Юлия Сысоева
Бог не проходит мимо
Рекомендовано к публикации
Издательским Советом Русской Православной Церкви
ИС 10–14–1355
От автора
Все знают о трагических событиях, произошедших в храме апостола Фомы на «Кантемировской» в ночь с 19 на 20 ноября. Прямо в храме неизвестным злодеем был расстрелян мой муж священник Даниил Сысоев. Его убили за проповедь христианства, за обращение ко Христу инославных. Милостью Божией он удостоился прекрасной мученической кончины, о которой мечтал, так как всем сердцем любил Господа нашего Иисуса Христа.
Этот роман был задуман задолго до кончины моего мужа. На момент его смерти книга была написана почти полностью. Первым читателем и рецензентом стал мой супруг – отец Даниил. Он полностью одобрил идею. Удивительно то, что в романе обнаружились, можно сказать, косвенные пророчества. Например, описание могилы старца – замерзшие и заснеженные розы, деревянный крест с крышей домиком, яблони с побитыми морозом яблоками – оказалось точным описанием могилы моего мужа. А еще подробное описание расстрела мученика за Христа: выстрел в затылок, падение лицом вниз и что чувствует его душа. Удивительно, но это факт.
Книга основана частично на реальных событиях, очень многие эпизоды взяты из жизни. Это приключенческая драма; в ней есть любовь и ненависть в человеческом понимании, любовь и ненависть к Богу, предательство и отречение.
Бог не проходит мимо – главная идея данного произведения. Я надеюсь, что эта книга принесет много пользы читателям, многих укрепит в вере и уповании на милость Господа нашего Иисуса Христа.
Известный монастырь. 1993 год
Моему мужу священнику Даниилу
посвящается
Глава первая
Тишину главного монастырского собора нарушали всплески воды и звуки скребков, которыми несколько женщин в черном, сидя на корточках, очищали мраморный пол от налипшего на него воска свечей. Женщины молчали, лишь изредка обмениваясь короткими фразами по делу. Уборка монастырских храмов входила в список обязательных послушаний для паломниц, приезжающих в монастырь.
Две студентки и неразлучные подруги Настя и Алена впервые приехали в этот монастырь в паломничество. У них это было первое послушание. Алена работала с вдохновением, и все в монастыре вызывало у нее восторг. Насте же, напротив, многое не нравилось. Не нравились хмурые женщины в черном, не нравились жирные подсвечники и грязные пятна воска на полу. Насте хотелось домой, ее угнетала монастырская гостиница, неустроенность и неведомые правила поведения, которые нужно было знать и соблюдать, что бы случайно не попасть впросак. Алена же чувствовала себя раскованно, со всеми знакомилась и уже с кем-то договорилась, чтобы им с Настей попасть к старцу без очереди.
В этот монастырь многие приезжали ради встречи с известным на всю Россию батюшкой. Собственно, за этим приехали и Алена с Настей. Алену очень волновал вопрос выбора пути; идти ей монашеской стезей или оставаться в миру. Почему ее волновал именно этот вопрос, она и сама толком не знала. Но девушка твердо была уверена, что существует проблема выбора пути, которую ей необходимо срочно решить именно здесь. Настя поехала просто за компанию, так как она не знала, о чем конкретно ей спрашивать у батюшки. В ее жизни особых проблем, требующих подобного вмешательства, не было, а зачем еще беспокоить старца, с которым сотни страждущих искали встречи, она не знала.
К батюшке они в ту поездку попали действительно без очереди. Встали затемно, почти ночью. Алена разузнала, что старец будет принимать на полунощнице (самая ранняя служба в пять утра).
В монастырской гостинице очень многие поднимались в такую рань. Паломники, похожие на тени, почти сливаясь воедино с предрассветной осенней мглой, медленно тянулись в сторону собора. Неслышно, как летучие мыши, в развевающихся, словно крылья, мантиях стремительно скользили вышедшие из своих келий монахи. В соборе царил таинственный полумрак; с тихим потрескиванием горели свечи, пахло ладаном и воском; у аналоя, освещенного единственной лампой, монотонным голосом читал семнадцатую кафизму длинноволосый монах.
