Юлия Яковлева
Бретёр
– Спасибо.
Он хватился, что оставил трость наверху. На миг его обуяла паника: предстоял подъем. А в руке – папиросы. Но, к его удивлению, без трости дело пошло куда ловчей. Он цеплялся за перила, подтягивал тело, в мускулах начало жечь, пот струился по спине.
Мурин задержал от усилия вздох, плюхнулся на ступеньку рядом с Прошиным. Помахал лакеям. Они недоверчиво сели. Зашептались, наклонив головы в пудреных париках и поглядывая на странных бар.
– Война меняет все, да? – сказал Прошин, глядя на лакеев и прижимаясь виском к железному литью перил. – И это тоже. В черни начинаешь видеть людей.
– Да, – просто ответил Мурин. – Все люди.
Раскурил, протянул Прошину. Закурил свою.
– Я извиняться не собираюсь, – предупредил Прошин.
– Ладно. Тут все свои.
Корнет вздохнул. Мурин добродушно попенял:
– Но вообще, зря вы на них напали. Ну пусть себе старуха похвастается. И девчонка тоже ничего плохого не имела в виду. Наоборот, – он стряхнул пепел себе под ноги.
– А фетюк?
– И фетюк. Уверен, он лишь хотел сделать нам приятное.
Прошин закуривал короткими затяжками, точно клевал.
– Вас это разве не злит?
– Даже умиляет.
Прошин отшвырнул папиросу. Оранжевый огонек пролетел по дуге и канул куда-то за лестницу.
– А если я не могу умиляться? Я не могу умиляться, Мурин. Что она несет? Зачем она несет? Пусть хоть помолчит. Почему они все просто не помолчат? Зачем им всем так надо вопить «слава» и «мы победили»?! Мы же не победили. Ведь вы там были? Вы там были? Много там было славного?
Мурин кивнул сквозь дым. Прошина затрясло:
– Это же было смертоубийство, взаимное истребление. И кончилось оно только потому, что все, и наши, и французы, просто устали, устали убивать друг друга и остановились, потому что стало тяжело топать по мертвым, больно уж скользко…
– Они там не были.
– Они не могут не знать! Ведь там сколько народу полегло. Там один только конногвардейский полк весь почти погиб: все эти франтики петербургские на тысячных лошадях, – он затряс пятерней в сторону столовой. – Это ж их, их братья, сыновья, кузены, любовники, женихи или хотя бы знакомые.
– Ну да.
– Как же они могут теперь вопить про славу и кричать «ура»?
– У всех свой способ не сойти с ума. У них – такой. Не сходите с ума и вы.
Прошин рассердился, но в голосе чуть не дрожали слезы:
– Чушь!
Встал:
– Ну и плевать.
Мурин поглядел на него снизу вверх:
– Вы куда?
– Не к ним, не беспокойтесь! Сюда я больше ни ногой. Хватит с меня светской жизни. Поеду к Катавасову, у него сегодня играют. Я вчера тридцатник выиграл. Вот и спущу, а то деньги руки жгут. Но, скорее всего, выиграю и сегодня! В любви-то не везет.
– Ехали б вы лучше к родным, Прошин. Ваше семейство в столице?
Тот кивнул.
– Сестра, тетка.
– Прекрасно. А говорите, в любви не везет.
Прошин фыркнул.
– Так то ж родня… Не хочу видеть сочувственные взгляды. Митюша, что тебе подать? Митюша, что желаешь к обеду? Митюша, сядь от окна, там дует.
– Они о вас пекутся.
– Она. Сестрица. То-то и оно. Не хочу рвать ей сердце своим видом.
Тут только Мурин понял, что за несколько месяцев войны так привык к увечьям и ранам, что лишь сейчас заметил огромный багровый шрам, который пересекал лицо корнета. Нос был несколько сворочен, а правый глаз помещался выше левого. Прошин, видимо, заметил его прояснившийся взгляд, отвернул лицо, оборвал разговор:
– Говорите, у всех свой способ, чтоб не сойти с ума? А у меня вот – карты… А то поехали со мной, Мурин?
