Юми Мацутои
Большая волна в Канагаве. Битва самурайских кланов
© Перевод с японского
© ООО «Издательство Родина», 2022
* * *
Редакторский проект Олега Селина
Предисловие
(от редакции)
В конце XVI – начале XVII века в Японии шли жестокие междоусобные войны. В итоге, князь Токугава Иэясу (послуживший прообразом Князя в данной книге) сумел победить своих соперников и создал великую империю, в которой его потомки правили более двухсот пятидесяти лет.
В своей борьбе с непокорными провинциальными князьями он опирался на самураев, сословие воинов, похожее на рыцарское сословие в Европе. У самураев был свой кодекс чести (кодекс Бусидо, от другого названия самураев – буси), основанный на учении буддийской секты Дзэн. Помимо понятий о воинском долге, личной чести, самопожертвовании, благородстве поступков, кодекс Бусидо предписывал самураям особое отношение к жизни и смерти в духе заветов Будды. Кроме того, в правилах Бусидо говорилось о любовной этике самурая, его взаимоотношениях с возлюбленной или женой.
Надо заметить, что благодаря этим правилам поведение самураев во многом превосходило даже лучшие образцы «рыцарского поведения», известные нам по Европе. В данной книге один из главных героев (Такэно, чьим прообразом являлся Такуана, великий фехтовальщик из окружения князя Иэясу) как раз служит примером типичного самурая, преданного своему князю и свято соблюдающему кодекс Бусидо, в том числе в отношениях со своей возлюбленной, а потом женой (Йокой).
В заключение следует упомянуть о средневековой японской литературе. Она отличилась глубокой лиричностью, более всего присущей поэзии. Короткие стихотворения, характерные для нее, полны проникновенных описаний тончайших человеческих чувств и трогательных картин природы. Кстати, любовные ухаживания в Японии начинались с того, что молодой человек отправлял стихи своей любимой девушке, а она ему отвечала тоже стихами. По этим стихотворным посланиям молодые люди составляли мнение о внутреннем мире друг друга.
Таким образом, поэзия занимала огромное место в жизни японцев, что также нашло отражение в данной книге. Ее герои часто используют стихи (преимущественно, японского поэта Мацуо Басе, жившего, правда, несколько позже описываемой эпохи) в своей речи и своих посланиях – и это не прихоть автора, так было на самом деле в средневековой Японии.
Вершина горы
Море и суша перемешались в заливе Дракона. Морская вода заполняла большие и малые пространства между скалами и каменистыми отмелями; где-то бурлила, где-то закручивалась водоворотами и разлеталась брызгами, где-то стояла почти неподвижная. Разным был цвет и моря: от белесого с серым оттенком в водоворотах между камнями до фиолетового с синими полосами – на выходе из залива в Океан.
Не менее хаотичным и беспорядочным был вид того, что можно было назвать сушей: из моря вздымались изломанные куски скальной породы; некоторые из них были громадными по высоте и ширине, другие так малы, что из воды торчали лишь острые верхушки камней.
Тут водилось много рыбы и моллюсков, но ловля их была опасным занятием не только из-за особенностей залива Дракона, но и оттого, что Океан слишком часто и страшно напоминал о себе.
Рыбацкая деревня, приткнувшаяся на крошечном клочке берега под покосившейся горой, много раз уничтожалась яростью Океана, но каждый раз отстраивалась заново, и отсюда уходили в море лодки. А на берегу оставались женщины, дети и старики, которые за своими повседневными занятиями и будничными разговорами скрывали привычный страх ожидания.
* * *
В это утро старик Сэн повел Такэно на самую вершину горы, что удивило и рассмешило мальчика – ведь взрослые никогда не ходили туда, взбираться на гору было детским развлечением. Такэно решил про себя, что старик чудит, и в деревне опять будут смеяться над Сэном; но, с другой стороны, мальчик не понимал, почему люди, повзрослев, перестают подниматься на вершину и лишают себя такого удовольствия.
Идти в гору со стариком было весело: Такэно легко прыгал по камням, далеко обгоняя Сэна, потом возвращался к нему, подсказывал, где лучше пройти, и снова убегал вперед. Единственное, что вызывало его досаду, медлительность подъема: Такэно успел бы три раза подняться на гору и спуститься с нее за то время, что они шли со стариком.