Знаменитый на всю страну батюшка оказался согбенным стариком низенького роста в схимническом одеянии. Он сидел, сгорбившись на скамеечке, опершись локтями о колени, и безостановочно перебирал четки. Отец Илиодор, так звали старца, казался немощным и слабым. И Насте даже неловко стало беспокоить старого, больного человека; к тому же он был погружен в молитву и словно ничего не замечал из окружающей его действительности, но это было первое внешнее и, как оказалось позже, обманчивое впечатление.
Очередь была небольшой, стояли молча, изредка крестясь на «славу» и «Господи, помилуй», некоторые читали потрепанные молитвенники. Когда подошел черед Насти, она опустилась на колени, как это делали остальные подходившие к схимнику. Это делалось не потому, что так было принято, а лишь из-за того, что отец Илиодор сидел, низко склонив голову и стоять перед ним было неловко, да и невозможно. А говорил он настолько тихо, что приходилось почти вплотную приближаться к его лицу. Опустившись на колени, Настя почувствовала вначале тонкий аромат, исходивший от одежды батюшки, напоминавший запах ладана, а потом и еще нечто, что было не выразить словами. Это нечто казалось некой благодатной всеобъемлющей силой, словно она приблизилась не к немощному пожилому человеку, а к небожителю, державшему в руках не четки, а оружие, и облаченному не в старенькую застиранную ряску и монашескую мантию, а в доспехи из запредельного мира. Но кроме всего этого, было главное: старец излучал любовь, вселенскую любовь, не имевшую ничего общего с тем, что мы привыкли называть любовью. Это было не чувство любви – это была сама любовь. С этого момента от него не хотелось отходить, время словно приостановило свой ход. Все прежнее раздражение, смущение и недовольство куда-то исчезли, Настя не знала, что будет спрашивать, и просто попросила у старца благословения. «На всякое благое дело», – произнес старец и протянул ей сухонькую руку, которая источала тот же аромат.
– Наставьте меня, – робко произнесла Настя, которая никак не хотела уходить.
– Молись и трезвись, за сестру молись, не оставляй ее.
Старец еще раз благословил девушку, как бы давая понять, что отпускает ее. Но она все не уходила. Настя вспомнила, что Алена собиралась спросить про монастырь или замужество, и решила тоже задать вопрос об этом, хотя о монастыре раньше и не думала.
Отец Илиодор тонкими узловатыми пальцами молча перебирал четки.
– Замуж, – задумчиво и с некоторым вопрошанием произнес старец, – окончишь институт, а там и замуж выйдешь, только храни себя до этого от всякого блуда. Иначе не сможешь выйти за того, кто будет тебе дан. Последнюю фразу Настя совсем не поняла. Но ушла от старца словно на крыльях. Следующей шла Алена.
Насте захотелось выйти на улицу, вдохнуть полной грудью и побыть одной. Тихая радость воцарилась в ее душе, и особая тишина и покой. Покой и тишина в природе словно вторили ее настроению, мелкий осенний дождь, так называемый грибной, серебряными нитями, как паутиной, пронизывал посиневший от занявшегося рассвета воздух. Разбуженная синица в кустах пела грустную монотонную песню прощания с летом.
«Как хорошо, и как хочется жить, и вся жизнь впереди. И как хорошо быть с Богом, как я раньше жила без веры и без Господа?» – думала Настя. Потом она вспомнила слова старца о сестре – вначале не поняла, какую сестру он имел в виду, а потом ее осенило, что это Алена. «Только откуда он узнал, что я приехала не одна? Что я глупости думаю, он прозорливый, и этим все просто объясняется».
