Юлия Пушкарева
Клинки и крылья
Да нет, вряд ли. Минувшей ночью та же тауриллиан уже открыла «смертному» многое – по крайней мере, свой третий глаз и чёрные рожки.
Старушка скривила в усмешке безгубый рот. После того, как Альен встретился с настоящей Сен-Ти-Йи – такой нечеловечески прекрасной, что становилось жутко и тянуло писать пьяные стихи, – это тело, позаимствованное ею напрокат, казалось ему ещё более жёлтым, жалким и сморщенным.
– Ты недооцениваешь меня, Альен Тоури. Есть другие способы, – прошелестела она. Ривэн, как раз выбравшийся из ванны у него за спиной, сдавленно вскрикнул и нырнул в халат – ни дать ни взять оскорблённая невинность.
– Что тут делает это пугало?! Как она вошла?!
– Только что, через дверь, – вздохнул Альен. Узор, который он машинально вычерчивал кончиками пальцев, складывался в символы для заклятия успокоения – известной в Долине вещи, одной из первых при обучении новичков. Вот только сейчас оно, увы, как никогда бесполезно.
– Ты же сказал, что это она предала нас?..
– Нет, – качнул головой Альен, пытаясь разгадать печальную улыбку Сен-Ти-Йи. Он сидел на коврике для медитаций и молитв Прародителю, скрестив ноги, и готовился к очередному Самому Главному Разговору. Такого рода Разговоры уже порядком надоели ему – а самое главное, ни к чему не приводили… Ни к чему, кроме смерти. Ведь так, Бадвагур?.. Где ты сейчас и что делаешь? Попал ли в золотые пещеры Катхагана? На его месте я бы сделал тебя своим личным резчиком по камню – до тех пор, пока держится Обетованное. – Нет, Ривэн. Скорее уж ей предали нас. А возможно, и это не потребовалось.
– Ничего не понимаю! – в отчаянии провозгласил Ривэн, пытаясь отыскать что-нибудь подходящее в ворохе чистой одежды. Вода в огромной ванне заметно помутнела после его купания. – Ты сказал, что Бадвагура… – он вздохнул; надо отдать должное, вполне искренне. – Что Бадвагур… Что… – загорелые руки мальчишки растерянно дрогнули и опустились; он нахмурился – озадаченно, точно стоял на тёмной улице и не мог припомнить дорогу.
Альен посочувствовал ему, поскольку понимал как никогда хорошо. Бесконечные часы он просидел в темноте рядом с телом агха, постепенно теряющим тепло; при свете волшебного огонька он видел, как заостряются грубоватые черты и впадают щёки, он слышал тишину на месте ровного дыхания. Он был некромантом и не по-хорошему привык к смерти – в каком-то смысле даже затерялся в ней, как в Волчьей Пустоши или дурманящих снадобьях. Зрелище смерти лучше, чем что-либо другое, помогало бежать от себя. Но мёртвый Бадвагур был чем-то настолько неправильным, нелепым, несправедливым – с этим просто нельзя было примириться. Альен не помнил точно, что делал там: звал ли его, тряс ли за руки, разбирал ли, ничего не соображая, гребнем рыжеватую бороду… Нитлот или Люв-Эйх наверняка злобно радовались бы, увидев его таким.
Лучше уж думать, что ничего этого не было. Не было, и всё.
Разве что Алисия обняла бы его, прижала бы его голову к своей узкой груди и позволила выплакаться. Сестра – она одна понимала, как слаб он на самом деле. Тоури всегда остаётся Тоури: на гербе у них осиновые, а не дубовые ветки – пусть даже в железном обруче… Альен знал, что каждый раз, когда подобное случалось (а было их немного, слава Порядку, таких разов) остался язвой у Алисии в сердце. После этого ямочки у неё на щеках превращались в невыразительные штрихи, а смех несколько дней звучал реже обычного.
Всё это успело пронестись у него в голове, пока Ривэн стоял, приоткрыв рот и грустно уставившись на роскошные сандалии из чёрного дерева.
– …Что Бадвагура убила она.
– Нельзя сказать, что она, – без выражения сказал Альен, стараясь уловить реакцию Сен-Ти-Йи. – Все они вместе.