Достигнув вершины, Сэн уселся на землю, скрестил ноги и обратил лицо к солнцу, взошедшему над горизонтом. Старик молчал, и мальчику стало скучно. От нечего делать он начал собирать мелкие камешки и кидать их в чахлый куст, чудом выросший на крутом склоне горы.
– Разве это куст не кажется тебе прекрасным? – раздался голос старика.
Такэно живо обернулся к нему.
– Прекрасным? Да что вы, дедушка Сэн! – и спохватившись, что ответил поспешно и невежливо, тут же прибавил:
– Простите, я не понял вашего вопроса, уважаемый дедушка Сэн.
– Если ты не понял его, то я не смогу объяснить тебе. Мои слова дойдут до твоих ушей, но не до твоего сердца. Слышать, понимать, осознавать, предчувствовать – вот четыре ступени познания, из которых ты прошел только две, но даже на второй пока стоишь непрочно.
Деревня у моря
Мальчик снисходительно выслушал эту заумную тираду.
Сэн почмокал губами, вытер слезящиеся от яркого света глаза и сказал:
– Впрочем, многие из взрослых жителей нашей деревни тоже стоят лишь на второй ступени познания, и стоят непрочно… Почему, как ты думаешь, эту бухту назвали заливом Дракона?
– Потому что отсюда, сверху, скалы и камни залива похожи на чешуйчатый гребень спины огромного дракона, – торопливо произнес Такэно заученную фразу.
Сэн саркастически закашлялся.
– Да, да, эти слова повторяют все у нас! Едва ребенок начнет говорить, как он уже твердит о спине огромного дракона, на которую похож этот залив. Запомни, Такэно, затверженные истины подобны крепким глухим стенам: они защищают от опасностей внешнего мира, но они же не дают нам выйти в этот мир.
– Через стену можно перелезть, уважаемый дедушка Сэн, или сделать в ней ворота, – возразил Такэно.
Старик засмеялся.
– Отчего же ты не перелез через стену, Такэно? Ты бы увидел тогда, что сравнивать скалы и камни залива с гребнем спины дракона, значит, принижать их. Каждый из этих камней неповторим и прекрасен, каждый из них имеет свою душу. Можно всю жизнь смотреть на один единственный камень, изо дня в день, – и если через пятьдесят лет ты поймешь хотя бы тысячную часть того, что составляет его душу, считай, что ты не напрасно жил на свете.
Мальчик согласно кивал, краем глаза наблюдая за рыбацкими лодками, распустившими паруса на большой воде Океана.
Сэн проследил направление взгляда Такэно и тоже посмотрел на паруса.
– Сегодня рыба лучше ловится в Океане, – пробормотал старик. – Лодки вышли из бухты.
– Течение переменилось, – пояснил мальчик и вновь спохватился, что нарушил правила вежливости, ибо подобное высказывание предполагало неосведомленность собеседника и возвеличивание собственного ума. Даже среди равных это было неучтиво, а уж тем более не допускалось в разговоре со старшими.
Но старику понравилась дерзость мальчишки. Сэн хихикнул и дернул Такэно за полу длинной полотняной куртки.
– Тебе не терпится высказать свои мысли, мальчик? Тебе трудно придется с людьми. Гармонию нашего маленького мирка легко разрушить всего одним неосторожным словом. Однако рано или поздно тебе придется сделать выбор: либо подчиниться этому мирку и соблюдать все его законы, либо восстать против него… Ты испугался, Такэно? Для того чтобы перелезть через стену нужна, оказывается, храбрость, а?
– Да, уважаемый дедушка Сэн, – низко поклонился мальчик старику, подумав, что в деревне, видимо, не зря относятся к Сэну с подозрением.
– Течение переменилось, – повторил старик, и лицо его стало очень серьезным. – А мне всю ночь не спалось, и сейчас мучает беспокойство. Ты не замечаешь ничего необычного, Такэно?
Мальчик внимательно оглядел залив, берег, прислушался к шуму прибоя, подставил щеку ветру и, в заключение, взглянул на небо.
– Нет, дедушка Сэн.