Мурин представил перспективу провести остаток ночи у себя в номере, в Демутовой гостинице. Читать он не любил. Писем писать было некому. Он схватился за перила, выпрямил колени, когда позади потянуло сквознячком, пахнуло духами. Зашуршало платье. И остановилось.
Мурину не требовалось оборачиваться. Он громко сказал:
– Я лучше останусь здесь. Графиня тоже обещала карты.
– Здесь? – ужаснулся Прошин. – В вист со старичками?
– Чем плох вист?
– Тю! Вист! Кровь шевелить нечем.
– А мне и не надо ее шевелить.
– Вам что, в любви везет?
Мурин не ответил.
– Завидую, – признался Прошин. – Ну что ж. Каждому своя судьба. Бывайте, ротмистр.
– Счастливо, корнет.
Прошин ловко сбежал вниз. Лакеи вскочили, спрятали карты. Один побежал в гардеробную, где сваливали верхнее платье, за шинелью господина корнета. Прошин не стал дожидаться в вестибюле, все уже было сказано, торчать под взглядом Мурина ему не хотелось. Хлопнула дверь, впустив запах осени: печного дыма и дождя.
Мурин отошел в полумрак анфилады.
Шторы напоминали взбитое суфле. Свечи здесь еле горели. Окна выходили на реку. На паркете лежали лунные прямоугольники. Нинины глаза блестели. Сердце у Мурина забилось где-то в горле.
– Графиня Вера и остальные думают, что вы уехали, – торопливо заговорила она по-французски. – Все пошли к столам.
– Но вы ведь были уверены, что я не уехал.
Он шагнул к ней. Она отстранилась:
– Я сказала, что мне надо поправить ленты.
Мурин попробовал шуткой скрасить нежность:
– Все ленты обещаю вернуть на место.
Нинино лицо, которое Мурин знал таким подвижным и прелестным, стало каким-то плоским, кожа в темноте казалась бумажной. Он почуял холодок под ложечкой.
– Я решила, что лучше скажу вам все сама. Чем писать.
– Вы за этим мне прислали записку? – Мурин постарался говорить равнодушно и насмешливо, но услышал свой голос: не получилось.
Приподнялись и опустились банты и розы, приколотые на ее плечах.
– Я не обязана вести себя последовательно.
– О нет. Мне вы ничего не обязаны.
«Молчи, о, дурак же» – спохватился.
– Рада, что вы тоже так это видите, – сухо подтвердила Нина. – Потому что мне не хотелось бы, чтобы вы меня теперь шантажировали своими ранениями и подвигами и требовали жалости взамен любви, которую я не могу вам дать.
Мурин смотрел на нее во все глаза.
Он был поражен до глубины души.
– Вы за этим мне прислали записку? – тупо повторил.
– Я хотела, чтобы между нами было все ясно.
Мурин повернулся. Он дорого бы дал, чтобы уйти решительным размашистым шагом. Всей спиной выражая равнодушие и неуязвимость. Но ковылял прочь, как краб. Спасибо хоть, не упал.
Лакей распахнул дверь перед ним, крича другому: «Плащ господина ротмистра».
Прошин уже подбирал шинель, чтобы нырнуть в карету.
– Прошин! – окликнул Мурин с крыльца. – Стойте. Я с вами.
Тот просиял.
– Передумали? Что так? А и не говорите. Какая мне разница. Я рад. Едем, Мурин. Едем. Не везет в любви – повезет в картах!
На плечи Мурину опустился плащ. Мурин обернулся, чтобы благодарно посмотреть в лицо тому, кто помог. Лакей не отвел взгляд, кивнул.
…Нина стояла в полумраке, глотая слезы прежде, чем они выкатывались из глаз. Ей надо было прийти в себя, чтобы вернуться на всеобщее обозрение.