А заодно с ними – я. Мой промах, моё себялюбие, моё «неумение жить» – ведь так говорят, кажется? Отец, матушка, до чего же вы были правы…
Только это – не такая вина, как после ювелира-агха, или после убитого стражника из Кезорре, или после поднятого бедняги Нода, чьё тело уже тронуло разложение. И не такое сожаление, как после Моры с метелью за окнами, или (до сих пор не по себе…) черепа талантливого Сен-Иля, пальцы которого уже никогда не коснутся серебра с такой же коварной точностью.
Хуже всего, страшнее всего. До самого последнего мига, до того треклятого подвальчика-склада Альен не осознавал до конца, как боялся потерять Бадвагура. Как боялся – зная, что это обязательно случится, и скорее рано, чем поздно.
– Не настраивай против меня своего друга, – спокойно попросила Сен-Ти-Йи. – Особенно если хочешь взять его с собой.
– Я ещё не решил, – сказал Альен и добавил, пресекая возражения Ривэна: – Мы скоро всё обсудим. Я попытаюсь рассказать ему всё так, как было.
– Никогда нельзя «рассказать всё так, как было» Альен. Ты-то должен знать.
По дрогнувшему в морщинках Сен-Ти-Йи злорадству он угадал, что она снова намекает на его записи. Его, действительно, всегда мучил разрыв между замыслом и той больной несуразицей, которая получалась в итоге. Вне зависимости от того, корпел он над каждой фразой или набрасывал их легко и небрежно, как нечто само собой разумеющееся, – выходило совсем не то. Это «не то» не давало покоя, и в такие дни каждая мелочь вокруг – от взгляда уставшего прохожего до ряби на воде в луже – казалась ему мучительно бессмысленной.
Что-то надломилось в зрении Альена, и на долю секунды он увидел вместо сгорбленной старушонки – нечеловечески высокую женщину с длинными и лёгкими, словно ветер, светло-золотистыми волосами. На одну чёрную розу в её венке стало меньше; у Альена заныл маленький, почти затянувшийся порез на ладони – единственное свидетельство того, что всё это было не во сне, что шип правда проколол ему руку.
Обретая подлинный облик, Сен-Ти-Йи почему-то теряла в его глазах право судить о таких личных вещах. Теряла право лезть ему в душу – она, так недолго обладавшая этим правом.
– Это тебя не касается, о бессмертная, – напомнил он, пересаживаясь поудобнее и выпрямляя спину. Из садика Ар-Лараха неслась воркотня белых горлиц – невинных на вид, совсем как давешняя рабыня. – По-моему, ты пришла, чтобы сказать мне другое.
– Чтобы спросить, – мягко, даже с чем-то вроде сострадания, вымолвила она. – Спросить, как ты намерен поступить дальше.
Альен дёрнул плечом. Издевательства победителя над растоптанным врагом всегда казались ему мерзостью. До Минши он искренне считал, что тауриллиан не опускаются до такого.
– А разве у меня есть выбор?.. Могу только сказать, что сначала хочу похоронить его, – Альен попытался, но не смог произнести имя – эти рокочущие, немного смешные звуки, которые подходили Бадвагуру, будто трубка или любимые сапоги… – Похоронить достойно. Так, как он заслуживает.
Ривэн сглотнул слюну – так громко, что заглушил горлиц из сада.
– Ты обязан сделать это, – с уважением кивнула Сен-Ти-Йи. – Где сейчас его тело?..
…Всё это было вчера – а теперь, на другое утро, Альен бездумно смотрел в синие складки шёлка и следил, как солнце, на севере уже весеннее, щедро напитывает их. Он лежал без движения, тщетно стараясь собрать себя по кусочкам, чтобы начать новый день.
***
По просьбе Альена король выделил для резчика участок земли за портом Гюлеи – там, где уже смолкал разноязыкий шум и куда не добиралась смесь густых запахов. Но и заливные рисовые поля ещё не начинались там, и достаточно далеко было от большой дороги, по которой то и дело прокатывались запряжённые осликами или мулами повозки крестьян – а ещё проплывали вельможи на плечах рабов. В общем, идеальное, тихое место; Альен сам выбрал его, решив, что Бадвагуру бы понравилось.