– День сегодня ясный и тихий, ветер совсем легкий, безобидный, на горизонте не видно ни облачка; нигде нет никаких тревожных признаков. Так ты сказал бы, мальчик, если бы не побоялся в третий раз за утро нарушить приличия в беседе, – сказал Сэн. – Ты прав, наши зрение, осязание и слух не дают сегодня повода для тревоги. Однако есть еще внутреннее чувство, а оно острее, чем внешние ощущения. Я говорил об этом нашим рыбакам, когда они на рассвете готовились выйти в море, но надо мною лишь посмеялись. Невзирая на уважение к моим сединам, надо мной часто смеются.
Мальчик смутился и потупился. Старик издал короткий невеселый смешок.
– Знаешь, что мне ответили рыбаки? «Уважаемый Сэн, мы благодарны вам за предупреждение», – и продолжали собирать свои снасти. А когда я уходил, я слышал, как один из рыбаков процедил: «Просветленный Сэн». Тут все они захохотали: да, на Будду я не похож.
– Извините, дедушка Сэн, но что вы чувствуете, чего надо опасаться? – почтительно спросил одолеваемый любопытством мальчик.
– Если бы я действительно был просветленным, я бы ответил тебе, чего надо опасаться. Но в том-то и беда, что я ощущаю опасность, но не знаю, откуда она грозит. Может быть, это просто стариковская мнительность. Может быть… Но рыба ушла с мелководья на глубину, и крабы исчезли неизвестно куда; я не видел, чтобы рыбаки вытаскивали крабов сегодня.
– Что же нам делать, дедушка Сэн?
– Ждать. Когда мы ничего не можем сделать, нам остается только ждать. Садись рядом со мной, мальчик. Лучшие достоинства мужчины – это терпение и спокойствие.
* * *
Сидеть на твердой каменистой земле было очень неудобно; к тому же, солнце жгло немилосердно, а тень от широкой соломенной шляпы закрывала только плечи, но не спину и грудь. Куртка Такэно накалилась, и он чувствовал себя так, будто на живот и поясницу ему положили горячие камни.
Во рту пересохло, страшно хотелось пить, но Такэно не догадался взять с собой воду, когда пошел на гору. У Сэна тоже не было воды, однако его, казалось, нисколько не беспокоила жажда, так же как зной: старик неподвижно сидел на солнцепеке и даже не отмахивался от назойливых мух, непонятно откуда взявшихся на горной вершине.
Такэно уже раза три порывался спросить, не пора ли спуститься вниз, но каждый раз подавлял в себе этот порыв, потому что твердо решил дождаться, пока старик сам предложит вернуться в деревню.
День по-прежнему был тих и ясен; ветер – и тот перестал дуть, хотя его дуновение было бы очень кстати в такую жару. Мальчик подумал, что рыбаки были правы, не прислушавшись к предупреждению Сэна: на море был полный штиль, и рыбацкие лодки застыли на неподвижной глади Океана.
Такэно громко вздохнул, пытаясь обратить на себя внимание старика и вызвать его на разговор. Однако Сэн слегка поднял вверх ладонь правой руки, то ли предостерегая мальчика от ненужной болтовни, то ли призывая Такэно подождать еще немного.
Мальчик с тоской подумал о том, как весело начинался сегодняшний день и как уныло продолжился. Снова вздохнув, он пригнулся вперед, уперся руками в колени скрещенных ног, и вскоре задремал…
Его разбудил сильный порыв ветра, едва не сорвавший шляпу с головы Такэно. Мальчик схватился за нее, и напуганный внезапным пробуждением, быстро огляделся: день был все так же ясен, но спокойствие, разлитое прежде в природе, исчезло. За первым порывом ветра налетел второй, потом третий, один сильнее другого; затем ветер подул с нарастающей силой, пока не достиг такой мощи, что Такэно, в страхе, как бы ни улететь с горы, упал навзничь на землю, подсунув шляпу под грудь, а руками уцепившись за камни.
– Дедушка Сэн! Дедушка Сэн! Что это? – в ужасе закричал он.
Старик, тоже распластавшийся на земле, обернулся к нему и тонким старческим голосом прокричал в ответ:
– Держись и смотри!..