Вечером на всенощной Настю уже все радовало. Стройно пел монашеский хор, горело множество свечей. Яркий свет, наполненные глубочайшим смыслом возгласы священников… Настю уже не смущала черно-серая толпа народа. Странные женщины, замотанные в платки, в ужасных темных юбках до пят или в ситцевых платьях какого-то монашеско-деревенского покроя в мелкий горошек или цветочек с длинными, почти до пола, четками в руках. Девушку больше не удивляли заросшие, нестриженые, небритые и, скорее всего, немытые мужики в экстравагантных ватниках и грязных кирзачах и прочие странные и убогие личности, иные из которых походили на умалишенных, заполнявшие церковь. Все вдруг встало на свои места, обрело высший смысл, перестало раздражать и шокировать. Впереди была целая жизнь, своя собственная жизнь, свой путь, который достанется ей и за который ей нести ответственность.
Глава вторая
Ранняя весна. Черный «Порше-911» с сильно тонированными стеклами тихо подъехал к чугунной ограде храма. Субботняя всенощная служба только закончилась. Из церкви выходили люди, крестились, шли к ажурной калитке, вновь поворачивались лицом к храму, еще раз крестились. Делали они это привычно и даже как-то буднично, словно и не задумываясь. Одни шли медленно, другие спешили. Выходили поодиночке и группами, разговаривали и молчали…
День уже заметно удлинился, еще было совсем светло, поэтому человеку, сидящему в машине, хорошо были видны лица выходивших. Они все проходили мимо его машины, почти вплотную, так близко он припарковался к калитке, которая служила единственным выходом из церковной ограды. Человек видел каждое лицо, каждые глаза. Все они были разные, но было и то, что их объединяло, – что именно, наблюдавший пока не мог определить. Больше других человека в машине интересовали молодые прихожанки. Со службы они обычно выходили несколько позже, чем остальные верующие, – наверное, потому что пели в церковном хоре. Темные глаза внимательно следили за каждой из девушек. Он запоминал манеру их походки, как та или иная из них крестится, какая у них мимика, как они улыбаются и смеются, во что одеты. Девушки раздражали его, но ему нужно было знать о них все. Ведь это была его миссия… В салоне тихо играла девятая симфония Бетховена. Человек в такт музыке отбивал пальцами мелодию, другая рука нервно перебирала черные ониксовые четки. Из храма вышла группа девушек лет по двадцать. Они что-то оживленно обсуждали. Человеку в машине не было слышно, о чем они говорят, но он умел читать по губам и понял, что их развеселило. Девушки прошли мимо его машины, едва не задев ее; одна из них приостановилась и поправила платок, глядя на свое отражение в темном стекле. Ее лицо, почти вплотную приблизившееся к нему по ту сторону окна, он запомнил навсегда. Девушку позвали подруги: «Алена, что ты медлишь?» Девушка встрепенулась и помчалась догонять подруг. Наконец, человеку в машине надоело его занятие, он завел двигатель, включил Бетховена почти на полную громкость и резко рванул с места, смертельно перепугав выходивших из ограды пожилых женщин. Старушки в серых платках из козьего пуха и с темными болоньевыми сумками в руках еще долго ругались вслед уехавшему автомобилю, крестились и укоризненно качали головами.
Он очень любил скорость и спортивные авто. После стояния у ограды храма ему всегда требовалось почувствовать адреналин. И он гнал как бешеный по вечерним улицам, выжимая почти все из своего мощного автомобиля. Потом он заезжал в свой любимый клуб, где была хорошая музыка и изысканная кухня и где можно было расслабиться, привести расшалившиеся нервы в порядок. Из клуба он уезжал на рассвете, когда небо только начинало синеть, а улицы были особенно пустынны. Город обыкновенно еще спал за темными окнами своих домов, и лишь редкие снегоуборочные машины устало мигали оранжевыми огнями. Он ненавидел воскресенье и старался попасть домой до рассвета, еще до того, когда город начнет просыпаться и в церквях начнут служить первые ранние службы, а в храмы потянутся первые темные силуэты прихожан. Ему хотелось вернуться в свою огромную квартиру и наглухо закрыть все окна, так, чтобы ни один луч наступившего воскресного дня не проник в его убежище. Принять ванну, выпить зеленый жасминовый чай и забиться глубоко под одеяло, чтобы постараться заснуть и не слышать и не видеть ничего в этот ненавистный день – воскресенье. А в следующий субботний вечер все повторится снова.
