Юлия Смоленская
Мой швейцарский муж
14. Златокудрая Лорелея и (м)ученики немецких факультетов
В школе я не учила немецкий, а если и учила, то исключительно вопреки моей высокомерной (м)учительнице немецкого языка, которая всегда пыталась унизить меня перед классом, выставив в качестве всеобщего посмешища. Учебе я предпочитала балансирование по высоким заборам, ночные прогулки под гитару, трюки по льду на велосипеде, что не помешало мне получить в итоге отличный школьный аттестат. Мне очень повезло: сразу после школы я успешно провалила вступительные экзамены в экономический вуз и случайно прошла в педагогический. И там немецкий должен был стать моим основным предметом.
Весь первый семестр я не могла выдавить из себя почти ни слова на языке Гёте, Шиллера и Канта, разве что, несмотря на педагогические старания моей школьной (м)учительницы, рассказать вызубренное наизусть стихотворение Генриха Гейне о прекрасной златокудрой волшебнице Лорелее, имя которой в вольном переводе с местного диалекта означает «шепчущая скала». Девица в нем не делает ничего особенного, только сидит на скале у Рейна и заманивает отважных, но неразумных корабельщиков своим волшебным голосом. Они, польщенные вниманием прекрасной красавицы, теряют контроль над управлением, судном и гонимые свирепыми волнами разбиваются, о подводные рифы у подножия скалы.
Наверное, эту речную балладу заставляют учить всех (м)учеников и студентов немецких факультетов потому, что она имеет под собой серьезное основание: до начала XIX века в самом узком месте русла Рейна, у скалы на его восточном берегу, действительно, часто разбивались рыбацкие шхуны и корабли, которые мощный поток выносил на мель.
После выхода этого стихотворения в свет корабельщики стали будто бы осторожнее, и количество кораблекрушений заметно уменьшилось. А может быть, сыграло свою роль то, что порог исчез сам по себе, как будто его и не было вовсе. Как бы там ни было, эта баллада не спасла ее автора от пленительной силы любви, и он женился на простой крестьянской девушке Матильде, которая была на восемнадцать лет моложе его самого. И также очевидно, что перекрестная рифма, создающая в этом стихотворении эффект покачивания рейнских волн, продолжает мучить многих школьников и студентов, отважившихся пробиться сквозь гранитные дебри немецкого языка.
Мои сокурсники были выпускниками московских спецшкол с углубленным изучением немецкого языка. Их первые пару лет забавляло мое неуклюжее произношение, спотыкающаяся на костылях грамматика и неистовая работоспособность в режиме двадцать четыре на семь, с помощью которой к концу пятого курса я смогла блестяще защитить дипломную работу о межкультурной коммуникации на родном языке Генриха Гейне.
С самого детства мне не нравились никакие рамки, и уж тем более рамки, в которые меня пыталась загнать четкая и по-университетски выверенная немецкая грамматика, не терпящая никаких возражений и вольных трактований теории. Уже на первом курсе, в лохматые безынтернетные девяностые, мне не терпелось испытать немецкий на практике, в действии: в деканате на пробковой доске под стеклом висело объявление, что Майк из Бонна ищет друзей в России. Раз в месяц мне приходило подробное письмо, написанное идеально красивым почерком мечтательного Майка, желающего получить в местном университете профессию налогового консультанта.
Майк подробно рассказывал мне обо всем, что происходило в земле Северный Рейн-Вестфалия, присылал книги, календари и забавные немецкие сувениры. В каждом письме было множество цитат из немецких философов и очень умных мыслей о жизни. Его письма были обо всем на свете, но только не о себе. Он сам всегда оставался для меня загадкой. Я отвечала Майку взаимностью: обложившись толстыми словарями, за несколько вечеров составляла многостраничный ответ с романтическим оттенком. Я благодарна Майку за то, что он уверенно провел меня сквозь чащу непроходимых немецких текстов, научил читать между строк, понимать не слова, а то, что нельзя прочитать, но что неуловимо витает в воздухе, оставляя легкое послевкусие от прочитанного письма.