Прошло немного времени, и ветер поутих. Такэно поднялся на колени и взглянул на Океан. Былое затишье сменилось бурей: высокие волны вздымались, сталкивались между собой и рассыпались. Лодки рыбаков снесло из открытого моря к входу в бухту; все они спустили паруса и шли под веслами, отчаянно стремясь уйти от урагана.
Вдруг странный шум раздался возле Такэно. Мальчик открыл рот от удивления: чахлый куст на склоне горы сам собой вылезал из земли, разбрасывая камни корнями; ветви и листья куста дрожали мелкой дрожью.
– Дедушка… – хотел сказать Такэно, но тут и гора задрожала, а после плавно качнулась из стороны в сторону.
Мальчик опрокинулся на спину.
– Землетрясение! Землетрясение, дедушка Сэн! – отчаянно завопил он.
– Не бойся, это не здесь, далеко, – сказал старик. – Сюда доходят только его волны. Волны, вызывающие страх… Вот что я чувствовал, вот отчего был испуг на земле и на море.
– А гора не упадет? – перебил его Такэно, совершенно забыв о приличиях и сдержанности.
– Эта гора стоит от начала времен. Она пережила много потрясений, и не разрушилась, – проговорил Сэн со снисходительной улыбкой. – Но если ей все-таки суждено упасть, то, конечно, не тогда, когда на нее взошли старик и мальчик. Не для того простояла она бесчисленное множество лет, чтобы дождаться именно этого момента… Не бойся, говорю тебе; не бойся и смотри на море.
Рыбаки продолжали грести к берегу. «Разве не лучше им было бы остаться в Океане и там переждать волнение? В заливе Дракона и в хорошую-то погоду плавать опасно», – хотел спросить Такэно, но постеснялся.
– Нет, – покачал головой Сэн, будто прочитав его мысли, – это не шторм. Гляди!
Большая Волна появилась в Океане. Она была такой громадной, что вся толща воды от самого дна поднялась наверх, обнажив морские глубины. Стремительно неслась она к берегу и слышен был уже ее нарастающий рев, в котором потонул многоголосый крик рыбаков, а вместе с ним крики жителей деревни.
Сердце Такэно перестало биться, он не мог шевелиться, не мог говорить. Он чувствовал, что еще миг, и он умрет.
Старик крепко обнял его.
– Смотри, смотри, – шептал он.
Большая Волна настигла рыбаков, когда они вошли в залив. Рыбацкие лодки провалились в гигантскую впадину перед Волной; одну из них разбило о камни, и Такэно видел, как в воду посыпались человеческие тела. В следующее мгновение вся мощь Большой Волны обрушилась на накренившиеся лодки, и их не стало видно.
Большая волна
Мальчик стиснул руку Сэна, отвернулся и всхлипнул.
– Смотри! – сказал Сэн, дернув его за куртку, и в голосе старика послышалось непонятное торжество.
Такэно поспешно вытер глаза и взглянул на бухту. Большая Волна затопила все скалы залива Дракона, даже самые высокие; она была грозной и могучей, она угрожала берегу, она несла неминуемую смерть – нельзя было и подумать о том, чтобы противостоять Волне. Но вопреки всему, одна рыбацкая лодка поднялась на ее гребень – одна-единственная, последняя лодка! Рыбаки на ней дружно налегали на весла и лодка неслась по Волне, осыпаемая водной пылью. Сила гребцов была ничто по сравнению с силой Большой Волны, но они преодолели ее!
Такэно закричал от восторга.
– А, ты понял! – воскликнул Сэн.
Большая Волна ударила в берег. Гора дрогнула; чахлый куст на ее склоне вновь поднялся из земли и тут же опустился, половина его корней висела в воздухе, но куст удержался.
– Деревня! Что с деревней? – испуганно спросил Такэно.
Старик не услышал его вопроса.
– Упорство, умение не сдаваться и добиваться своего – как это просто, – бормотал он. – Как просто, и как сложно… Люди, которые преодолевают Большую Волну, страх, который становится восторгом – высшее наслаждение!.. Человек, преодолевший страх смерти, подобен бессмертным богам. Такие моменты, большая редкость, а после них опять наступает пора страха, страха всех перед всем…
Два сторожа в осеннем саду
Дворец князя стоял на озере, на острове недалеко от берега. Фундамент дворца был выложен из гранитных глыб, на нем лежал прочный настил из массивных тесаных бревен, края которого выступали над краями гранитных глыб ровно настолько, чтобы полуденная тень скрывала фундамент – таким образом, дворец будто висел в воздухе над синей гладью озера.