Глава третья
Октябрь 2004 года. Трамвайная улица. Можно не обзаводиться будильником. В начале шестого утра тяжкий металлический грохот и стон сотрясает еще спящие кварталы. Редкие понурые прохожие появятся ближе к шести. Выползут первые собачники, покинувшие теплые постели ради своих четвероногих питомцев, которых необходимо вывести по естественной нужде. Редкие бегуны выбегут из подъездов, и замаячат редкие бомжи, обходящие с утренним дозором помойки своего участка. Лязг мусорной машины во дворе, затишье и опять глухой стук металлических колес по охающим от старости рельсам – начало нового дня обычной трамвайной московской улицы. Настя лежала в постели с закрытыми глазами, разбуженная стуком вагонов, прислушиваясь к происходящему за окном. Ее всегда будил первый трамвай, она не могла привыкнуть к этим звукам. Зато муж их не слышал. Он прожил в этой квартире всю свою жизнь, с того момента, как его принесли из роддома и положили вот на этот диван. Начинался мрачный осенний рассвет, шел дождь, шумел ветер, и голые ветки деревьев барабанили в окно. Уснуть Настя больше не смогла, надо было сделать одно дело и выяснить, да или нет. В квартире стояла тишина, она любила эту спящую тишину. Дети в детской, муж у себя в кабинете. Раньше это был кабинет ныне покойного дедушки-профессора. Уютная угловая комната, от пола до потолка заставленная книжными шкафами, старый письменный стол красного дерева с зеленой настольной лампой сороковых годов и низкая тахта конца семидесятых… Все как при дедушке. Муж добавил только иконы да аналой для чтения молитвенного правила, на котором всегда лежала его требная епитрахиль. В последнее время он часто стал ночевать в кабинете, ссылаясь, что у него служба и надо готовиться. Раньше он не уходил от жены перед службой, а теперь стал. Значит, ему так удобнее, но Насте это было немного обидно, совсем немного – так, что даже не стоило обращать на это внимание. Надо подняться и сделать это дело, а потом еще поспать. Настя нащупала тапочки, накинула халат и пошлепала в направлении туалета.
Две полоски – значит да. Так и есть, а что еще следовало ожидать от задержки в две недели… Это всегда потрясение, каждый раз она не может отнестись к этому спокойно, всякий раз оказываясь не готовой. А сколько раз она воспринимала это спокойно? Второй раз, третий, и вот теперь четвертый. За третий раз она поплатилась. Она не хотела этого ребенка, очень не хотела. Старшей было три, младшей всего восемь месяцев, и вновь беременность, казалось, это катастрофа. Дети в тот год без конца болели, то одно, то другое, сопли и простуда безостановочно. Лекарства, градусники и участковая врач, ставшая почти родной… Настя не могла смириться и воспринять все как волю Божию и испытание, она не хотела, роптала. Беременность очень быстро дала о себе знать с отрицательной стороны; вначале сильнейший ранний токсикоз с постоянной рвотой, затем поздний, с отеками и неизвестно откуда взявшимся давлением… Потом ее ребенка, которого она так не хотела, не стало, он погиб внутриутробно. Вначале Настя ничего страшного не заметила, ей вроде стало легче, потом насторожилась, что плод давно не шевелится. Потом ей стало очень плохо, так плохо, как не было еще никогда в жизни. Тогда Настя с сильнейшей интоксикацией попала в реанимацию и чуть сама не лишилась жизни. Это было адоподобное состояние, ей вызывали искусственные роды, и она знала, что рожает мертвого ребенка. Она металась в бреду и хотела скорее умереть, чтобы не знать и не чувствовать всего кошмара, который следовало пережить. Потом началась длительная депрессия и непреходящее чувство вины. Муж сказал, что она во всем виновата, потому что не хотела ребенка (это был мальчик, что только усугубляло гнев мужа). «Да, виновата, – думала Настя, – и поплатилась за это очень дорогой ценой». Но упрек мужа был для нее самым болезненным испытанием – ножом в сердце. Она искала у супруга поддержки, но не нашла ее, он только отгородился от Насти, оттолкнул ее в тот момент, когда она больше всего нуждалась в помощи. После этого муж стал чаще и чаще уходить спать в кабинет.