Закон Прародителя велел сжигать мёртвых, так что похороны в Минши проходили, как в Дорелии. Островитяне держали урны с прахом предков в домах, и понятия «кладбище» в миншийском языке, кажется, не существовало.
Впрочем, если бы было иначе, Альен тоже не оставил бы Бадвагура там, среди других. Попрощаться с ним нужно было так, как прощались в Гха’а. Жаль, что уже не узнать, как именно проходит обряд агхов, – но примерное представление (как и о многом другом – примерное, лишь примерное, вечно-позорная половинчатость) у него всё-таки было.
– Мой друг умер, Ваше величество, – сказал Альен, стараясь отрешиться от смысла фразы. Как издевательски-просто устроен язык: «тот-то сделал то-то», и ничего больше. Фермер собрал урожай. Хелт захватила Ти’арг. Бадвагур отдал за него жизнь. Всего-навсего. – Мне придётся похоронить его на Вашей земле – если Вы, конечно, не возражаете.
– Речь о гноме, ведь так? Пусть он покоится с миром, – кивнул король; голос из-под золотой маски звучал устало. Видимо, ему не терпелось избавиться от странных гостей – вместе со своей «мудрой советницей». – Я дам тебе всё необходимое, волшебник, только скажи.
Всё необходимое – кроме единственно необходимого… Кроме Старых гор, которые должны были защитить его. Кроме его родных пещер, и уютного полумрака, и стука кузнечных молотов, кричащего о непрестанном труде.
– Побольше камней, – ответил Альен. Абсурдность происходящего давила ему на уши, как давит надоедливое ощущение простуды. – Ещё носилки, четверых рабов и травы для окуривания… Скоро я уточню, какие.
– А больше ничего не нужно? – прочистив горло, робко поинтересовался Ривэн. Он перепуганной тенью маячил где-то за плечом Альена, на безопасном расстоянии в пару шагов. – Ну, ткани или там цветы?..
Альен покачал головой. Может, среди агхов это и считается приемлемым, но Бадвагур не одобрил бы лишнюю пышность.
Кому уже какое дело до того, что он одобрил бы или не одобрил? Это же тело – мёртвые ткани, начавшие разлагаться, и мышцы, и кости, такие же, как у всех. Больше ничего… Прекрати этот балаган.
Он выслушал голос в голове, но не последовал его советам. Некоторые поступки просто положено совершить, не рассуждая о том, что они значат и не убит ли в них изначальный смысл.
…День стоял солнечный, удивительно красивый – до тянущего чувства где-то на смыкании рёбер. У Альена редко выдавались такие дни. Он почти не думал, медленно вникая в каждый свой шаг по широкой дороге, в каждый вдох, наполняющий лёгкие чистым воздухом, в каждую птичью трель, весело скользящую из рощ в предместьях порта. Всё вокруг вгоняло в сосредоточенное изумление, и даже чернота теней от тутовых деревьев, насаженных вдоль дороги, напоминала тайные письмена, в которые кто-нибудь древний и мудрый вложил неразгаданный смысл.
Солнце сияло мягко и не обдавало злым жаром, как здесь обычно бывало, – заботливо кутало в золотые лучи, похожие на масло из горшочка Зелёной Шляпы. Глаза тонули в бирюзе неба. Альен брёл рядом с носилками, на которых покоился Бадвагур – спокойный, бородатый, сложивший на груди большие жилистые руки, – и, как это ни дико, вдумывался в красоту и благость текущего «сейчас». Обетованное виделось ему как никогда целым, и, если бы тут же, за поворотом, безо всякого океана начался Лэфлиенн с драконами и кентаврами, он бы нисколько не удивился.
– Долго ли ещё, господин волшебник? – нарушил тишину один из рабов-носильщиков – крепкий парень, хотя и изящный, как все миншийцы. Немного похожий на Ван-Дир-Го; но это сходство, быть может, подсказало Альену расшатанное воображение.
– Нет, мы почти пришли… Вон за тем холмом.
Раб и его товарищи не выглядели напряжёнными: ноша оказалась лёгкой для них. Альен не был уверен, что у него хватило бы сил (не буквальных, разумеется) поднять Бадвагура с помощью магии – потому и обратился к королю. И сделал это в отсутствие Сен-Ти-Йи. Не мог заставить себя думать, что в итоге она всё равно узнает об участи Бадвагура, о месте, где агх найдёт последний приют… Если бы был смысл драться за то, чтобы это осталось тайной, он бы, наверное, дрался.