Мы переписывались 12 лет. Майк обещал показать мне злосчастную Лорелею, ставшую причиной столь серьезных неприятностей на Рейне и мучившую многие поколения корабельщиков и студентов-германистов. Овеянная романтическими легендами «шепчущая скала» Лорелеи была как раз в часе езды от его квартиры. И случай представился самый благоприятный.
15. Мюнхен по образу и подобию
Майк исполнил свое обещание. По стечению обстоятельств окончив второй университет по направлению англистики, я, особо не готовясь, выиграла стипендию на проведение педагогического исследования в Германии. В преддипломной суете я просто отправила документы на конкурс, проводимый правительством Германии, и успешно забыла об этом. Каково же было мое удивление, когда через полгода, в августе, по почте вдруг пришел ответ, что в ноябре, как раз после всеобщей немецкой пивной эйфории Октоберфеста, я смогу начать свой проект в блистательном баварском Мюнхене!
Работать и проводить исследования мне предстояло в средневековом замке XV века, окруженном четырьмя угловыми башнями и оборонительным рвом. За свою многовековую историю замок сменил много благородных владельцев, служил предметом горячих споров, превращался в монастырскую больницу и даже дом престарелых, но при этом всегда стабильно едва сводил концы с концами, пока один из членов городского совета Мюнхена не определил его судьбу окончательно: была разработана концепция его устойчивого развития и использования. Споры о том, откуда на самом деле пошло его название и что оно точно означает, не прекратились по сей день, и доподлинно неизвестно, произошло ли название замка от слова «кровотечение» или от слова «цветение» на средневерхненемецком языке, сильно спутавшимся в те далекие времена со старобаварским говором. А может быть, все объяснялось еще проще, и название замка было связано с его потерявшимся в недрах истории первым владельцем голубых кровей? Но как бы там ни было, многострадальный замок приютил в своих крепких каменных стенах, обрамленных вечными деревянными балками, международную юношескую организацию, которая за семьдесят лет своего существования стала мировым центром детской и юношеской литературы.
К несокрушимому замку нежно прислонилось бочком, как спящая кошка к печке зимой, милое романтическое лебединое озеро, замерзшее и покрывшееся льдом как раз к моему приезду в ноябре, что давало мне прекрасный шанс обновить репертуар моих велосипедных трюков на льду на фоне этого средневекового величия, запертого в камне.
Массивный замок, погруженный в летаргический зимний сон спального района Мюнхена, ласково и приветливо встретил меня расслабленной международной атмосферой: первые знакомства и за́мковые разговоры с коллегами, спокойная работа над проектом под крепкий кофе, компьютер с бесплатным интернетом, неспешный корпоративный обед в ресторане у подмерзшей воды, много книг и свободного времени. Всего этого мне так недоставало в Москве, что я, как в омут, бросилась в прогулки, пешком и на велосипеде, по респектабельному благообразному провинциальному Мюнхену, скованному зимней прохладой, открывающемуся не каждому, а лишь «своим», тем, кто держится скромно, но с достоинством.
Все это составляло удивительный контраст в сравнении с моей стремительно закрученной московской спиралью жизнью. Мюнхен, разрезанный руслом прозрачного Изара на две части, я обошла и объехала вдоль и поперек уже за две недели; мне хотелось собрать его в себе воедино, как мозаичную картинку, разбросанную резвящимся ребенком. Мне хотелось втянуть, вобрать в себя атмосферу этого вольного города, вдохнуть его ноябрьскую строгость и выпить его хмельной дурман без остатка. Мюнхен окутал меня зимним ароматом спасительных теплых сосисок в тесте, которые я заглатывала каждый вечер, желая познать новое для меня чувство свободы, избавиться от зябкой сырости, которой пронизана каждая улочка города, и убежать от влаги, пробиравшей меня до костей.