Настя вернулась на свой диван, забилась с головой под одеяло. В комнате было зябко, топить в доме еще не начали. Тяжкие мысли не покидали ее, она старалась не думать о двух полосках, которые, казалось, опять изменили ее жизнь. Настя дрожала, не столько от холода, сколько от потрясения. Может, у нее будет мальчик и она сможет на этот раз родить сына, пыталась думать она. Вскоре поднялся супруг, послышались шаги и шум воды в ванной. Хорошо, что ему не нужно готовить завтрак, поэтому можно не подниматься и к нему не выходить. Если выйти, придется сказать, а она пока сама хочет привыкнуть, что называется, переварить умом свое нынешнее состояние, осознать, наконец, что Бог подарил ей очередного ребенка, что его душа, бессмертная душа, уже там и что теперь его тело будет расти в ней все девять месяцев. О своей новости она скажет вечером, когда он вернется, и не на ходу, когда он спешит в храм на службу, а в спокойной обстановке.
Муж еще шуршал, шелестел чем-то, ходил из кабинета в коридор. Затем послышались знакомые щелчки открывающегося замка – он вышел и закрыл за собой дверь, вновь воцарилась тишина. Настя словно впала в полудрему, погрузившись в давно забытые воспоминания. Она вспоминала Алену, пропавшую несколько месяцев назад подругу. Алена вышла замуж и уехала с мужем куда-то под Нальчик. И все, с концами – ни весточки, ничего. Наверное, ей не до старых связей и привязанностей – у нее совершенно новая жизнь. Да и сама Настя, выйдя замуж, часто ли звонила своим старым подругам и приятельницам? Не до того, ей было всегда некогда, незамужним общаться с ней стало неинтересно. Настя всегда удивлялась, как сильно могут измениться люди за короткий срок. Старые связи, еще недавно казавшиеся крепкими и необходимыми, вдруг в одночасье теряют свою значимость. Первое время еще с кем-то созваниваешься, по старой памяти, по привычке, а потом это происходит все реже и реже, и уже непонятно, что тебя связывает с этим человеком, зачем он нужен и о чем с ним говорить. Постепенно общение само собой сходит на нет, связь теряется, телефоны и адреса меняются и так далее и тому подобное. Но с Аленой у Насти все было иначе, они были как сестры, еще в детстве поклявшись быть вместе (не придумав ничего лучше, подружки однажды расцарапали коленки и поставили на берестяном свитке печать кровью). Настя вспоминала теперь все это с улыбкой: какими наивными детьми они тогда были!
Глава четвертая
Когда же это было? Да, в то лето в девяносто восьмом, на даче, Верке полгода было, – вспоминала Настя. Стояла терпкая июльская жара. Дождей не было недели три, а может, и целый месяц. Маленькая извилистая дачная речка, к которой Настя катала Верочку в коляске, сильно обмелела, повсюду обнажив желтые песчаные отмели. Пахли сосны и травы, жужжали разморенные шмели. Дачники сонно копошились у себя на участках, нет-нет побрякивали велосипеды, и изредка гавкали разленившиеся и разомлевшие псы. А всего в каких-то пятидесяти километрах от тихого дачного рая огромный московский мегаполис задыхался в сизом смоге и собственных миазмах, корчился в лучах нещадно палящего солнца, плавился на раскаленном асфальте. В тот день Алена приехала на своей новой машине без предупреждения. Да и как она могла бы предупредить, тогда мобильные телефоны были еще редкостью. Да и потом, они почти всегда встречались без предварительной договоренности. Настоящим друзьям это не нужно.