Впечатление невесомости дворца подчеркивалось большим количеством свободного пространства: и первый, и второй этаж были окружены колоннами, образующими узкие открытые галереи. Третий этаж стоял на усеченном конусе крыши второго этажа и сам заканчивался вогнутой конусной крышей из черепицы.
Стены дворца не были покрашены и сохраняли теплый цвет дерева, а все колонны и перила были золочеными; сияние позолоты отражалось в воде и усиливало ощущение воздушности всего строения.
Озеро, на котором стоял дворец, было глубоким, но небольшим; его берега были обрывистыми, из белого камня, между слоями которого пробивался красный и зеленый мох. На камнях росли низкие сосны с толстыми кривыми стволами и необыкновенно густыми кронами, а дальше стояла зеленая плотная стена лиственного леса, усилиями людей превращенного в парк.
Все дорожки парка были кривыми и извилистыми; на их поворотах были посажены причудливо подстриженные кусты высотою не более локтя, а за ними находились посыпанные крупным серым песком площадки, на которых в беспорядке были разбросаны большие и малые валуны. Парковые скамейки и декоративные мостики над крохотными прудами тоже имели неровные, не законченные формы: их линии изгибались и обрывались подобно линиям дорожек.
Дух Дзэн не переносит завершенности, он присутствует лишь там, где есть место воображению и незримому движению Дао – великому потоку бытия.
* * *
Садовниками и сторожами в парке работали два старика: один из них был одиноким, второй воспитывал мальчика и девочку, а жили старики в маленьком домике в гуще сада. Денег за работу они не получали, довольствуясь провизией и старыми вещами, которые им изредка привозили.
Вечерами, уложив детей спать, старики усаживались на веранде своего домика и неспешно пили чай: эта традиция нарушалась ими только в холодные зимние дни. Чаепитие проходило обстоятельно, с соблюдением всех необходимых правил. Прежде всего, следовало отвлечься от суетных мыслей и сосредоточить внимание исключительно на чайной церемонии. Старик Сэн и старик Сотоба знали, как этого добиться. Вначале Сотоба доставал старинный свиток, покрытый иероглифами: там были записаны стихотворения, позволяющие достичь нужного состояния души. Любимым стихом Сотобы и Сэна был следующий:
Два сторожа в осеннем саду
Любуются яркой листвой
И ведут тихую беседу.
Лица их спокойны и радостны,
В волосах же у них седина.
Сотоба вслух читал это стихотворение, медленно, по одной строке, чтобы живее представить и сильнее почувствовать то, о чем здесь говорилось. По окончании чтения старики долго смотрели на закат; на этом духовная подготовка к чаепитию заканчивалась и начиналось заваривание чая. Оно требовало высочайшего мастерства; бывало, что люди всю жизнь учились заваривать чай, но так и не могли достичь совершенства в этом сложнейшем деле. Само собой разумеется, что весь процесс заваривания проходил у стариков размеренно, с соблюдением необходимого ритуала. При этом, вода и огонь, – необходимые элементы приготовления чая, – заслуживали пристального внимания и созерцались с глубокой сосредоточенностью.
Посуда для чая была самой простой работы, лишенная каких либо украшений, ибо она не должна была отвлекать от того, для чего была предназначена. Чашки для готового напитка были маленькими, потому что только в малых количествах проявляется вкус: большое подавляет сущность, а малое – выявляет ее, говорилось в свитке Сотобы.
Выпив по две чашки чая в полном молчании, Сэн и Сотоба решили, что теперь можно заводить разговор.
– Идет зима, – задумчиво произнес Сотоба, отрешенно глядя на темные небеса.
– Еще не скоро, – меланхолически возразил Сэн.
– Я уже чувствую ее дыхание по утрам.
– По утрам чувствуется холодное дыхание зимы, – согласился Сэн.
– Все больше листьев опадает в парке. А сегодня почернели кончики лепестков у белых хризантем, – сказал Сотоба, и его глаза увлажнились.