– Я хотел сказать кое-что… Лучше сейчас, пока мы не начали, – скороговоркой произнёс Ривэн, когда рабы остановились и по знаку Альена опустили носилки на землю. – Две статуэтки, которые он не закончил… Они ведь по-прежнему в той ночлежке?
– Наверняка, – сказал Альен, оглянувшись. Он понизил голос: рабы могли знать дорелийский или вообще оказаться шпионами Сен-Ти-Йи.
Ривэн был непривычно бледен и отводил глаза. Ему-то, однако, тут нечего стыдиться: забыть о статуэтках было почти подло со стороны Альена. «Наверное, я не закончу её», – сказал Бадвагур, через силу улыбаясь в подвальчике со специями. А он даже не удосужился разыскать его последние работы…
«Что ж, вот и ещё одна моя подлость, – подумал Альен, глядя на курчавые рыжеватые волосы и по-детски пухлые щёки – до сих пор не впалые, хотя и потерявшие румянец. – И, по твоей логике, ты ещё раз должен простить меня».
Тепло-прохладный воздух с ненавязчивой лаской жался к лицу и рукам. Альен стоял, беззащитно подставляясь ему, думая о рокоте моря за видневшимися отсюда стенами порта. Несколько светло-серых, почти белых валунов рабы короля притащили заранее, и они лежали в стороне, придавив короткую сочную траву.
– Одна из них – его невеста, – тем же севшим полушёпотом продолжал Ривэн. – А другая…
– Знаю, – перебил Альен. – Кинбралан.
– Твой дом, – сказал Ривэн – так, будто Альен неправильно выразился. – Он делал её для тебя.
– Я попрошу, чтобы их нашли. Вряд ли у хозяина ночлежки поднялась рука выбросить их.
– Зато он мог их перепродать, – Ривэн нахмурился, и брови образовали у него на лбу нечто совсем несуразное. – Он или его клуши-жёны. Лучше сказать королю до того, как мы отплывём. Если они останутся в Минши, будет… – он смешался и умолк.
– Да, – кивнул Альен, не дождавшись конца фразы. – Я тебя понял… Но сейчас нам пора сделать главное.
Рабы, склонив головы, попятились от носилок и ждали дальнейших приказаний. Альен поблагодарил их и велел возвращаться к королю. Увидев, как они покорно расходятся, Ривэн с недоумением поскрёб в затылке.
– Помощь тебе больше не понадобится?..
– Только твоя.
Альену почему-то хотелось, чтобы Ривэн ощутил себя польщённым: мальчишка и так натерпелся в последнее время, хоть и (в основном) по собственной инициативе. Иногда даже таких, наверное, надо бы поощрять.
Рабы удалились в сторону порта, тихонько переговариваясь; их смуглые спины, не обезображенные никакими шрамами, маслянисто поблёскивали на солнце. Альен и Ривэн теперь были наедине с тем, что осталось от Бадвагура, резчика по камню из клана Эшинских копей.
– Камни, – хрипло сказал Ривэн, кивнув на валуны. Альен слышал его рваное, учащённое дыхание; что-то подсказывало ему, что дорелиец ни разу не участвовал в каких бы то ни было похоронах. Что-то; у него всегда было чутьё на такие вещи. – Это ты приказал принести их сюда?
– Попросил, – осторожно поправил Альен. Он встал на колени возле тела, остро почувствовав немного колючую, но всё же шелковистую траву. Почва Минши была бедной по сравнению с материком – даже здесь, неподалёку от реки и заливных рисовых полей. – Мы провожаем сына горного народа. Ему положено лежать среди камней.
Пока он говорил, Ривэн, будто зачарованный музыкой слов, опустился на колени рядом. Его рот, окружённый неуверенной в собственном существовании щетиной, чуть приоткрылся, а глаза шарили по Бадвагуру – его штанам, рубахе, нагруднику с контурами молота – так, словно впервые его видели.