Настя только уложила сытую и крепко уснувшую Верочку и собиралась так же блаженно растянуться в тени яблонь в гамаке с книгой и чашкой травяного чая для кормящих матерей. Минуты отдыха от хлопот о ребенке теперь казались ей верхом удовольствия. Это так приятно: уложив дитя, прилечь самой отдохнуть, почитать, подремать. Побыть полностью предоставленной себе, отвлечься от круговерти с младенцем. Свекровь уехала в Москву, и этот факт усиливал наслаждение от предстоящего отдыха. Не надо выслушивать бесконечные нотации и рекомендации от сердобольной бабушки, которая никогда не спешила перейти от слов к делу и в чем-то помочь.
Привычную дачную негу нарушила остановившаяся у забора машина. Калитка распахнулась, и во двор буквально влетела Алена, как всегда, с неизменным учительским пучком на затылке, в длинной, но очень стильной юбке. Этот строгий стиль она выбрала еще на первом курсе института, образ этакой институтки девятнадцатого века, и не изменяла ему на протяжении нескольких лет, несмотря на всяческие потрясения в своей жизни.
Привет, подруга! Все спишь? Вы не ждали, а мы приперлись, – воскликнула как можно раскованнее Алена. Настя вскочила, она была страшно рада: Аленка, ты где пропадала так долго? Не звонила, не приезжала… Разве долго? А, ну, да, пожалуй, с самых крестин мы не виделись. Каюсь, каюсь, плохая из меня крестная. Работы много, меня в Москве почти не бывает. Кстати, в следующий раз с меня подарок, сегодня я и не думала к тебе приезжать. Просто случайно получилось, выдалось свободное время. Так что извини, что с пустыми руками. Я машину купила, «девятка», всего двух лет. Так что я теперь свободная женщина за рулем собственного авто, – произнесла Алена несколько ироничным тоном. Подруга подошла к коляске и деловито откинула кружевную накидку:
– Ну, вы и выросли, просто бомба, откормленная какая! Да и ты, мать, раздалась, раздобрела.
– А ты, наоборот, похудела. Но тебе идет, такая сразу стройная становишься. Давай скорее пить чай, у меня все готово. Вчера отец Сергий из Москвы кучу булок и печенья с кануна привез.
– Поповская жизнь, – задумчиво произнесла Алена, присаживаясь на садовую скамью. – Все булки да печенья, – жеманно, словно передразнивая кого-то, добавила она.
– Если не хочешь булки, есть свежая клубника собственного производства, смущенно улыбаясь, произнесла Настя, которая всегда терялась от проявлений любой, даже мало-мальской агрессии.
– Давай свои булки, и клубнику тоже, – уже как-то совсем развязно и явно переигрывая, сказала Алена. Минут через двадцать в тени старой беседки они пили чай с травами. Старый электрический самовар уютно посапывал рядом на веранде.
– Как твоя работа? – спросила Настя, чувствуя в Алене некоторую напряженность и нервозность.
Они слишком хорошо знали друг друга и многое понимали без слов. Настя сразу поняла, что Алена не просто так приехала. Подруги давно уже не встречались без повода, как раньше. В последнее время Алена приезжала к Насте, чтобы выговориться. Ее приходилось слушать, иначе было нельзя. После того как Настя вышла замуж, а Алену оставил жених, они не могли общаться, как в старые добрые времена их дружбы. Алена стала нервной и жесткой, критично смотрела на все, что ее окружало. Ее раздражали люди, в них она видела теперь лишь отрицательные стороны, даже внешне подмечая только плохое. Не лицо ей виделось, а бородавка на носу или гнилой зуб, в глаза бросались неопрятные ногти, заштопанные носки, изношенные ботинки, старомодные брюки… Казалось, все хорошее, светлое и доброе для нее осталось в прошлом, Алена озлобилась, словно весь мир был виноват в ее беде. Она винила кого угодно, только не себя, видела грязь и изъяны повсюду, исключая себя.
