Юлия Волкодав
Кигель Советского Союза
Так вот, Лилька въехала в большой дом. Андрей возвращался со спортивной секции, теперь он, помимо хора, ходил ещё и на бокс. А почему нет? Хор три раза в неделю, два дня свободны. Шагая через родной двор, и внимания бы не обратил на мелюзгу с большим бантом и голыми расцарапанными коленками. Если бы мелюзга не ревела. Она сидела на лавочке, поставив ранец на землю, и рыдала, громко шмыгая носом, уже икая от слёз.
– Чего случилось?
Всхлипывания.
Андрей уселся рядом:
– Кто-то умер?
Девчонка подняла на него испуганные глаза:
– Нет.
– А чего ревём? Если никто не умер, реветь решительно не о чем.
В книжках про пионеров в таких случаях полагалось дать малышу конфету. Но лишней конфеты у Андрея не было. Да и не лишней тоже.
– Двойку получила, что ли?
Девчонка всхлипнула и кивнула:
– Я домашнее задание не сделала. У нас свет выключали вчера! И я не сделала…
Андрей хмыкнул. Свет выключали – вот проблема. А свечки на что? Когда они в эвакуации жили, проще было сказать, когда тот свет включали. По воскресеньям и большим праздникам и только в местном клубе. Сразу видно, мелочь жизни не нюхала. Но сказал он совсем другое:
– Всё равно плакать нельзя. Вот посмотри – я же не плачу.
И он размотал тряпку, которой был обёрнут его правый кулак. Девчонка только теперь обратила на него внимание.
– Это что? – поразилась она.
– Это бокс. Спорт такой. У нас был спарринг. Учебный бой. Ну и я перестарался немножко.
– Больно? – Девчонка осторожно потрогала его руку выше сбитых костяшек.
– Больно, – спокойно кивнул Андрей. – Но я же не плачу. Вот и ты не реви. Подумаешь, двойка. Сегодня двойка, завтра пятёрка. Мама тебя заругает, что ли?
– Нет. Мама работает много, ей некогда мои уроки проверять.
– Так тем более. Хочешь, я тебе помогу? Что у тебя там? Математика? Русский?
Так и подружились. Ну как, подружились. Андрей вдруг решил, что должен опекать это юное недоразумение с косичками. А Лилька и правда была недоразумением. Расстраивалась по любым пустякам: то двойка, то лента для банта потерялась, то промокашка испортилась, а другой нет. У Андрея всегда находились лишняя промокашка и час свободного времени, чтобы посидеть с мелочью над её уроками. Лильке решительно не давалась математика, и он взялся помогать. Потом, чтобы не болталась после уроков без дела, отвёл её в Дом пионеров. В хор брали только мальчиков, но Лильку он пристроил в кружок народного творчества. Сначала она научилась «Русский танец» отплясывать, а потом и запела неожиданно. Так они вместе и ходили, он запевать в хоре про «перелётных птиц», она плясать вприсядку и петь про «бараночки». А одному шутнику из дворовых ребят, пошутившему про жениха и невесту, он в зубы дал. Зря, что ли, боксом занимался.
***
Бокс стал его главным увлечением, когда с хором пришлось завязать. Андрей пел до последнего, но в шестнадцать голос перестал его слушаться окончательно, а прорывающийся то и дело то ли бас, то ли баритон стал всерьёз раздражать Сергея Сергеевича.
– Андрей, я очень тебя ценю, но дальше так продолжаться не может. Ты басишь. Даже если у тебя быстро пройдёт ломка, бас или баритон, во что ты там превратишься, в детском хоре не нужен.
Андрей стоял перед своим наставником и чуть не плакал. Пожалуй, первый раз в жизни, если брать сознательный возраст. Сергей Сергеевич был абсолютно прав. Андрей и сам чувствовал себя неуютно, взрослым дядькой среди поющих малышей. Но разучивание новых песен, репетиции, выездные концерты в Домах культуры, школах и подмосковных санаториях давно стали смыслом его жизни. Андрей быстро учил с листа, запоминал стихи за два-три прогона, не боялся сцены и зрителей, и Сергей Сергеевич тоже грустил, понимая, что звонкий мальчишеский голосок найти не сложно, а вот где найти готового артиста, коим был Кигель?