– Сколько трогательного в увядании, – вздохнул Сэн.
– Увядание прекрасно, как прекрасна затаенная печаль.
В разговоре наступила пауза.
– Золотая и багряная листва, отраженная в синеве озера – что может быть красивее? – нарушил молчание Сэн.
– И за это тоже мы любим осень, – сказал Сотоба и прочитал на память:
Осень. Свежесть прозрачного воздуха,
Пустота оголенных равнин
И пронзительный крик журавлей…
Монотонный стук дождя
Сменится зыбкой тишиной,
И застылая земля покроется мягким снегом.
– Так, так, – кивнул Сэн и прибавил: – «Но останется замерзающий чахлый тростник на морском берегу»… Разрушение и одиночество скроет время. Все станет невидимым в бесконечной дали пустоты.
– Да, это так, – сказал Сотоба.
Наступила долгая пауза.
– Когда мы молоды, множество нитей привязывают нас к жизни, – сказал Сэн. – Потом они рвутся одна за другой, пока не порвется последняя.
– У меня как раз осталась последняя, – отрешенно проговорил Сотоба.
– Страх перед смертью?
– Страх перед смертью? Но я давно понял, что смерть не хуже жизни.
– Это так, – согласился Сэн.
– Страха у меня нет. Моя последняя нить – мой сад, – сказал Сотоба.
В разговоре наступила пауза.
– А у меня есть страх – страх за детей, которых я должен вырастить, – сказал Сэн.
– У каждого своя судьба.
– Я не рассказал вам, уважаемый Сотоба, как попали ко мне Такэно и Йока? – спросил Сэн, которому очень хотелось рассказать об этом.
– Я с удовольствием выслушаю вас, уважаемый Сэн, – поклонился ему Сотоба.
– Благодарю вас, уважаемый Сотоба, – ответил ему поклоном Сэн.
– Итак, в то время я жил в небольшой рыбацкой деревне на берегу Океана. Долго мне пришлось бы говорить о том, как я попал туда…
– Прошу вас не смущаться и поведать об этом. Время, потраченное на рассказ о судьбе человека, не пропадает даром.
– Вы великодушны, уважаемый Сотоба. С вашего милостивого позволения, я продолжаю… Как я попал в эту деревушку? Меня принес в нее поток жизни. С юношеских лет я мечтал стать поэтом, подобным Кокамонъину-но Бэтто или Инбумонъину-но Тайфу. Мои родители были в ужасе от этого. Они боялись, что я повредился умом, ибо целыми днями напролет я твердил стихи этих величайших поэтов или пытался сочинять собственные. Мой отец, придворный каллиграф господина Осикоти, хотел, чтобы я также занялся каллиграфией, дающей большие доходы и солидное положение в обществе. Но обыденное существование служащего внушало мне такое неодолимое отвращение, что, в конце концов, не в силах переубедить отца, я ушел из дома. Вместе с монахами-скитальцами я обошел почти всю страну, бывал в священных храмах, видел дивные красоты природы. Я видел две великие реки, впадающие в озеро, а на нем – лодки под парусом, плывущие к берегу, и гусиные стаи, опустившиеся на песчаную отмель. Я видел заходящее солнце, осеннюю луну, снег на горных вершинах; слышал, как звонит колокол в храме, и бушует буря в горах.
Мост в парке
– Десять пейзажей озера в разные времена года: весенний расцвет, облака над двойной вершиной горы, цветы над водой, рыбы в воде, ивы над волнами, соловьи на ветках ив, вечерний свет над горной вершиной, луна на озерной глади, осенняя луна в трех протоках, снег на обвалившемся мосту, – произнес Сотоба, глядя куда-то вдаль.
– Вы тоже бывали в тех местах?
– Я помню все, как сейчас.
Наступила пауза.
– Видел я и чудесный остров в море над лазурными волнами. Он далеко отстоит от суши, но воздух там настолько прозрачный, что с берега моря прекрасно видны неприступные скалы этого острова и расселины в них, – сказал Сэн. – Многого я насмотрелся и многому научился. Но жизнь скитальца полна таких лишений, что я не смог долго выдержать. Придя в большой город, я вынужден был сделать то, чего мне меньше всего хотелось – поступить на службу. Правда, моя работа не была обременительной: два дня я работал, два – отдыхал, и в дни отдыха наслаждался поэзией и одиночеством. «Отшельник и в городе найдет уединение», – отмечено великим Канцзюем.