Альен закрыл глаза, и мир погрузился в темноту, сквозь которую слабо просвечивал чудный день, пронзительная синева небес; где-то на сетчатке глаза отпечатались красные и жёлтые цветы из пригородных садиков, неспелые апельсины на деревьях, спины рабов, пенистые гребешки на не видном отсюда море… Но сейчас воцарились тишина и тьма – всё, что нужно для его магии. Альен мысленно зачерпнул в горсть всю свою боль за Бадвагура, всю вину, которую не избыть, и всю память – от их первой встречи в Овражке Айе до ночной беседы на острове Гюлея, до его простого, немыслимо-неизбежного самопожертвования. Слепил комок – липкий и чёрный, как вечное горе живого над мёртвым, с тонкими блестящими гранями, – и отпустил его бережно, уважительно, но без сожалений. Колдовство, ждавшее своего часа у него в жилах, прорвалось сквозь все плотины и дамбы, мощным потоком хлынув куда-то вперёд.
Ривэн издал сдавленный возглас, и Альен открыл глаза.
Аккуратная прямоугольная яма, ничем не отличимая от результата старательной работы, появилась прямо здесь – на вершине пологого холма. Белесые валуны с тихим, созвучным общему безмолвию перестуком подкатились ближе. Их окружало сияние; Альен видел контуры, золотистые искры собственной скорби и собственных воспоминаний. Над камнями, невидимые для Ривэна, парили вечная трубка Бадвагура, и его рокочущий басок, и самые разные статуэтки – вместе с молитвами за Альена, привалами у костров под открытым небом, ярусами, шахтами и металлическими деревьями Гха’а. В это волшебство Альен вложил всего своего Бадвагура – такого, каким его, страшно сказать, полюбил. Не отбросил ни грубоватых манер, ни общеизвестного гномьего невежества, ни склонности почитать ему (некроманту и Повелителю Хаоса) мораль, чтобы его же (некроманта и Повелителя Хаоса) спасти. Это был Бадвагур целиком и полностью, «квинтэссенция» Бадвагура, как пишут в своих трудах химики Академии. Альен попытался, насколько был способен и имел право, без слов воспеть чистую душу – одну, быть может, на много тысяч, – которая покинула Обетованное ради вечности.
Кто знает – возможно, сейчас Бадвагур любуется на Цитадели Порядка и Хаоса. А возможно – кричит младенческим плачем, родившись в одном из миров…
Альен не стал гадать. Он просто сдержанным усилием мысли приподнял маленькое, крепкое тело с носилок и опустил его в землю, окутав тем же звенящим сиянием. Ему показалось (придёт же в голову такой бред), что агх лежит теперь с лицом героя, которому воздалось по заслугам.
– Ты подкатишь последний камень, – сказал Альен, тронув за локоть онемевшего Ривэна. Тот смешался.
– Почему? Я думал, ты…
– Тебя он тоже считал другом. Отдаю тебе это право.
Раз уж он не знает обряда в честь Катхагана, пусть завершится их собственный с Ривэном отряд. Последний долг до ухода в Лэфлиенн.
Почва укрыла Бадвагура ровным и толстым слоем. Альен приказал ей переползти в холмик и добавил травы поверх – чтобы какие-нибудь миншийские мародёры (ведь могут найтись и такие среди правоверных слуг Прародителя) не разорили могилу, позарившись на выдуманные богатства. А на холмике Альен воздвиг башенку из белых валунов в кольце из камней поменьше. Внятно до грубости, но внушительно и точно – именно так, как любил Бадвагур. Закончив с колдовством, Альен кивнул Ривэну. Тот уже ждал команды; крякнув, присел на корточки, оторвал от земли последний валун, меньший по размерам, и водрузил его сверху. Глухой стук вернул Альена к действительности – словно стих печальный и торжествующий гимн.
– Прими своего сына в лоно гор, великий Катхаган, – произнёс Альен, и Ривэн повторил за ним. – Бен-д’эде Катхаган, – он вспомнил слова, которые мать резчика шептала над ним, другом своего сына и врагом народа агхов, думая, что он спит. – Покойся с миром, Бадвагур, сын Котра, сына Бадвагура. Ты прожил достойнейшую из жизней.
Ветер, усилившись, унёс последнюю фразу в сторону моря. Цикада затянула где-то в траве свою монотонную песню.
– Мне будет его не хватать, – сказал Ривэн, отворачиваясь, чтобы Альен не рассмотрел его глаз.