– Подожди годик. Посвяти время учёбе, закончи как следует школу. И если голос к тому времени оформится, подумай насчёт вокального образования.
Сергей Сергеевич открыл окошко и закурил, усевшись на подоконник. В репетиционном зале было пусто и гулко. Бывшая зала в бывшем доме какого-то бывшего генерала. Мозаичный пол, знакомый Андрею до последнего камушка. Огромные окна и огромные тополя. Другие ребята из хора часто с тоской смотрели в эти окна во время репетиций, ожидая момента, когда можно сорваться на улицу, гулять, играть в пристеночек, просто валять дурака. Для них хор был интересным, но рядовым занятием. «Лишь бы на улице не болтались», – говорили родители. Для Андрея хор значил гораздо больше. Внимание публики. Ощущение важности того, что ты делаешь. Ты несёшь людям прекрасную советскую песню. Которая строить и жить помогает.
– Вокального образования?
– Ну да. Ты куда поступать-то думаешь?
Андрей не то чтобы думал. Когда он заканчивал восьмой класс, дома возник вопрос, продолжать ли учёбу. Вовка сказал, нечего штаны протирать, пусть идёт рабочую специальность получает. Боря и мама возмутились. Андрей учился не просто хорошо, а отлично. Почему бы не закончить десять классов и не поступить в институт? Но какой именно институт, дома пока не обсуждалось. Может быть, геологоразведочный, который окончил старший брат? Он теперь часто работал в экспедициях на Урале и получал очень хорошую зарплату. Романтика экспедиций, которую Боря подробно описывал в письмах, Андрея не слишком впечатляла. Но впечатляла пачка рублей, вытащенных Борей из кармана и положенных перед матерью на стол после очередной поездки.
– А куда поступают, чтобы петь?
– Смотря что. Чтобы петь в опере, поступают в Консерваторию. Если в оперетте, то в ГИТИС, на отделение музыкальной комедии.
– Я хочу петь песни! – возмутился Андрей. – Какая оперетта? В которой визжат и юбками трясут?
Сергей Сергеевич усмехнулся, очевидно вспоминая их недавний культпоход в театр. Сводил мальчишек, называется. Решил приучать к искусству. Потом неделю только и было разговоров, что Пепита вопила как резаная и юбки перед моряками задирала. И вообще, что за пение такое? Половину слов не понять.
– Чтобы петь песни, всё равно нужно получить классическое образование, – наставительно сказал Сергей Сергеевич, а сам подумал про Утёсова, его любимого певца, учившегося то ли в одесских дворах, то ли в бродячем цирке. – Попробуй поступить в Институт имени Гнесиных.
Домой в тот день Андрей пришёл совершенно разбитый. Долго сидел во дворе, ковыряя песок прохудившимся ботинком. Надо бы сказать матери, что нужны новые ботинки, но момент неподходящий. У Вовки на заводе подошла очередь на холодильник, и весь семейный бюджет ушёл на приобретение урчащего и фырчащего гиганта, очень мешающего спать по ночам, зато сохраняющего продукты чуть ли не неделю. Мать нарадоваться не могла, хотя класть на хромированные полки было нечего. Разве что кастрюлю с супом туда торжественно водрузили. Когда уже будет хватать денег на всё? И не придётся выбирать между ботинками и холодильником? Да и просто противно, что нужно просить. Андрею хотелось зарабатывать самому. Прошлым летом он ездил в колхоз, заработал приличную сумму, которую отдал матери до копейки. Этим летом тоже поедет, всё равно больше нечего делать. И купит себе ботинки. Только бы старые раньше не развалились.
Андрей порылся в карманах, достал пачку папирос и спички. Курить он начал недавно. На Вовку насмотрелся. Хотелось быть таким же взрослым, как брат. Папиросы тоже у него таскал, по одной, чтобы не так заметно было. Складывал их в одну и ту же, уже изрядно помятую пачку. Без пачки папиросы смотрелись жалко, и взрослым он себе уже не казался. Андрей закурил. Ну ничего, годик ещё поучится, больше времени уделит боксу. Может быть, удастся КМС получить? Он бы давно получил, если бы не хор. Тренер говорил, у него есть способности. Андрей только плечами пожимал. Он считал, что если что-то делаешь, то надо делать хорошо. А способности там, таланты – это всё глупости, которые бездельники придумали, чтобы отсутствием таланта безделье своё оправдывать.