– Меня всегда поражало, – тихо просвистел у нее над ухом, заставив вздрогнуть, голос Ипполита Мурина, – как это прекрасный пол умеет найти те единственные слова, чтобы наповал. Вы были на высоте! Идемте к гостям, милочка. Графине Вере не хватает за столом пары для виста.
– Что-то, Мурин, вы молчаливы! – заметил Прошин. Сам он трещал без умолку: движение на мостовой занимало его, взгляд конногвардейского корнета даже в темноте и на скаку определял стати и недостатки:
– Вот это лошадка… гляньте, экий гигант: сразу видно – ганноверский жеребец, – без умолку комментировал Прошин. – Хороша, только тяжеловата, и бабки бы подлиннее… Гляньте! Ничего. Бока крутоваты, а так я бы взял… А этот наш, орловский, так и машет, так и машет, а? Неплох… Ух ты! Господи, ну и рыло, а экипаж – игрушечка, в таком бы актрисулю катать, а не эту мымру.
Мимо проносились лихачи, запряженные орловскими рысаками под синей сеткой. Тарахтели мужицкие телеги. Пролетали дорогие коляски. Попадались и рыдваны, зато с лакеями на задках: видно, внутри какая-то знатная старуха или подагрик-сенатор. Вокруг фонарей дрожали ореолы. По стенам домов ходили длинные тени прохожих. Изо рта Прошина вырывались фразы в облачках хмельного пара:
– Вот что, Мурин. А вы правы. Не буду я сегодня играть. Придержу удачу. Я, между прочим, обладаю силой воли. Когда дело важное. Тысячное! Эдакий куш! Тут ведь жизнь враз переменить можно. Тут я кремень. Запросто могу остановиться. В любой момент. Если захочу. И вот захотел! В руки эту дрянь больше не возьму, картишки-то. Все, стоп.
«Да уж», – подумал Мурин. Он видал таких не раз. Они бросают карты сегодня и навсегда, а назавтра – опять проигрались в пух и прах. Они начинают пить и просыпаются под столом. Начинают пререкаться – а затем валятся на землю с простреленной на дуэли грудью.
Но ответил:
– Уверен, у вас все получится наилучшим образом.
Прошин энергично кивнул.
– Тут вы правы, Мурин. Вы очень умны. Я как только вас увидел, понял: вот голова. А они идиоты. Дурачье. Плевать на них! Они только зенки закатывать умеют. Думают, надо мной смеяться можно. Пренебрегать. Думают, я трепло… А, Мурин?
– Уверен, вы не из таких.
Мурин изо всех сил пытался вспомнить, что сказала Нина, эти ее ужасные слова, одно за другим. Ему не верилось, что она это сказала. Ему начало казаться, что он как-то невнимательно слушал. А что? От волнения. Не уловил какой-нибудь причастный оборот или придаточное предложение, какую-нибудь игру предлогов и падежей, которая роковым образом меняла весь смысл фразы – на тот, который Мурину нравился больше.
– Да ты глаза разуй! – вдруг завопил Прошин, и даже привстал под полостью, грозя кулаком. – Ты смотри, он же, сукин сын, нас подрезал!
Хлопнул по спине кучера:
– А ну, гони. Вон тот. Догони. Трахнем ему в бочину. Чтобы знал в другой раз.
– Так уж приехали, – заметил Мурин.
Катавасов снимал дом у съезда на Фонтанку, почти у самого моста. Кучер стал замедлять ход.
– Гони ты! Что рот разинул! – взвился Прошин, глаза его были устремлены на удалявшийся задок экипажа, брызгала слюна. – Уйдет же, гад, уйдет!
И набросился на бедного кучера с кулаками:
– Оглох ты, что ли?
Тот едва успел выставить локти, закрыл голову.
– Прошин! Прошин! Вы что? Сядьте! – Мурин крепко дернул его за полу, так что Прошин опрокинулся на сиденье.
Лицо у него стало растерянным, точно он вынырнул из воды или только что проснулся.
