель, раскрыла шторы и голяком побежала в ванную.
В радостном смятении она всё же успела удивиться нежданному звонку: расставаясь в пятницу ночью, а точнее, ранним субботним утром, Алёша, как всегда, ни словом не обмолвился о планах на будущее, а она, как всегда приготовилась ждать. И ещё заметила – за окном синее безоблачное небо.
Когда она выходила из ванной, застёгивая джинсы одной рукой, а другой расчёсывая волосы, раздался звонок в дверь. Она бросила щётку и запахнула рубаху.
– Ты сошёл с ума… – Она пыталась увернуться, но Алёша прижимался горячим лицом к её прохладной, ещё влажной после душа коже.
– Совсем немного, и сошёл бы… как-никак – я не видел тебя целых двадцать восемь с половиной часов…
Она была уверена, что он и дней бы не сосчитал между их встречами… Если это и есть тот самый сюрприз, ей вполне достаточно.
– Ну, выкладывайте, что за…
– М-м-м… – Перебил он её, демонстративно принюхиваясь к чаю, который она насыпала в чайник.
И она поняла, что началась игра в перетягивание каната. Ну что ж, прекрасно, как говорит Алёша, я тоже уже кое-что в ней смыслю.
– Что за аромат! Тоже контрабанда? – Он принялся разглядывать пачку.
– Нет, это один мафиози пытается добиться моего расположения.
– Как специалиста в области языкознания… или?..
– Или.
– Мне это не очень! – Прорычал Алёша.
– Вам со сливками иди без? – Она поняла, что он на крючке.
– Без… Так что это за мафиози?
– А бутерброд?
– Нет. Я спрашиваю, что у него за интерес?
– Ой, чуть не забыла! Вот джем… какой-то экзотический.
– Оттуда же, откуда и чай?
– Держи ложку.
– Что за тип? – Алёша встал.
Неужели она перегнула?
Он поднял её, обхватил руками и пытался поймать взгляд, который она упорно отводила, невинно улыбаясь.
– Что за тип? – Не унимался он.
За деланным напором она почуяла живой нерв. Нет, не умеет она играть на чувствах других – даже тех, кто вольно или невольно играет на её собственных.
– Сестра прислала. – Пусть счёт будет в его пользу, мы не гордые.