– Андрей? Ты чего тут болтаешься?
Не узнать голос брата было сложно. Кинуть сигарету под ноги? Поздно, заметит. Андрей просто спрятал её в кулак, стараясь держать пальцы максимально широко, чтобы не обжечься.
– Сижу. Уже хотел домой идти.
У Вовки смена заканчивалась в четыре часа дня, и обычно он после работы ещё гулял с девушкой. Они ходили в кино или просто в парк. Но сегодня, видимо, свидание отменилось.
Вовка сел на скамейку рядом:
– Проблемы?
Андрей помотал головой. Какие у него проблемы? Ну голос ломается, ну из хора попёрли. Стыдно на такое жаловаться брату-фронтовику, отпахавшему только что рабочую смену.
– Что не жалуешься – молодец. Ты мужик. Есть проблемы – решай. Но знаешь, чего тебе не хватает?
Андрей поднял глаза, надеясь, что разговор не затянется – папироса неумолимо тлела в кулаке.
– Чего?
– Смелости!
Вовка неожиданно положил свою руку на руку Андрея и крепко сжал. Андрей едва сдержался, чтобы не вскрикнуть. Тлеющий окурок впился в ладонь.
– Хочешь курить? Кури открыто! Что ты тихушничаешь? И папиросы у меня не таскай. Свои купи.
Вовка резко встал и пошёл в дом. Андрей втянул воздух сквозь зубы, потёр обожжённую ладонь о штаны. Стало ещё хуже, ну и пусть. А может, ну их, эти десять классов? Можно уйти из школы прямо сейчас и устроиться на завод учеником. А отработав год на заводе, и в институт поступить легче.
***
Покончив с административными делами, хотя это и громко сказано – административные дела не заканчиваются никогда, Андрей Иванович начинает подготовку к концерту. Рядовое выступление, благотворительный концерт, слепые и слабовидящие дети и в зале, и на сцене. Его попросили принять участие как-то внезапно, за три дня до концерта. Обычно такие вещи согласовываются заранее, иногда за несколько месяцев, особенно с артистами его уровня. Организаторам очень повезло, что он оказался в Москве и относительно свободен. Конечно, сейчас он не гастролирует так активно, как в юности. И всё же в каждый месяц у него с десяток поездок.
Номер репетировали один раз. Ему предложили спеть «Вечную любовь» с незрячей девочкой-подростком. Кигель вначале возмутился. Песня, безусловно, красивая, но с ребёнком? Про любовь? А потом посмотрел, как решил номер режиссёр: на фоне звёздного неба, смотря не друг на друга, а в Вечность, – и согласился. Получилось не столько про любовь мужчины к женщине, сколько про поиск любви в безумном мире. Андрей Иванович вздыхает и идёт в дальнюю комнату, к шкафу с концертной одеждой. У него, в отличие от того же Лёньки с его легендарной Ленусей, нет костюмера, мамки и няньки в одном лице. У него даже бэк-вокала нет. Он артист старой закалки и считает, что свита ему не к чему. Достаточно одного аккомпаниатора, который может сыграть на фортепиано что угодно, подобрав мелодию за считаные секунды. А девки в коротких юбках на заднем фоне только отвлекают зрителя от главного – от Песни! Именно так, с большой буквы.
Андрей Иванович открывает шкаф и придирчиво осматривает костюмы. Девочка будет в белом вечернем платье. Значит, нужен смокинг и галстук-бабочка. И белая рубашка. Все концертные вещи висят в кофрах, уже выглаженные в ближайшей химчистке. Ему остаётся только достать нужный кофр и кинуть на спинку кресла, чтобы не забыть. И туфли, конечно. Но тут особенно выбирать не из чего, в шкафу стоят три пары чёрных лаковых и одни белые. Тоже лаковые. Бабочку можно красную. Переоденется он уже в гримёрке концертного зала – в машине брюки неизбежно помнутся. И там же наложит грим. С этим он тоже сам справляется – невелика наука: тональным кремом убрать возрастные пятна, карандашом прочертить брови, чуть поярче сделать губы, чтобы с дальних рядов лицо не казалось бесформенным пятном. Впрочем, для сегодняшнего концерта это не так важно, но Кигель с детства помнил слова Сергея Сергеевича, что нет «рядовых» выступлений. Каждый концерт, пусть он в сельском Доме культуры, должен быть для тебя так же важен, как тот, незабываемый, перед Сталиным в Большом театре.