Девичьи мечты сменились простой будничной реальностью. А раньше, в двадцать лет, все было в розовом цвете, кружевах, цветах и бантиках. Мечты о принцах, непременно православных, романтической любви, медовом месяце, поцелуях, шуме прибоя и лунной дорожке. Множество детей и радость от каждой беременности, дружба семьями, церковные праздники, посты и море простого женского счастья…
– С работой все отлично. Пока ты здесь на даче киснешь, я уже почти весь мир посмотрела, просто класс. Очень много интересного узнала, очень многое почерпнула для собственного развития. Я все думаю, как хорошо, что я тогда избежала участи поповской жены. Или, прости, матушки. Я забыла, что ты у нас матушка, – язвительно и зло добавила Алена.
В этот момент она старалась сделать больно Насте, пусть бессознательно, но ей очень хотелось как можно сильнее задеть подругу. Это не значило, что она перестала любить Настю или держала на нее зло, нет, просто ей хотелось, чтобы другие тоже пережили и перечувствовали то, что испытала она. Ей казалось, что Настя так и осталась жить в придуманном мире розовых очков и сладких соплей, а вот она, Алена, жизнь настоящую узнала, посмотрела ей в лицо, столкнулась с ее так называемой справедливостью.
Настя поморщилась, но промолчала. Как там, в мультике, – стрижка только началась, сейчас подругу понесет.
– Подлить тебе еще чаю? Я пока на даче живу, очень люблю заваривать с мятой и смородиновым листом, – только и спросила она.
Алена Настю не слышала, ее действительно понесло.
– Представляешь, кого я встретила на прошлой неделе? Своего бывшего женишка Андрюшу в сане протоиерея и его беременную благоверную супругу. Я ведь ее еще ни разу не видела. Нет, тогда в церкви на их венчании не считается, там я ее даже и не запомнила, просто белая тень в фате. А сейчас представь; живот огромный, ноги отекшие, глазки заплыли, как у поросенка. Нет, я просто кайф словила, глядючи на нее.
– Послушай, Лен, зачем так злобиться? Если разобраться, то Андрей и не был твоим женихом. Вы дружили три года, он тебе двадцать пять раз предложение делал, а ты колебалась: ни да, ни нет. А потом вообще уехала на полгода. Ты же не дала тогда ему конкретного ответа. Какой же он жених?
– Насть, ну что ты говоришь, – уже с явным раздражением произнесла Алена. – Был он женихом, а потом предал. Ты знаешь, что такое предательство любимого человека? Не знаешь, а я знаю. Меня предали, растоптали, вытерли об меня ноги. Андрей променял меня на эту жирную курицу из регентской школы. А все почему? Потому что ему рукополагаться срочно надо было. Ему жена для прихода нужна была, ему его владыченька место держал, теплое и сладкое, должность ректора или кого еще там, инспектора в своей семинарии. Ему карьера нужна была. Он меня дождаться не мог. Недаром архиерейских иподьяконов сволочами называют. Он ведь сколько у своего владыки иподьяконом был? Там ведь как у карьеристов: набедренник прямо на рукоположении, камилавка через три месяца, золотой крест – через шесть, а дальше, глядишь, потихоньку и в настоятели – почетные протопресвитеры кафедрального собора.
Алена вскочила, оживленно жестикулируя и размахивая руками:
– Машина – иномарочка, домик с евроремонтом. Он этого хотел и искал. Он меня две недели не дождался! А где его хваленая любовь? Где она? Ему его архиерей дороже был, ему он, понимаете, рукополагаться велел, а Андрюша противиться не смел. Конечно, как там у них: «Послушание выше поста и молитвы и выше любви и выше обещаний»?