Провести вечер в компании с Прошиным, его переменами настроения и вспышками гнева больше не казалось Мурину привлекательной идеей.
– Прекратите. В своем уме? Вы что? Приехали. Вот уж дом Катавасова.
Прошин заморгал, точно проснувшись. Подтянул край шинели.
– А, – сказал, – в самом деле.
Не отворяя дверцы, он одним движением перекинул ноги и выпрыгнул, притопнув, на тротуар. К нему тут же подскочил лакей. На бегу протянул руки к шинели:
– Пожалуйте и шляпу, господин офицер.
– Что ж сегодня? Игра большая?
– Весь Петербург. Граф Курский здесь. И князь Свистоплюев, и Мадаев, и Лоренц, все здесь.
– Ты смотри! И Курский уж здесь!
– У нас господам – и военным, и штатским – как медом намазано, всем благоугодно испытать фортуну, – в самом голосе лакея была сладость.
В дверях Прошин задержался:
– Что, Мурин, идемте. Или корни пустили? – весело поторопил.
– Вот что, корнет. Я передумал.
– Как?
– Поеду к девкам.
– А, – одобрил Прошин без вопросов. – Фортуне предпочли Амура, что ж.
– В другой раз.
– В другой раз.
Прошин кивнул кучеру:
– Отвези господина Мурина, куда он прикажет.
Подмигнул.
Прошин вбежал в двери. Лакей скрылся следом. В столь поздний час прохожих здесь не было. Кучер обернулся к ездоку:
– На Васильевский? В Коломну? К цыганам?
Ему улыбалось отвезти незнакомого барина кутить: ночи в Питере длинные – наверняка хорошо даст на водку. Но барин только вздохнул:
– К Демуту.
Ночью Мурин спал дурно. Мешало выпитое, мешало выкуренное. В нумере было слишком натоплено. Он отворил окно. Но теперь мешали звуки: как много их в городе! Он успел и забыть. Менее всего он думал о Нине. Ветер выл. Вода в Мойке плескала и чмокала. Луна то появлялась, то скрывалась за тучами. На душе у Мурина было мутно, приезд казался ошибкой. Может, Ипполит был прав, надо в деревню? Теперь эта мысль не вызывала отвращения. Там хотя бы тихо. Он вертелся в своей жаркой постели. Уже почти проваливался в сон, как ему начинал видеться Прошин, он махал руками, шлепал картами, Мурин никак не мог запомнить собственные ставки – и опять видел вокруг себя темный гостиничный нумер. «Нервишки, – ворочался Мурин, пиная душное тяжелое одеяло, – тьфу». Он решил, что завтра же выпишется из гостиницы и уедет. В деревню, в тишину, в одиночество. Вот только складную ванну у Ипполита захватит. И на этих хозяйственных мыслях сам не заметил, как уснул. Нина ему так и не приснилась. Может, и к лучшему.
Проснувшись, Мурин позвонил в колокольчик, и когда пришел лакей, чтобы раздвинуть шторы, сложить ширму, Мурин потребовал себе бритье, кофе, завтрак и велел лакею передать в людскую, где дул чай его слуга, что пора укладываться. В виске покалывало. Но кофе поправит.
У госпожи Петровой все было наготове. Лакей быстро вернулся с подносом. Серебряный кофейник, салфеткой накрыты теплый калач и масло. Поставил на стол.
– Госпожа Петрова покорнейше просила сообщить, куда изволите приказать прислать счетец-с?
– Эх-м, – внезапно Мурин ощутил, что ночная решимость растаяла с лучами солнца.
За окнами блистал день, который Петербургу был к лицу. Небо было точно эмалевое. Сизыми беличьими хвостами стояли дымы из труб. На набережной Мойки роились прохожие. Блестела, играя, вода. Все обещало какие-то интересные встречи – и что жизнь наладится. Точно спеша выполнить это обещание, в дверь постучали, и тотчас голос деликатно пояснил:
– К господину Мурину – дама.