Поэтому, покончив с выбором одежды, Андрей Иванович приступает к распевке. Он всегда поёт «живьём». Не просто презирает фонограмму, но и активно ратует за то, чтобы её запретить. И искренне не понимает, почему коллеги его не поддерживают. Тот же Лёнька Волк всерьёз на него обиделся, когда Кигель публично заявил, что фонограмма – это узаконенное мошенничество.
– Ну это невозможно – петь живым звуком два-три часа в нашем возрасте! – горячился Лёнька в их общей гримёрке на одном из сборных концертов. – Мы своё честно отпахали и на БАМе, и в сельских клубах, как молодёжи и не снилось. Теперь можно и расслабиться, хоть немножко себя пожалеть.
– Ты себя всю жизнь жалеешь, – отрезал тогда Кигель. – Поэтому у тебя голос и садится через полчаса.
Андрей Иванович себя никогда не жалел, а голос тем более. Связки что? Те же мышцы, им тренировка нужна. Ему казалось, Лёнька больше капризничает со своими вечными ларингитами и несмыканиями. Марик тоже не без капризов. Но у него другая история: он почти всегда в хорошей певческой форме, но ему важен психологический настрой. Он два концерта в день эмоционально не тянет. Один Кигель тянет и два, и три, и даже четыре концерта в день, если надо. До сих пор. Потому что есть такое слово «надо».
Распевается он быстро: подышал, помычал, пропел гаммы – и порядок. Можно вызывать водителя и ехать. И, как всегда при мысли о скорой встрече со зрителем, настроение, и без того бодрое (плохого настроения он себе никогда и не позволял), поползло вверх. Всё же верную профессию он выбрал. Единственно верную.
***
А мог бы стать геологом. Или фрезеровщиком на худой конец. Школу он всё-таки закончил, десятилетку. Мать настояла. И, получив аттестат зрелости, положил его перед Аидой Осиповной на стол, накрытый старенькой, но всё ещё нарядной кружевной скатертью.
– И что дальше, сын? – спокойно спросила она, глядя на ровный столбик пятёрок. – Куда дальше?
– Не знаю. – Андрей мотнул головой. – Я хочу быть артистом, мам. Хочу петь со сцены песни, как Утёсов. Но, наверное…
– Но, наверное, надо получить нормальную профессию, – продолжил за него Борис, входя в комнату.
Он давно уже жил отдельно, женился, но мать навещал часто. Входил всегда без стука, и Андрей не ожидал, что брат появится в самый неподходящий момент. Второй брат, Вовка, сидел у окна и сосредоточенно что-то паял в радиоприёмнике. Который вроде и не ломался, но Вовка говорил, что если его «модернизировать», то тот станет принимать короткие волны. Зачем эти короткие волны нужны, Андрей не знал. Но тихо радовался, что хотя бы Вовка не лезет в столь серьёзный разговор.
– Нормальную – это как у тебя? – вскинулся Андрей.
– Не обязательно. Можно рабочую специальность. Но чтобы кусок хлеба ты себе мог заработать. Что это за профессия такая – песни петь? И потом, ты знаешь, какой конкурс в эту твою Гнесинку?
– Знаю. Пять человек на место.
– Вот. А если ты не поступишь? Будешь год болтаться без дела? Или два? А потом армия. Есть в твоей Гнесинке военная кафедра? Не валяй дурака, Андрей. Иди на завод учеником – и деньги будешь получать, и профессию.
– Борис, – негромко начала мать.
– А что Борис? Я разве неправду говорю? Ты считаешь, что песни петь – это работа? Вовка, ну хоть ты скажи! И с чего ты, Андрей, решил, что станешь Утёсовым? Утёсов уже есть. Сколько стране нужно таких вот певцов-бездельников? Одного, я думаю, вполне достаточно.