На городской окраине я построил себе хижину из хвороста и соломы; моим единственным гостем был местный староста, удивительный человек. Его мысли были прочно привязаны к земному – дровам, сену, еде, одежде и, главное, деньгам, – а душа парила высоко. Он любил слушать, как я читал ему стихи; он в них ничего не понимал, но слушал меня с большим вниманием и необыкновенной почтительностью.
– Вы прочтете мне свои стихотворения? – спросил Сотоба.
– Они слишком несовершенны для того, чтобы я осмелился предложить их вашему вниманию, – ответил Сэн и виновато развел руками.
– Восемь лет я провел в большом городе, – продолжал он, – и эти годы я бы не назвал несчастливыми. Но всему приходит конец; в городе случился большой пожар, и моя хижина сгорела в числе сотен прочих домов. Мне трудно передать вам, какой это был удар для меня; построить ее заново у меня уже не было сил. Я вновь отправился странствовать, и с отчаяния не стал писать свое имя на шляпе, как это принято у скитальцев. «Если я умру в дороге, то пусть я умру в безызвестности», – сказал я себе…
Что еще мне поведать вам о своей жизни? Ночлег в поле под рваным одеялом, утренние холода и постоянный голод скоро состарили меня. «Утренний холод. Сушеная рыбешка – вот и весь мой завтрак», – какие прекрасные стихи!
В разговоре наступила пауза.
– Одиночество стало моей привычкой, но все же, но все же… «Когда я смотрю на луну или утренний снег, сердце сжимается от безмерной тоски по собеседнику. Я пью вино и завожу разговор сам с собой», – печально улыбнулся Сэн.
– «Старость уже на пороге. Чувствую, она будет похожа на этот холодный мелкий дождь», – в тон ему проговорил Сотоба.
– «Жизнь в преклонном возрасте доставляет радость только тому, кто избавился от заботы, забыл о различиях между старостью и юностью, и обрел в душе безмятежный покой», – продолжил Сэн. – Однако когда позади шесть десятков лет, тело дряхлеет. Старику не выжить под открытым небом, он нуждается в пристанище. Вот я и прекратил свои скитания, поселившись в рыбацкой деревушке. Ее жители приняли меня, а я помогал им чем мог. Но я оставался чужим для них; единственно, к кому я привязался по-настоящему, и кто ответил мне такой же привязанностью, был мальчик-сирота Такэно. Я обучил его грамоте, я старался передать ему многое из того, что знал сам… Затем в деревню пришла беда – Большая Волна.
– Большая Волна? – Сотоба поднял брови и покачал головой.
– Большая Волна, – повторил Сэн. – Погибли почти все рыбаки, находившиеся в море, погибли и почти все жители деревни, которых настигла Волна на берегу. Мы с Такэно спаслись на горе, куда привели меня мои старческие предчувствия. Спустившись вниз, мы нашли среди тел погибших людей едва живую девочку – это была Йока. Позже выяснилось, что она лишилась родителей: ее отец утонул в море, а мать погибла под обломками своего дома. Оставшиеся в живых рыбаки покинули это проклятое место, и деревня перестала существовать.
Я, Такэно и Йока – три никому не нужных человека – пошли куда глаза глядят, пока не пришли к вам, уважаемый Сотоба. Вы оказались так добры, что дали нам кров и взяли меня к себе в помощники. Ваше сердце не ожесточило время, уважаемый Сотоба, ваше сердце полно человеколюбия.
– Сострадания, уважаемый Сэн. Человеколюбие – удел глупцов или просветленных, – мягко возразил Сотоба.
Наступила пауза.
– Ночь становится холодной. Надо раздуть огонь в жаровне, – сказал Сотоба и прочитал:
Осень пришла! —
Шепчет холодный ветер
У окна спальни.
На черной ветке
Ворон расположился.
Осенний вечер.
– Какие трогательные стихи, если бы мне был дан такой талант… – печально произнес Сэн. – Прошу вас, прочтите еще раз, уважаемый Сотоба. Как это хорошо…