***
Вечером Альен сам пришёл к Сен-Ти-Йи. Её комнатка была на другом конце огромного, распластанного, как черепаха, дома Ар-Дага, племянника Ар-Лараха – на женской половине. Король разместил её в условиях, подобающих скорее почётной гостье, чем беглой рабыне.
Как и их самих – в роскоши, которая никак не предназначена для оправданных преступников. Особенно по меркам законопослушного Минши.
Есть в этом что-то до смешного странное. Пока Альен раздвигал невесомые ширмы с полувоздушной росписью и вдыхал запах мятного эфирного масла – такой свежий и резкий, что слёзы на глазах выступали, – он успел озадачиться вопросом: как именно, собственно, Сен-Ти-Йи удалось уговорить короля? Как она, умело притворяясь заурядной старой рабыней, могла столько лет влиять на него и Люв-Эйха?..
Дело ведь явно не в магии – по крайней мере, не в магии, как Альен привык о ней думать. Колдовство вроде того, что применял Нитлот, влезая в чьи-нибудь мысли, или даже призыв Альена к Хаосу, который чуть не убил беднягу Ар-Лараха, – всё это слишком грубо для тауриллиан. Они творят магию просто и постоянно, как дышат.
Наверное.
Либо нужно как можно скорее прекратить идеализировать их, потому что ничем хорошим это не кончится.
То чувство ясной целостности, красоты и полёта, которое щекотало Альена днём, куда-то ушло, как только он закончил возводить импровизированную гробницу Бадвагура. Он снова ощущал себя добитым и, главное, вконец запутавшимся. Резчик был похож на маяк во время ночного шторма или на старый, неказистый дорожный указатель: столько-то до города, или до замка, или до нужного поворота. А теперь – сплошной клубок вместо ориентиров, что ему, как Повелителю Хаоса, должно (в теории) нравиться…
– Ну что, волшебник, ты закончил?
Тихий старческий голосок, доносившийся из мятных теней, показался Альену непривычно серьёзным. А впрочем, что толку гадать: он пока не научился различать, где начинается лукавство Сен-Ти-Йи, и вряд ли когда-нибудь научится.
– Звучит цинично, – ответил он, стискивая зубы от нового приступа ноющей боли в груди. Озлобленное желание мешало дышать: он жаждал, чтобы тауриллиан испытала то же, что испытал за эти дни он, потеряв Бадвагура. Да что там потеряв – подложив его под разделочный нож, будто поварёнок, помогающий мяснику…
– Всего лишь честно, – хрипло отозвалась Сен-Ти-Йи. Она по-прежнему не желала показываться, и в полутьме Альен видел только жидкие седые пряди на плечиках, обтянутых белой тканью. – Я не могу жалеть о твоём друге, потому что не знала его.
– Зато ты смогла забрать его жизнь.
– Он сам её отдал. От таких даров не отказываются. Некоторые вещи просто должны случиться, волшебник – независимо от того, считаешь ли ты их справедливыми или красивыми.
Не без досады Альен понял, что Бадвагур твердил ему почти то же самое. Признавать это совершенно не хотелось.
– Сколько мы ещё будем тянуть? Я слышал, как король говорил о большой битве в Дорелии. И не думаю, что победа досталась дорелийцам.
Пару секунд Сен-Ти-Йи молчала. С мимолётным злорадным удовольствием Альен отметил, что она удивлена.
– Всё-таки у тебя хорошие уши, Альен Тоури – или хорошие источники сведений… Битва правда случилась, и Альсунг победил. Но Дорелия далека от того, чтобы пасть. Я вообще не думаю, что это случится в ближайший десяток лет по вашему счёту… Можешь передать своему маленькому рабу, что он успеет обзавестись жёнушкой и детьми до этого момента.
Альен хмыкнул. Жёнушка и дети – это явно последнее, о чём сейчас способен думать Ривэн… Вернувшись с погребения, он провалился в беспокойный сон и теперь мял боками циновку, бормоча что-то о молотах, статуэтках и леди Синне.
– Ривэн мне друг, а не раб, – недовольно возразил Альен, хотя сам не очень-то верил в это. – И, как бы там ни было, времени у нас мало. Мы можем готовиться к отплытию?