– Я попробую поступить, а если не получится, пойду на завод, – сказал Андрей, разглаживая складки на скатерти. – Год отработаю, ещё раз попробую поступить. Не волнуйся, сидеть у вас на шее я не стану.
– Если поступишь, то станешь, – хмыкнул Борис. – Или ты надеешься на стипендию прожить?
– Борис, ты пять лет учился и жил на стипендию, – спокойно заметила мать.
– На повышенную стипендию! – взвился тот. – И я подрабатывал каждую свободную минуту!
– С чего ты решил, что Андрей не будет подрабатывать?
– Кем? Клоуном в цирке?
– Борис!
– Так, всё! – это уже не выдержал Андрей. – Я понял, мам! Не надо. Я всё понял. Я пойду на завод.
– Там тоже есть самодеятельность. Если уж так приспичило петь песенки, – припечатал Боря.
Андрей вспыхнул, но больше ничего не сказал. Не выбежал, как это часто бывает в фильмах, из комнаты, хлопнув дверью. Спокойно кивнул, встал и вышел из комнаты. Погода стояла отличная, солнечная, но не жаркая. Он с удовольствием прогулялся до трамвайной остановки, дождался нужного трамвая и отправился на завод «ЗИЛ», куда всегда требовались ученики. Разведывать обстановку.
***
«Я не прошу судьбу иную,
Мне ни на что не променять
Ту заводскую проходную,
Что в люди вывела меня».
Эту песню Андрей Иванович очень часто пел в концертах, народ её любил, подпевали чуть ли не всем залом. Но сам Кигель, при всей искренности исполнения, никак не мог сказать, что его в люди вывела заводская проходная.
С заводом не сложилось как-то сразу. Он пришёл с твёрдым намерением получить рабочую специальность. Не просто отработать год ради льгот при поступлении в институт – Андрей на тот момент не очень понимал, будет ли вообще куда-то поступать. Ему хотелось быть полезным и семье (всё лишняя копеечка, и дармоедом никто не назовёт), и стране, радостно вступившей в очередную пятилетку, которую нужно было выполнить за четыре года. Но первый же рабочий день его жестоко разочаровал. Никто не рвался быстрее занять место у станка в погоне за трудовыми рекордами, а мастер, которого определили Андрею в наставники, не спешил ничего объяснять.
– Стой вот тут и не крутись под ногами, руки никуда не суй, инвалиды родине не нужны, – проворчал он. – Смотри покамест.
«Покамест» продлилось час, по истечении которого все дружно отправились на перекур. Андрей, хоть и немного стеснялся, закурил вместе со всеми, что вызвало одобрение бригады. Разговорились. Мужики начали расспрашивать, как Андрей попал на завод, сильно удивились, что по собственному желанию.
– Фора для института нужна, что ли? – усмехнулся один. – Экзамены завалил?
– Нет. Я ещё не поступал. Только собирался, но передумал. Рабочую специальность получить хочу.
– Зачем? – мрачно спросил мастер. – Сынок, у тебя на лице написано, что не твоё это. Знаешь, сколько вас таких, с комсомольским задором и горящими глазами, я перевидал? Через год спиваются. Сюда надо идти либо за рабочей ставкой, либо за блатом для поступления, либо от безысходности. Но уж точно не родине помогать. И сдаётся мне, не много родине от тебя тут пользы будет.
– Почему? – вспыхнул Андрей. – Вы же мне ничего не показали ещё! Научите! Или пустите за станок, я покажу, что умею.
Труд-то в школе у всех был, и с какой стороны к фрезеровочному станку подходить Андрей знал.
– Морда у тебя интеллигентная потому что, – вздохнул мастер. – Ладно, вот тебе пять рублей. Давай дуй.
– Куда? – не понял Андрей.
– В магазин, куда ещё. Возьмёшь бутылку водки и плавленый сырок.
– Меня ж через проходную не пустят.
– Пустят, – хмыкнул мастер. – Там сегодня Михалыч сидит, он через полчаса сам за чекушкой пойдёт. С сырком.
