Юрий Иванович Семенов
Тропа обреченных
Глава 4
Неказистая лохмоногая лошаденка без понукания бежала довольно шустро по свежеприпорошенной дороге в Садовском лесу, как будто понимала, что подсевшим в сани двоим седокам очень некогда, к тому же оставаться им на виду небезопасно.
Яростно ненавидел Гринько советскую власть, которая лишила его мельницы и пяти гектаров земли, на которых сезонно работало полдюжины батраков. Но крайняя жестокость, с какой он зверствовал, еще руководя бандой, подразумевала более ощутимые материальные потери.
Назначение Гринько надрайонным проводником – вожаком банд в близлежащих к Луцку районах изменило его психологию и поступки. И не случайно, видать, он сменил свою былую кличку Волкодав на Зубр, вложив в новое название, безусловно, определенный смысл.
Он подумал о брошенном схроне, с успокоением надеясь на скорое тепло и горячую еду. Хорошо бы наваристого борща, который умела на объеденье готовить Явдоха, жена Сморчка – Яшки Бибы, под домом которого на окраине города – просторный схрон для крайнего случая и подобающего главаря, с надежной вентиляцией и запасным выходом через колодец. Гринько и сейчас мог проникнуть в схрон, не заходя в дом. Но нужды в этом не видел. Потайной лаз служил прежде всего выходом при опасности.
Гринько поймал себя на мысли: о чем бы он ни думал, каждый раз на его пути вставала Мария Сорочинская, Артистка, носившая поначалу нежное прозвище Ласка, данное ей еще в девичестве безмерно влюбленным Миколой, будущим мужем, да так и приставшее к ней больше собственного имени. Это теперь Микола почти не произносит «будь ласка», очерствел мужик.
Подъезжая к окраине Луцка, Гринько вдруг спрыгнул с саней, пошел рядом.
– Слазь-ка и ты, Дмитро-мурло, – бросил он, – сейчас у развилки свернем, так неприметней будет. А ты возвращайся, – махнул вознице.
Парень стеганул коня, и вскоре стихли и легкий хрип лошади, и скрип полозьев. Только слышались торопливые шаги двоих, входящих в город.
Гринько теперь занимало одно: дома ли Яшка с Явдохой и все ли у них ладно? Об этом узнает охранник, а сам он переждет за сараем в соседнем дворе.
Дмитро же будто пробудился от обидного обращения «Дмитро-мурло», напомнившего ему неприятные моменты в отношениях с хозяином. Семнадцатилетним пошел он в батраки к старшему Гринько. В тот же день и обозвал Иван Гринько нового работника «мурлом», сразу же невзлюбив парня за то, что тот был и ростом повыше, и складного мускулистого обличья, и на лицо попривлекательнее, с укладистой русой шевелюрой. Потому и обидно было слушать Дмитро от кривоногого недоростка с глубоко запавшими глазами обидные слова «мурло», «рыло», больше подходившие ему, Ивану, особенно сейчас, – обросшему и немытому.
Политика не интересовала Дмитро. Без образования и с ленивым умом жил человек. У него была одна забота: как помочь парализованной матери. Теперь помощь не требовалась. В прошлом году она умерла. Иван Гринько расчетливо одолжил денег на похороны, чем окончательно привязал к себе бывшего батрака. Хозяин без стеснения называл его «холуем», зная – тот и не заметит унижения. А Дмитро замечал и порой сильно обижался, но помалкивал, потому как деваться было некуда: либо смерть, либо тюрьма. А душа противилась и тому и другому. Поэтому любое приказание своего хозяина выполнял с услужливым рвением, как и Алекса, насильно уведенный Зубром в лес. Вот и сейчас, когда Гринько сказал: «Иди к Яшкиному дому, не забыл, поди, стукни три раза в крайнюю слева раму; если все в порядке, мигни из дома светом в окне. Да не болтай долго, а то ведь пока твое ненасытное мурло не нажрется, о деле не вспомнишь. Не спеши, но и не морозь меня, понял?» – Дмитро бросился исполнять поручение.
Надо сказать, Гринько зря сказал на связного, что он «ненасытное мурло». Парень, хотя и любил поесть, никогда не позволял себе сесть за стол, не завершив неотложное дело. Да и никто не пригласит его сразу к столу, человека на побегушках.
Уйдя к сараям и оглядевшись, Гринько с сонным видом таращил запавшие глаза на кухонное окно, перекатывая на скулах тугие желваки: то ли нервничал, то ли действительно застыл и зверски проголодался.
Свет в кухонном окне не мигнул, а просто на крыльцо вышел худенький, неразличимый в темноте Яшка, спустился к уложенным в штабель у сарая дровам и тоненько сказал в темноту:
– Пошли в хату.