– Торопишься совершить подвиг?.. Вызывает уважение, – на этот раз издёвка Сен-Ти-Йи колола откровенно. В воображении Альена за низенькой старушкой вновь начал проступать образ прекрасной женщины с рожками; это создавало неудобства.
– Я тороплюсь сделать то, что должен. Будь моя воля, сделал бы иначе, но масла боуги больше не осталось… Ты дала слово.
– Оно будет исполнено, волшебник, – порез на ладони Альена заныл, словно только что нанесённый. А потом он обнаружил, что держит чёрную розу – ту самую, из своего видения, с колючим стеблем и махрово-бархатными лепестками, похожими на тельце шмеля. – Приходи к морю этой ночью вместе со своим рабом-другом – если, конечно, не хочешь вразумить его и оставить в Обетованном… По-настоящему важная магия творится ночами, и этим мы не отличаемся от боуги.
ГЛАВА IV
Кезорре, Ариссима
Дождь стучал по розовым кустам, по дорожке, ведущей к крыльцу, по ажурной кованой ограде. Виноградные лозы, приникнув к шпалерам, втягивали влагу не менее жадно, чем земля и цветы. Блёкло-серые тени расползлись по саду – темнили краски, сплетались в клубки, тщетно вожделеющими пальцами подбирались к дому из светлого камня.
Лаура чувствовала, что ещё немного – и они окажутся внутри. Бесшумно взберутся по ступеням, минуют гостиную, проскользнув мимо уютной мягкой мебели, которая теперь ждёт своей очереди в предчувствии разорения. Оставляя за собой холодный след, поднимутся на второй этаж и повернут…
Куда? В мастерскую или в спальню?
Лаура тихо засмеялась – так тихо, чтобы тени не заметили её. Быть может, они повременят, не сразу ворвутся, не сразу пролезут ей в грудь и начнут грызть мясо изнутри, как голодные сороконожки – листья?..
Лаура сидела меж картин, на полу, обняв колени, медленно покачиваясь взад-вперёд. Качаясь, было как-то проще продолжать существовать.
Она убрала полотнища, прикрывавшие холсты, и все не распроданные работы бесстыдно уставились на неё. Сегодня Лаура сама сняла каждое полотнище – медленно, вдумчиво, ощущая все складки, с некрасиво нахмуренным лбом нюхая пятна краски. И теперь сидела в кругу (точнее, в беспорядочном маленьком лесу) из полотен больших и поменьше, старых и едва высохших. Взгляды чаров и эров казались укоризненными: точно ещё чуть-чуть – и их рты откроются для обвинительных речей, а ещё лучше криков. И это будет справедливо. Грешница, подсудимая! – крикнут они. Закон богини Велго, закон всех богов и людей – против тебя. Не должна носить тебя земля Кезорре, и нет в Обетованном места, где найдётся для тебя приют.
Ибо не бывает преступлений страшнее предательства.
В высокие распахнутые окна ломился дождь вперемешку с ветром. У Лауры намокли шея, руки и платье – даже вуаль, которую она набросила, собравшись поехать в Вианту. В Вианту, скорее в Вианту! – по глупости надеясь успеть.
Она не смогла бы предупредить Ринцо – теперь она знала. И даже не потому, что ей не хватило бы времени. И не потому, что не удалось бы добраться до главной площади сквозь беснующуюся толпу.
Не смогла бы потому, что так должно было случиться. Потому, что серые тени беснуются за окнами, поглощая все оттенки мира – один за другим. Вианты больше не было для Лауры, как и Ариссимы, – нигде, никакой. Никаких больше закатов, никакой игры света и тени на окрестных холмах. Она была уверена, что сейчас в столице, в этом дивном городе с белыми дворцами и храмами, нет ничего, кроме бесцветности, небытия, тумана, где пропадают и зарождаются, но не живут цвета и формы. Серые тени пожрали изумрудные стебли в руках цветочниц, мягкую голубизну неба, горячую, красную черепицу крыш, звенящую прозрачность бокалов для вина в тавернах и лавках. Всё растворилось, миновало, прошло – как бурей прошло отчаяние в самой Лауре.