Словом, представления Андрея о трудовом подвиге и рвении рабочего класса к выполнению плана пятилетки оказались несколько преувеличенными. За бутылкой он сходил, а после обеда и ещё за одной. До станков дело так и не дошло. Ему, как молодому, налили всего четверть стакана. С кусочком плавленого сырка, да на июньской жаре Андрею хватило. Как вернулся домой, он не помнил. Помнил, что очень болела голова, когда мама кричала, а он никак не мог продрать глаза и посмотреть, на кого она кричит. Вроде не на него, потому что явно звучали имена братьев. Потом он окончательно уснул, а проснулся уже на следующий день. Солнце освещало всю комнату, значит, он катастрофически проспал. Андрей подскочил, глянул на часы и похолодел. Был полдень. Смена на заводе не то что давно началась, она уже близилась к концу.
Он заметался по комнате, не зная, что делать, но в этот момент на пороге появилась мать.
– Проснулся? – усмехнулась она. – Ну теперь лезь в кладовку, доставай банку огурцов. Нацеди себе рассола в чашку, а я картошки сварю к огурцам, чтоб добро не пропадало.
– Мам, ты почему меня не разбудила? – практически завопил Андрей, не слушая про огурцы.
– А куда торопиться? Приёмная комиссия до пяти работает. Сейчас поешь, умоешься, почистишь зубы и отправишься в свою Гнесинку подавать документы. Хватит нам в семье рабочего класса.
Спорить с матерью Андрей не посмел. Да не очень-то и хотелось.
***
Стоило машине Кигеля подъехать к концертному залу, и настроение у Андрея Ивановича стало и вовсе замечательным. Что бы он делал без сцены? А сколько раз порывался уйти. Не потому, что тяжело, не из-за проблем с голосом. Ему не тяжело, и с голосом никаких проблем он не ощущал в отличие от коллег, постоянно на что-нибудь жалующихся. Просто посещали иногда мысли, что надо дать дорогу молодым, что он мог бы больше времени уделять внукам, бизнесу, общественной деятельности, наконец, чаще путешествовать с женой. Они практически нигде не были вместе, кроме как на его гастролях. С гастролями – да, полмира объездили, но он видел только концертные залы, где выступал, а она – гостиничные номера, которые пыталась хоть как-то обжить к его возвращению. Кигель перед каждым юбилеем обещал себе, что закончит карьеру. Отклонял приглашения в течение двух-трёх недель после праздника. А потом обязательно находилось предложение, от которого нельзя отказаться – круглая дата со дня основания легендарного завода или вывода советских войск откуда-нибудь, благотворительный вечер в пользу детей, инвалидов или ветеранов, День города, строителя, медика и кого-нибудь ещё. И Андрей Иванович соглашался, потому что не согласиться было нельзя. И втягивался в привычную концертно-гастрольную кутерьму и чувствовал себя живым и счастливым. В отличие от тех нескольких недель, когда он якобы должен был наслаждаться покоем.
– Андрей Иванович, здравствуйте!
– Ой, а можно с вами сфотографироваться?
– Андрей Иванович, вам вот сюда, ваша гримёрная. Давайте я вас провожу.
– О, Андрей! Сто лет не виделись! Как ты сам?
Пока дойдёшь от машины до гримёрки, сто раз остановишься. В фойе его ловит стайка детей с телефонами, в одинаковых матросских костюмчиках: какой-то детский коллектив. Кигелю не жалко, он всегда старается уделить пару минут любителям селфи. Но на этот раз он задерживается дольше обычного, позирует не только для группового фото, но и со всеми желающими по отдельности – у большинства детей чёрные очки и белые трости. Что, впрочем, не мешает им висеть на нём со всех сторон и требовать, чтобы шебутная рыжеволосая тётушка, явно их руководитель, быстрее «фоткала».
– Я прошу прощения, Андрей Иванович, у вас одна гримёрка на двоих. Очень много участников, зал маленький.