– Ну и что ты тогда так кипятишься? Давно бы уже плюнула. Сама говоришь, что он карьерист и жениться только для рукоположения собирался. Зачем в таком случае тебе такой муж? Да и потом, архиерей был и духовником его, почти отцом, насколько я знаю. Он ведь с тринадцати лет при нем был, Андрею сложно было его не послушать. Вот и оказался он как между двух огней, – как можно спокойнее ответила Настя.
Алена села на стул и преувеличенно внимательно стала наблюдать за тем, как в ее руку впился комар, быстро наливавшийся кровью. Девушка с силой прихлопнула его и стала разглядывать безобразное месиво, оставшееся от насекомого.
Воцарилось тягостное молчание.
– Ты его все оправдываешь, а меня понять не можешь или не хочешь. Вот что он сделал со мной! – воскликнула Алена, показывая на раздавленного комара. – Вот кем я была после его предательства! Я чуть с собой не покончила, я была растоптана! Вы с Серегой тоже не в семинарии поженились, он тебя ждал, насколько я помню, у вас свадьба была через полгода после выпуска. А Андрей ждать не стал, он торопился, к владыке своему торопился, чуть с ног не сбился.
– Мы с Сергеем никуда не торопились, у нас не было подобных обстоятельств. Да и элементарно у нас денег не было, а мне хотелось платье подвенечное. Понимаешь, просто мне хотелось платье, шелковое платье с вышивкой, на которое не было денег, а Сергей хотел торжественный банкет, друзей, поэтому мы и не торопились. Ты же сама все прекрасно знаешь. Лен, расскажи лучше про свою работу, чем ты занимаешься, куда ездила?
Насте не столько хотелось услышать про Аленину работу, сколько отвлечь ее. Но Алена ничего не слышала. Она нервно ломала пальцами печенье.
– Ален, а ты помнишь, как в детстве мы такое печенье крошили в молоко, оно там разбухало и мы ели это ложками. Как это называлось, я забыла?
– Тюря это называлось, ты еще гоголь-моголь вспомни, – раздраженно ответила Алена. – Судьба надо мной издевается, – добавила она, доламывая печенье. – Тогда я попала на его венчание, теперь я встретилась с ним и его с женой, да еще на сносях. В кои-то веки приехала в Лавру и там его встретила. Представляешь, он сделал вид, что не узнал меня. Мерзавец. А я его сразу узнала, я его в любом виде узнаю. Он так изменился. Из тощего семинариста превратился в такого солидного холеного попа. Мне хотелось вцепиться в его аккуратную бороденку, в его зализанные волосенки. И его курице тоже прическу примять.
– Лен, ну, хватит уже, зачем ты себя терзаешь столько времени? Ты по всему миру ездишь, у тебя работа интересная, а так была бы на ее месте, ты же сама говоришь, что не хочешь быть на ее месте.
– Не хочу, но дело не в этом, а в предательстве, я предателей не прощаю! У тебя выпить есть?
– Есть, если останешься у меня ночевать, ты же теперь за рулем. Ален, а скажи откровенно, ты не считаешь, что предательство было и с твоей стороны?
Настя знала, что Алену обидит этот ее вопрос. Знала, но не задать его не могла.
– Спасибо, подруга, я, пожалуй, поеду. Хорошо тут у тебя, но мне пора. Накормила, напоила, утешила. Счастливо оставаться, малышку поцелуй за меня. С моей стороны предательства не было, если хочешь знать, – произнесла Алена, резко вставая.
Настя хотела остановить подругу, попытаться поговорить откровенно, но в коляске проснулась Верка и настойчиво потребовала к себе внимания. Не успела Настя опомниться, как Алена уехала. Ну, кто тянул ее за язык, вот так всегда.
«Свободная женщина на личном авто», – подумала Настя, глядя вслед уезжающей подруге, и покатила в дом коляску.