Сердце тут же пустилось вскачь. Нина! Неукротимая, непредсказуемая, презирающая условности Нина, только она могла среди бела дня явиться в гостиницу и потребовать, чтобы ее проводили в номер к мужчине. Он был восхищен – и немного испуган. Даже по меркам Нины это было чересчур. Так сжигают за собой мосты. У Мурина загорелись щеки. Он хрипло крикнул:
– Прошу.
– Со счетцем успеется, – понятливо откланялся лакей, который принес кофе.
Мурин не слышал его и не видел. «Я не брит, – ужаснулся. – Зубы не чищены». Но в дверь уже стукнули, тихо приоткрыли. Лакей объявил:
– Мадемуазель Прошина.
– Что?!
Но она уже входила, шурша платьем и клоком.
Проклятый расторопный лакей уже убрал ширму, прятаться было некуда. Мурин вскинул руки, стыдливо прикрывая шею без галстуха.
– Ах, боже мой! – воскликнула мадемуазель Прошина. Смутилась, но взяла себя в руки: – Доброе утро, – она чуть присела в книксене. – Прошу прощения за этот необъявленный визит… Такое неудобное время…
Она не знала, куда глаза девать. Ее некрасивое лицо порозовело.
– Это так неучтиво с моей стороны. Простите ради бога. Я никогда… никогда бы… Но мой брат… Он прислал меня… К вам… Дело чрезвычайной важности… Сказал, вы все поймете. Вы во всем разберетесь.
Она чуть не плакала. Мурин легко выстроил картину событий. «Проигрался каналья Прошин, – подумал Мурин. – Вот тебе и новое знакомство. Вот тебе и новая жизнь. Теперь просит поручиться за него по векселю». А тем временем разглядывал посетительницу.
Девушка была горбунья. Мурин сразу почувствовал, что стыд за небритость, за нечищеные зубы, за непорядок в одежде сразу улегся, – и от этого стало еще стыдней: уже за самого себя. «Как будто горбунья – не дама!» Он решил немедленно это загладить: быть с ней особенно рыцарски учтивым.
– Дорогая мадемуазель Прошина. Я весь к вашим услугам. Немедленно готов уладить дело.
– Правда? – Она подняла на него глаза: серые, наполненные слезами, они были так трогательны. Но красивей не стали.
– Вы его единственная надежда. Митя сказал: ступай, Мурин страшно умен, он все поймет.
Да уж. Приручил на свою голову.
Мурин отошел к столу, на котором бросил вчера вечером свое портмоне. Чтобы ее успокоить, веселым тоном спросил:
– Что ж. Сильно он проигрался?
Тут слезы покатились по щекам, некрасивое лицо набрякло, сморщилось, мадемуазель Прошина сунула к носу платочек и громко, неизящно зарыдала, вскрикивая:
– Боже мой… Такой ужас… Такой ужас… Тетенька… Как жить?
Мурин удивленно обернулся, он был растерян. Даже летящие ядра не пугали его, но как все представители его пола, он впадал в панику при виде плачущих женщин.
– Что вы… Дорогая мадемуазель, не стоит. Такое случается на каждом шагу. Со мной самим сто раз бывало. Это всего лишь деньги…
Она замотала головой, как лошадь:
– Нет… нет… Вы – никогда… Какой ужас…
Внезапно он подумал: вот дрянь этот Прошин, сестру прислал на жалость бить, а самолично явиться – струхнул, тряпка, слюнтяй. И еще жгла разбитая надежда: было так обидно, что это оказалась не Нина. Как ни сочувствовал Мурин бедной дурнушке, он все же спросил строго:
– Где ж сам ваш братец? Отчего сам не пришел?
Девица вскрикнула, передернула плечами:
– Ах! Он в караульной. Под арестом.
Мурин был поражен:
– Что?! За что?
– Он… он… – Мадемуазель Прошина начала икать. – О, прошу вас. Едемте скорей! Они говорят… он убил женщину.