Администратор тараторит, волнуется. Видимо, не часто ей приходится работать с артистами первого эшелона. Кигель морщится, но не от необходимости делить гримёрку, а от лишней суеты. Подумаешь, одна на двоих. С умывальником и туалетом, зеркалами, вешалками и подсветкой. С мягкими креслами и накрытыми столиками, без которых теперь не обходится ни одно выступление. На сборных концертах всем по умолчанию ставят минералку и кофе, колбасные нарезки и фрукты в вазочках. Как будто они сюда жрать пришли. Бедные администраторы привыкли к звёздным капризам, к райдерам. Даже слово это Кигеля раздражает. Ишь ты, взяли моду. И чем мельче «звезда», тем длиннее райдер. Они вот в прежние времена, где-нибудь на БАМе в палатках переодевались, а гримировались вообще вслепую. Грим потом смывали вместе с потом водой из Ангары. Там же и рубашку концертную стирали, одну-единственную. А сейчас… Эх…
– Но, мне кажется, Леонид Витальевич уже переоделся, он в самом начале выступает, – продолжает тараторить администратор.
– Кто? Лёнька, что ли? У нас с Волком гримёрка? Ну и чудесно. Мне сюда? Всё, я понял. Спасибо.
Девушка понимает намёк и исчезает. Андрей Иванович без стука толкает дверь и усмехается: Лёнька сидит за гримировальным столиком без штанов, чтобы не помять раньше времени, зато в рубашке и бабочке и что-то жуёт.
– Ты опять жрёшь, что ли? – протягивает руку и крепко сжимает мягкую кисть Волка.
– Здравствуй, Андрей. Да только с самолёта, ты понимаешь. Из Америки прилетел. Там три концерта, успех бешеный. Но ни поспать, ни поесть сегодня не успел. Глаза вообще не открываются, голос не звучит. Ну семь часов перелёт…
– За семь часов ни разу не покормили? На международном-то рейсе? Или ты опять на бизнес-классе сэкономил?
Лёнька удивлённо моргает, не знает, что сказать, и Андрей Иванович мысленно укоряет себя за колкость. Сколько раз обещал себе не задевать «младшенького». Разница в возрасте у них небольшая, у всех троих. Но как-то так повелось, что Лёнька – «младшенький», которого надо опекать. Собственно, он и Марата опекал, как мог. Особенно раньше, в советские времена. Это теперь они все трое легенды, Народные, обеспеченные. Что не мешает Лёньке жрать всё, что не приколочено.
– Марика не забыл поздравить? – ровным тоном интересуется Кигель, пристраивая кофр с костюмом на вешалку и начиная переодеваться. – Я к нему вечером заеду. Он не отмечает, но надо его как-то поддержать. Совсем он расклеился. Может, со мной?
Лёнька колеблется минуту, видимо соображая, какие у него планы.
– Девки твои подождут один вечер, – хмыкает Кигель. – Ну или с собой возьми для компании.
– Какие девки? – оскорбляется Волк. – Вечером мне к одному уважаемому человеку надо заехать, тоже день рождения, но там буквально пару песен спеть, отметиться, и я свободен.
– Ну вот и отлично. Вместе посидим, выпьем. Тебе на сцену не пора? Штаны надеть не забудь только.
Андрей Иванович с олимпийским спокойствием наблюдает, как уважаемый Леонид Витальевич, такая же легенда, между прочим, как и он, спешно надевает брюки, дожёвывая бутерброд, поправляет бабочку, впихивается в пиджак и вылетает из гримёрки. Да уж… Лёнька всегда был со странностями. Ну и как такого не опекать? Особенно трогательной казалась его привычка постоянно жевать. Родом из голодного детства, между прочим. И не менее голодной юности. И тут Андрей его отлично понимал. Его собственная юность тоже была не особо сытой.
***
Андрей поступил с первого раза. Во что потом, когда пришло время давать интервью и делиться воспоминаниями о молодости в гримёрках, никто не верил. Без блата, без гениальности Марика или абсолютного слуха Лёньки? Без начального музыкального образования, не считая хора? Просто захотел и поступил, подав документы в последний день? Позже Андрей и сам не понимал, как у него получилось. Наверное, очень хотел. А когда он чего-то хочет, препятствиям лучше уйти с дороги – он их проломит собственным лбом, если потребуется.
Аида Осиповна, узнав о том, что Андрея приняли, почему-то заплакала. Он решил, что из-за денег.
– Мам, я буду подрабатывать, – затараторил он, видя, как мать прижимает руки к лицу, и уже раскаиваясь, что затеял эту историю с поступлением. – Я говорил с ребятами, мне сказали, уже после первого курса на гастроли отправляют, в агитбригады. А осенью в колхоз поеду, на картошку. Там тоже платят немножко. И стипендию буду получать. Мам, ну ты чего? Ну хочешь, я заберу документы?