Покорив центральную часть города, утонув в снежной перине ботанического сада, испытав прочность льда городских озер, прудов и ручейков, я с привычным московским размахом принялась было за поглощение окрестностей. Как вдруг меня выхватил из этой круговерти, которую я начала уже выстраивать по известному образу и подобию, голос бойкой Кристы, моего ангела-хранителя и координатора международных программ.
– Юлия, через неделю у нас Рождество. Ты поедешь домой на каникулы? – осторожно поинтересовалась Криста, возвращая меня в мечтательно-тягучую спокойную мюнхенскую реальность.
Я совсем не понимала, зачем мне в декабре возвращаться на две недели в слякотную Москву, да еще и на католическое Рождество. В этом было не больше смысла, чем если бы мне предложили в качестве вознаграждения за отличный отдых вернуться на суматошную работу. Криста пыталась объяснить мне, что в Мюнхене будет тихо, спокойно и безлюдно уже 24 декабря. Я искренне не понимала, о чем она говорит: Мюнхен и в ноябре уже был тих, спокоен и безлюден.
– Юлия, здесь, в замке, все будет закрыто, – бойкая Криста перешла от тонких намеков к реальности.
Майк вызвался спасти мое Рождество. Он пригласил меня на неделю к себе в Бонн. Мобильных телефонов тогда еще не было, и мне показалось странным, что он не написал мне своей адрес. Все эти годы я отправляла письма на его почтовый ящик до востребования. Мы должны были встретиться после 12 лет романтической переписки на вокзале Бонна у первого вагона.
16. Преображение
И вот я на вокзале Бонна, вываливаюсь из поезда после многочасовой поездки, проделав ночью на перекладных по диагонали путь в половину Германии. Майк оказался высоким голубоглазым блондином 30 лет, реальность с поправкой на пару лет практически полностью совпадала с одной-единственной строгой фотографией, как на паспорт, которую он когда-то присылал мне в письме. К тому по-немецки аккуратному и безупречно выверенному письму была приложена самодельная открытка с трогательно засушенным цветком из промышленного Рурского региона или южной части Тевтобургского леса и ароматом мужских духов, не выветрившихся даже за две недели, пока письмо путешествовало от Бонна до Москвы. Об этом незамысловатом, но трогательном растении, тревожившем мои ночные сны, напоминал лишь нежный, почти подростковый пушок на пухлых розоватых щеках Майка.
– Юлия, доброе утро, почему у тебя такая странная куртка? Так в Мюнхене все ходят? Или ты уже так хорошо понимаешь баварцев, что говоришь не Мюнхен, а Минга? – сказал Майк, широко улыбнувшись и пожав мне руку.
За мои 25 лет никто никогда не задавал мне вопросов по поводу моей одежды. Кроме того, на мне была самая обыкновенная удобная спортивная куртка, которую мне выдала координатор международных программ Криста. И эта неброская куртка, по моему мнению, неплохо подходила для поездки в Бонн. Таких спортивных курток в Мюнхене действительно тысячи; бойкая Криста, мой ангел-хранитель, подобрала ее для меня, чтобы спасти от назойливых мюнхенских иностранцев, желавших познакомиться со мной во время моих вечерних прогулок.
– Криста, что мне делать? – почти рыдала я однажды вечером у нее дома, куда она пригласила меня на вечеринку для новичков, недавно прибывших в Замок по международной программе.
– Ты просто стипендио́тка[1], а не стипендиа́тка, – прищурилась она и подмигнула мне, весело переиначив мой статус.
– Криста, а делать-то мне что? Как только я оказываюсь в центре Мюнхена, слетаются португальцы-турки-курды-албанцы-ирано-иракцы. У меня никогда не было такого опыта! Я не выдержу столько назойливого интереса к себе! Я хочу просто спокойно гулять по городу. На меня в Москве никто никогда не обращал особого внимания! А эти кричат вслед, улюлюкают, ходят за мной по пятам, – жаловалась я, смутно догадываясь, в чем может быть корень проблемы.
Карие глаза Кристы искрили, излучая живительное тепло и целительную энергию. Я верила, что вместе мы найдем решение.