Как прошла боль, которую не описать словами, пришедшая до всякой разумной мысли: этот человек больше не прикоснётся к тебе, не заговорит, не укроет заботливо во сне. Лаура никогда не думала о том, сколько на самом деле значит для неё Ринцо, пока эта боль – вполне конкретная, телесно ощутимая, – не скрутила её, заставив броситься на колени и расцарапывать себе щёки, точно женщину из древних легенд о поединках с драконами.
«…Убит вместе с другими Правителями. Нам искренне жаль. В столице беспорядки, эра Алья. Постарайтесь не покидать дом в ближайшие несколько дней».
Убит. Убит. Убит.
Лаура, кажется, долго не могла понять, о чём речь. Челла уже давно рыдала, обняв себя за пухлые бока, когда до неё наконец дошло.
– Они обещали мне, – повторяла она часами, которые смазались в памяти в один склизкий, беспросветно-тёмный комок. – Обещали. Обещали.
Челла – добрая душа – конечно, не понимала, о ком она. Ей и в голову бы не пришло, что её госпожа в сговоре с магами-убийцами из Дома Агерлан. Что её молодая хозяйка – преданная предательница… Челла просто ловила бившуюся в судорогах Лауру, прижимала её к своей груди – мягкой, как подушка, и пахнущей кухней, – и отпаивала водой с лимонным соком. Утешения давались ей так же неумело, как песни.
Задушен ожившей змеёй с её картины. Со страшного, полного извращённой силы творения, из-за которого весь последний месяц Лаура не могла спать. Чары на которое были наложены с её ведома и согласия – после сделки, заключённой с человеком в сером, человеком с чересчур заурядным лицом…
Задушен. Не съеден, а задушен. А может, гонцы новой власти Вианты просто пощадили её и избавили от подробностей?..
Задушен. Ринцо терпеть не мог духоту, особенно с тех пор, как начал полнеть. Возвращаясь с заседаний Совета, он при первой возможности расстёгивал крючок на воротнике официального одеяния – и потом облегчённо, немножко смешно вздыхал.
Лаура снова засмеялась, уже не пытаясь сдерживаться, захлебнулась и закашлялась. Слюна ниточкой повисла у неё на подбородке.
Убит. У-бит. Какое простое, короткое слово. Наверное, не найти таких больше в кезоррианском. Разве что: пре-дан. Про-дан. Не-лю-бим.
Лаура уронила голову на руки, запустила в волосы пальцы; содранные в истерике заусенцы путались в жёстких колтунах. Должно быть, сейчас она похожа на ведьму. Хуже той северянки, королевы Хелт.
Ушла её «тонкая» красота, которой так гордился Ринцо, – растворилась, выцвела, запела в хоре теней.
Её лицо осталось Другому. Тому, за чью жизнь она расплатилась сполна. Почему-то теперь произнести его имя даже в мыслях Лауре было тяжело. Тонкая, невидимо-огненная ниточка, связывавшая её с братом, тоже потеряла цвет. Ушло последнее из того, что всегда казалось ей нерушимым.
Скоро и Кезорре уйдёт – навсегда прервётся южная песня этих земель, навсегда поблёкнет многоцветье. Жизнь пойдёт трещинами, отвалится кусками, будто старая фреска, и обнажится неприглядная изнанка: извёстка, грубая кладка из камня или кирпичей. Краска слезет, потому что все краски – ложь, за которой не кроется ничего, кроме серости, бесцветного холста, одинаково готового для красоты и уродства. Пустоты. Небытия.
Говорят, страну раздирают беспорядки и бунты. Столицу захватил альянс магов из Высоких Домов и жрецов Прародителя. День и ночь пылают костры и вздымаются виселицы – для всех, кто высказывался против магии или веры в Прародителя, для всех, готовых поддержать Дорелию в Великой войне… И просто для дорелийцев, которым не повезло оказаться в Кезорре в эти лихорадочные времена. (О леди Синне Лаура почему-то не вспоминала – её будто бы никогда не было; острая линия подбородка, рыжий локон, высокомерный прищур – набросок от скуки, из тех, что она не заканчивала). Дома аристократов в предместьях по-прежнему разоряют, причём часть крестьян поддерживает восставших. В Ариссиме спокойно – пожалуй, лишь потому, что люди здесь действительно любили и уважали Ринцо, так что часть этих любви и уважения по наследству перекочевала к Лауре.