Аида Осиповна замотала головой, отняла руки от лица, вытерла глаза краем фартука:
– Даже не вздумай! Учись как следует, может, хоть один счастливым человеком станет.
– А чего ты плачешь?
– Я плачу, что ходить тебе на занятия не в чем. Хуже всех будешь, оборванцем.
Андрей так растерялся, что даже не нашёл что ответить. Он и не думал в этом ключе. Привык уже как-то за братьями донашивать. Привык, что мать на своей дореволюционной машинке всё время что-то перешивает, переделывает. Не голый ходит, и ладно.
И напрасно он её убеждал, что ему всё равно, что первый год как-нибудь, а потом заработает. Мать была неумолима: если уж сын выбился в люди, то и выглядеть должен по-человечески. К началу учебного года где-то достала материал в рубчик и сшила ему костюм. А рубашек целых две получилось, и тоже из нового материала. И неважно, что «в люди» Андрей выбился много позже, а пока был просто одним из двух десятков ребят и девчат, с чего-то решивших, что родине важнее их пение, чем их трудовые руки. Так им преподаватель на первом занятии и сказал. Мол, сильно не обольщайтесь, столько певцов стране не нужно, все диплом не получат, к выпуску хорошо если половина останется. Андрей твёрдо решил, что он-то останется. Но реальность оказалось иной.
В сентябре поехали на картошку, и Андрея сразу выбрали командиром бригады. Ну как выбрали, он сам вызвался, и все согласились. Первокурсники толком друг друга не знали, знакомились по дороге в подмосковный колхоз.
– Говорят, в бараках будем жить, – сокрушался парень в квадратных очках. – Удобства на улице наверняка. Целый день в грязи, а вечером и помыться негде. А у меня руки.
– Руки? – удивился Андрей.
Он бы ещё понял «у меня голос». Тут половина переживала за бесценные связки, за горло, которое можно простудить на сентябрьском ветру. Андрей к подобным разговорам относился с лёгким презрением. Что ему будет, голосу? Он или есть, или нет. А если нет, то хоть всеми шарфами обмотайся и в бункере запрись, он не появится.
– Ну да, я пианист. И композитор. Музыку сочиняю. Меня Алик зовут, кстати. Алик Зильман.
– Андрей Кигель, – усмехнулся Андрей и протянул ладонь. – А как ты на вокальном отделении-то оказался?
– На композиторское провалился, а сюда взяли. Я и пою немножко.
– А крестиком не вышиваешь? Ладно, давай ко мне в бригаду, многостаночник. Придумаем, как твои руки беречь.
Руки пианиста – это совсем другое дело, подумал тогда Андрей, это тебе не голос, их и правда перетрудить можно. Пианистам лучше лопатой особо не махать. К людям, владевшим музыкальными инструментами, Андрей относился со священным трепетом. Сам-то он мог разве что на ложках сыграть.
Жить им пришлось даже не в бараках, а в палатках, разбитых в чистом поле. Удобства за палаткой, куда дойдёшь. Ночи уже были холодными, и Андрей, посмотрев, как трясётся Алик в своём спальнике, пошёл к председателю колхоза – выбивать лишнее одеяло. Норму по картошке Андрей выполнял за него, но Алик тоже без дела не сидел – к возвращению работяг готовил обед и ужин из общих продуктов. И пока в соседних бригадах голодные и уставшие парни приплясывали у костра, изнемогая от ожидания и готовые грызть полусырую картошку прямо из чугунка, в бригаде Кигеля чинно рассаживались и с аппетитом уплетали стряпню Алика. Кто-то попытался возмущаться, мол, все пашут, а этот в палатке весь день прохлаждается, но Андрей быстро успокоил недовольного: план выполняется, их бригада впереди всех, чего тебе надо? Ешь свой ужин и не возникай. Недовольный умолк, то ли аргументы бригадира подействовали, то ли его внушительные бицепсы – днём Андрей работал без майки, и боксёрское прошлое сильно отличало его от в большинстве своём тщедушной творческой интеллигенции, с трудом поднимавшей лопаты.