На следующий день Криста снова пригласила меня к себе. На этот раз мы были одни, ее муж Петер ушел гулять с шумными детьми на озеро, позволив нам без суеты, «по-женски» обсудить ситуацию.
– Юлия, ты выглядишь очень по-русски, – сказала мне заговорщицки Криста, соскальзывая с официального немецкого на таинственный и доверительный южнобаварский певучий диалект. – Твоя славянская привлекательность просто отсвечивает изнутри и притягивает взгляд. Это какое-то слишком русское слияние перекрестных воздействий притягательной силы, сияния, обаяния, шарма или чего-то еще. И эта твоя энергия вызывает у них какое-то обратное излучение. Я не знаю, как тебе объяснить. Ты, наверное, сама чувствуешь. Твои медные волосы, зеленые глаза, тонкий нос. У нас тут нет таких девушек. Немки выглядят по-другому. Кроме того, дело-то не только во внешности, конечно. Это твое общерусское излучение. Ты совсем другая. Ты сильно выделяешься.
В углу гостиной скромно, но величественно переливались на рождественской елке красные и золотые шары, в них отражался камин, где потрескивали сухие дрова, слизываемые трепещущим пламенем огня. Свечи с легким запахом корицы светились в маленьких самодельных подсвечниках, расставленных по всей комнате. В полутьме я слышала певучее журчание речи Кристы на птичьем южнобаварском, почти не понимая слов. Это гармоничное звучание заполняло музыкой и волшебством всю комнату, просто, но со вкусом украшенную к главному празднику года. Из баварского потока Кристы мне удавалось иногда ухватить лишь пару слов и магию какого-то ритуала преображения, которое вот сейчас наступит, как по взмаху волшебной палочки всемогущей феи.
– Юлия, ты согласна? – официальный немецкий Кристы вывел меня из предрождественского транса.
Я была согласна на все, лишь бы спокойно гулять по Минга. Криста открыла свой здоровенный стильный шкаф с типично баварской резьбой, доставшийся ей по наследству от далекой прабабушки. На полочках была старательно и с немецкой педантичностью сложена новая одежда.
– А ну давай выбирай! Будем испытывать! – пропела мне Криста на своем древнем магическом птичьем языке баварских племен.
И началось предрождественское преображение.
17. Накануне Рождества
Прямо с вокзала провинциального медлительного Бонна, более 40 лет бывшего крупным политическим центром, но потерявшего статус столицы Германии после напряженных дебатов парламентариев, мы пошли к машине Майка, которую он оставил неподалеку. Моя спортивная сумка с вещами на неделю чуть давила затекшее с ночной дороги плечо. Было видно, что Майк немного спешит. Хорошо все-таки, что я люблю путешествовать налегке.
– Юлия, я не успел оплатить парковку, у нас только пятнадцать бесплатных минут, – объяснил мне свою торопливость Майк.
Он забросил мою сумку в багажник своей черной машины, и мы поехали. Затейливо украшенные к Рождеству улицы Бонна затягивали меня, но глаза почти закрывались от усталости: бессонная ночь на перекладных давала о себе знать.
– Юлия, а давай я покажу тебе наш университет? Он ведь тоже в настоящем замке! – вдруг предложил Майк.
Перспектива через пятнадцать минут оказаться в знаменитом замковом университете, построенном в XVI веке как новая резиденция правителей, превратившаяся позже во Дворец выборов, а в XIX веке – в университет с ботаническим садом, частично закрытым для обычных посетителей, мгновенно прогнала сон из моего тела. Я просто на секунду зажмурила глаза и… мерещились мне охотничьи угодья Кёльнского курфюрста XIV века, на которых был разбит типичный сад эпохи Ренессанса, ставший парком развлечений его благородной семьи. Сад, разрушаемый в результате бесчисленных междоусобных войн и возрождающийся, как феникс из пепла, каждый раз на прежнем месте в модном на тот момент архитектурном стиле. Барокко и рококо замка и сада причудливо срастались корнями в моей дреме, местами всплывая на поверхность реальности вывесками празднично украшенных магазинов. Дорожные знаки, разные века немецкой истории, годы и даты, имена и фамилии смешались у меня в голове, как бывает на зачете, когда строгий профессор уже разложил перед студентом билеты, которые тот начал учить лишь накануне. Как будто еще не совсем забытая дипломная тема из моей недавно закончившейся студенческой жизни сливалась с немецкой реальностью, на перекрестках и съездах дорог расходясь с пыльными книжными представлениями о настоящей Германии, доверху заполненной декабрьским туманом, дождем и влагой.
