Петя смотрит на меня, не моргая. Его рука более мягкая и податливая, чем я себе представляла. У большинства его ровесников кожа на руках куда грубее.
– Ты добрая, – говорит Петя, чуть сжав мою руку, и широко улыбается.
Айсберг вместо сердца постепенно оттаивает. Такая улыбка обезоружит кого угодно. Я невольно улыбаюсь в ответ. Он похож на маленького счастливого мальчика, и это… очаровывает.
Наша прогулка оказывается недолгой: Петя живет в двух кварталах от школы. Я разочарованно смотрю на серую многоэтажку, взирающую на нас многочисленными желтыми глазами.
– Иди, – я отпускаю его руку и прячу свою в кармане куртки.
– В подъезде темно.
– Ты что, и темноты боишься?
– Да.
Его лицо слишком серьезное для вруна. Да и не похож Воронцов на того, кто придуривается ради розыгрыша.
– Приложи ключи к домофону, – говорю я.
Он послушно делает это. Дверь открывается, и мы идем к лифту.
– Лифт не работает, – буднично замечает Петя.
– На каком этаже ты живешь?
– На двенадцатом.
– Ты, блин, издеваешься? – я топаю ногой. – Почему сразу не сказал?
– Не знаю.
Стиснув зубы, я пропускаю Петю вперед, и иду за ним по лестнице вплоть до двенадцатого этажа. Он совсем не устал, а с меня течет пот.
– Как ты вообще выживаешь без лифта? – сиплю я.
– Каждый день хожу по лестнице. Ты устала?
– Да. И хочу пить. Безумно.
Петя подходит к двери. Я свечу ему фонариком мобильника и после нескольких нелепых попыток замок открывается. На пороге нас встречает высокий мужчина.
– О, ты привел друга! – улыбается он. – Как тебя зовут?
– Э… Лера.
– Спасибо, Лера, что помогаешь сыну. Мы много о тебе слышали.
Я кошусь на Петю, ожидая от него стандартной реакции подростка в духе: «Пап, ну не надо!», но он скидывает обувь и уходит на кухню.
– Ты же староста, верно? – уточняет его отец.
– Ага.
– Ты уже знаешь, что Петр – особенный?
– Ну… наверное. Он все время говорит про маму и сегодня он ждал ее на морозе несколько часов!
– Она шла за вами, чтобы посмотреть, сможет ли он… довериться кому-то новому.
У меня чуть не отваливается челюсть. Я смотрю на дверь, размышляя, стоит ли мне сбежать отсюда и навсегда забыть про Воронцова и то, что я услышала.
– К чему эти ритуалы? – осторожно уточняю я.
И тогда отец Пети начинает говорить. Он успевает обрисовать правду всего в трех предложениях до того, как Петя возвращается со стаканом воды.
С тех пор я приглядываю за Петей. Если он мешкает, я беру его за руку, веду за собой и показываю то место, куда ему нужно прийти. Я знакомлю Петю с людьми, которые могут помочь. Учу обращаться с библиотечными карточками – пришлось потратить немало черновиков, прежде чем он научился безошибочно их заполнять.
Слова отца Пети перевернули мою жизнь с ног на голову. Я больше не стремлюсь стать Самой Лучшей Ученицей, не хочу радовать родителей отзывами о моей Преданности Титулу Старосты и бесконечными пятерками.
У меня наконец появляется что-то, что куда важнее всей этой школьной мишуры. Я могу заботиться о ком-то потому, что сама этого хочу, а не потому, что в свое время родителям приспичило обзавестись еще парочкой детей.
Это мой выбор.
Однажды, когда мы сидим в библиотеке, Петя спрашивает меня:
– Ты летала?
Я строчу конспект за конспектом, а он разглядывает обложку Питера Пена. Ему нравится держать книгу и проводить по выпуклым золотистым буквам.
– Нет, – отвечаю я не глядя.
– Не летай, – шепчет он. – Это очень больно.
Я покрываюсь мурашками. Смотрю на него исподлобья и чувствую страх.
– Почему?
– Ты упадешь.
В горле застревает ком. Я вспоминаю слова Петиного отца, и стискиваю зубы. Нельзя плакать. Только не перед ним. Нужно быть сильной!
– Лера, почему ты плачешь? – спрашивает Петя.
Я стараюсь не всхлипнуть, а слезы текут одна за другой.
– Моя тень не хочет ко мне прилипать, – бормочу я.
Не знаю, почему, но эта дурацкая повесть прочно осела у меня в памяти.
Глаза Пети округляются, он нервничает. Его дыхание учащается.
– Я не умею шить, – испуганно восклицает он.
Улыбнувшись, я вытираю слезы рукавом, и глажу Петю по макушке.
– И не надо. Я уже не плачу, видишь?
Он кивает и неумело берет меня за руку. Этот жест для нас столь же привычен, как чистка зубов и любая другая ежедневная рутина.
– Мне грустно, когда ты плачешь. Не плачь, – просит Воронцов.