Ритмично работавшие передние и задние дворники машины, обеспечившие мне пятнадцатиминутный сон, вдруг остановились – мы были на месте. Со знанием дела и отлично ориентируясь на местности, Майк повел меня в здание знаменитого Боннского университета, в котором когда-то учились и, также как и я сейчас, бродили по запутанным коридорам Фридрих III, Вильгельм II, Конрад Аденауэр, Фридрих Ницше, Генрих Гейне, Людвиг ван Бетховен и даже Карл Маркс. Майк уверенно и с немецкой гордостью провел меня по лабиринтам строгого здания, негласно называющегося «университетом принцев», так как там учились многие отпрыски дома Гогенцоллернов. Я едва успевала семенить за ним по длинным коридорам.
Оказалось, что 23 декабря в Бонне – последний учебный день перед рождественскими каникулами. Майку нужно было зайти в свой университет, чтобы уладить какие-то предрождественские детали по поводу дипломной работы. Я ждала его в университетской столовой за чашкой кофе, пытаясь вернуться к жизни.
– Ну вот, все улажено к Рождеству. А теперь поехали, Юлия! – сказал Майк, выйдя из деканата своего факультета права и экономики.
А я думала, что Майк живет в где-то в Бонне! Машина, проскользив по окружному автобану, вдруг съехала на глухую проселочную дорогу. Потом на другую проселочную дорогу. Уже темнело, а мы еще даже и не обедали. Аккуратные немецкие деревушки сменялись холмистыми полями с одиноко стоящими домами. И опять тряские проселочные и лесные дороги, и чуть прикрытые мокрым снегом поля, и маленькие безлюдные деревушки. Мы ехали уже почти целый час. Моросящий дождь не прекращался. Дворники машины так же ритмично работали, но теперь мне было не до сна. Дорога, то каменистая, то глинистая, удивленно петляла и в испуге извивалась под колесами черной машины Майка. Мелкий щебень отлетал по мерзлым обочинам в жухлую траву. Казалось, вьющаяся плющом дорога была в недоумении от того, что по ней кто-то осмелился проехать накануне Рождества в такую гнусную погоду. На горизонте чернел лес, ежась от холода и вжимаясь в серые холмы в хмурой дымке дождя. Машина угрожающе подпрыгивала на каждой кочке сузившейся подъездной дороги. Я тоже напряженно вжалась в жесткое сиденье.
18. Красный уголок
– Юлия, ты что испугалась? – удивленно спросил Майк, заметив мой настороженный взгляд в чернеющую глушь.
– Куда мы едем, Майк? – спросила я нерешительно. Мне показалось, что мой голос дрожал.
– Домой, к родителям. Это моя обычная каждодневная дорога в университет, – объяснил Майк.
Мы подъехали к одиноко стоящему посреди поля прямоугольному трехэтажному дому с плоской крышей, показавшемуся мне в темноте серым ящиком из арболитовых блоков. Дом выглядел словно сточенная со всех сторон глыба бетона, в которую беспорядочным образом были вставлены маленькие темные оконца.
В одном из окошек чуть тлел бледный огонек.
– Родители нас ждут. Сейчас будет ужин! – сказал Майк, въезжая в бетонную пасть подземного гаража.
По темной лестнице мы прямо из гаража поднялись в гостиную. В огромной комнате с высоким потолком где-то над деревянными балками горели рождественские свечи. В углу, словно великий кайзер на вожделенном троне, до потолка возвышалась массивная ель, украшенная ярко-красными и золотыми шарами.
«Красный уголок», – подумала я про себя.
Потрескивали ароматические свечи. Мебели в комнате почти не было, мой ищущий опоры взгляд все время натыкался на белую гладкую поверхность стен. В таком большом помещении я чувствовала себя скованно и немного неуютно.
– Мама, папа, это Юлия из Мюнхена, то есть из Москвы, – представил меня родителям Майк.
– Очень приятно, Юлия, меня зовут Грегор, – сказал на рипуарском[2] кёльнском диалекте крепкий седой эльф с могучей бородой и задорными глазами, выйдя из темноты гостиной, словно из сказочной пещеры.
– Матильда. Майк – мой сын, – коротко представилась мать Майка на каком-то другом диалекте, название которого я точно не знаю до сих пор.
Худощавая Матильда, с большими грустными глазами и туго стянутыми в пучок темными волосами, больше не сказала за весь вечер ни слова, чем облегчила мою участь: мне пришлось как минимум в два раза меньше стесняться того, что я действительно не понимаю их речь.
Майк показал приготовленную для меня огромную спальню с ванной в форме лепестка розы, с душем-водопадом во весь потолок и с какими-то совершенно не знакомыми мне гидромассажными устройствами, которые заняли бы не меньше половины всей моей московский квартиры.
– Юлия, через полчаса ждем тебя к ужину, – улыбнулся Майк и закрыл за собой дверь.
А я была бы несказанно рада рухнуть на белоснежную внушительных размеров кровать, которая стояла в середине комнаты, разрезанной белым лучом луны, прямо напротив несоразмерно крошечного окошка. Я мечтала лишь об одном: поскорее забыться сном, оставив позади все навалившиеся на меня за ночь в поездах впечатления и прогулку под хлестким дождем в рождественском Бонне.
Я осталась одна со своими мыслями и облегченно выдохнула, радуясь долгожданному покою. Но не тут-то было! В дверь постучали. Не дожидаясь моего ответа, вошел Грегор и забарабанил без остановки:
– Это душ, тут ты можешь сделать полную струю, нужно лишь чуть повернуть направо, до вот этой картинки, а это гидромассаж, в нем можно регулировать силу подачи воды. А вот эта кнопка – тут нужно просто нажать, и будет подсветка. Можно выбрать цвет, тут четыре базовых и оттенки. А это душ-туалет с подачей воды, режим автоматический, можно настроить индивидуально, ну вот попробуй, настрой температуру сама, как хочешь. Я не знаю, как лучше, теплее или холоднее. Давай уж сама. На улице зябко, вы же с Майком замерзли небось. И тогда давайте к столу, жена приготовила чечевицу или горох, я уж и не помню точно. И жареные колбаски с кислой капустой. Еще есть суп теплый из шиповника. А я говорил ей, что надо делать свиное жаркое с клецками. Русские же любят свинину?
Я ничего, то есть совсем ничего, не понимала из того, что говорил мне Грегор. А он тараторил, тараторил и тараторил дальше на своем рипуарском, или кёльнском, или каком-то ином нижнерейнском диалекте. Майк, к моему счастью, распознал, что я ничего не понимаю, вернулся в комнату и начал переводить. Отец Майка не мог говорить на обычном немецком – я же с первой минуты нашего знакомства с Грегором вдруг осознала, как мил и понятен мне этот язык, как сильно, до глубины души, я его возлюбила и продолжаю нежно любить его до сих пор.
– Юлия, папа совсем не говорит на немецком, он его не знает и не понимает, – разъяснил мне после сытного ужина Майк, – он всю жизнь прожил в этой деревне. Он каменщик. Этот дом построил он сам. Все своими руками. Он гордится своей работой. А вон там, видишь, такой же дом? Это он построил для моей старшей сестры. Она живет там с двумя детишками. А сразу за ним, чуть дальше, видишь? Еще один такой же дом. Это он построил для меня.