Явдоха всплеснула руками, увидя Зубра, что должно было означать: слава богу, живой, и я рада, будь как дома. Накрывая на стол, она словно плыла по комнате и была похожа на крупную свеклу хвостиком кверху – собранные в узел на темени волосы торчали кисточкой, и сама она, полная, розовенькая, совсем без шеи, наигранно улыбалась, успевая и дело делать, и в бок сунуть мужу, который, без слов поняв ее, шмыгнул за самогонкой.
– Яков, присядь-ка возле. – За руку притянув к себе хозяина, Гринько взял из его рук граненый штоф, налил три рюмки. Никому не предлагая, выплеснул самогонку в рот и набил его ржаным хлебом, нетерпеливо начал жевать. – Все ли ладно? – спросил он наконец и резко предложил: – Пейте, чего переглядываетесь!
Яшка с Дмитром церемонно опорожнили рюмки.
– Происшествиев особых нет, но и что все ладно, не скажешь, – подцепив корявыми пальцами кусок огурца из тарелки, начал Яшка Биба. Он всегда говорил путано, даже если все обстояло благополучно. Можно сказать кратко и просто: «Задание выполнено». А он обязательно напустит тумана: «Надо бы затемно, – а связной засветло потащился передать „грипс“[4], а то бы, если на мосту оказался их торчальщик, встреча хотя бы и состоялась, а там кто знает, чем бы все кончилось, может, была бы заварушка для нас вовсе нежелательная…» И когда тошно становится слушать Яшку, его перебивают. Явдоха говорит, он привык придуряться на людях и не сразу из этого состояния способен выйти. И верно, Сморчок был преушлый, понятливый человек, ему не требовалось дважды повторять одно и то же, а задания он выполнял с завидной быстротой и точностью, но говорить начнет, будто перед следователем в придурковатость впадает. И если тут не помощь Явдохи – только цыкнет на него, – нормально, без витиеватости, излагать свои мысли Яков не способен.
Зная эту слабость Бибы, Гринько нетерпеливо спросил:
– Какие же «не особые происшествия» и что «неладно», ты конкретнее давай, не тяни.
– Ну где же ладно, когда Артистка на базаре бабе морду побила, а ее мужику двухведерную кадку с остатками капусты на башку напялила.
– Может, за дело? – слегка улыбнулся Гринько, но поправился: – Незачем, конечно, к себе внимание привлекать!.. Ну а мужик что?
– Милицейскую свистульку в зубы и давай свиристеть, на подмогу звать.
– Совсем плохо… – хмурясь, круто качнул головой Гринько.
– Это еще не совсем погано, – подзадорил Яков. – Марья, то есть Артистка, ну так и есть артистка заслуженна, такую спектаклю разыграла на людях, за нее боязно. Куда умная дура полезла, сидела бы себе в тенечке. Серьезным делом порученным орудует, к чему ей физзарядка…
– Что за спектакль, куда ты разговор уводишь? – одернул Гринько.
Биба выпучил глаза – чего тут непонятного? – ответил:
– Свисток вырвала у мужика, уцепила верзилу за отвороты шинели да так рванула вниз – двумя полосами разодрала края бортов донизу. Тут два милиционера прибежали, схватить Марью хотели, сдержать, но не можут, она одному локтем в грудь, тот кубарем… Народ хохочет, потехой исходит, сгрудился, тут Марья-то и утекла. Вот чего ей теперь за это дело будет?
– Ничего не будет, – зло бросил Гринько. – На вид себя выставила… Сова в городе?
– Тут он, под тобой, в схроне. Позвать, что ль? – поднялся Биба.
– Сам спущусь к нему, – усадил хозяина на табурет Гринько. Он обрадовался, что сможет повидать своего эсбиста[5] Сову и узнать от него побольше и потолковее информацию. Поэтому интерес у него к Сморчку пропал. Выпив еще рюмку, он приказал Якову: – Артистку мне в любую пору до завтрашнего утра доставь. Да чтоб без ее Миколы, пусть не болтается тут возле дома. Сам присмотришь. А теперь проводи нас с Дмитром в подпол.
Просторный схрон Бибы под сенями и сараем Гринько считал самым уютным. Сюда затащили даже кровать из железных прутьев.
Яков засветил лампу, и Гринько увидел на койке спящего в телогрейке и сапогах Сову. Тот не пробудился даже тогда, когда Гринько громко заговорил, взяв со стола бутылку с остатком самогонки:
– Нажрался, скот… Зачем, Яков, дал? – напустился проводник на Бибу.
– Так Сова же с собой принес, бутылка не моя, – оправдывался тот, раскрывая шкафчик. – Моя вот, немецкая, пузатая, это энзэ, я ему так и сказал, неприкосновенный запас.
– Чего ж в ней половина? – затормошил спящего Гринько.
Эсбист вскочил с постели, лохматый, большелобый, со сплющенным кривым носом и неестественно узким, будто в насмешку срезанным, подбородком.
– А-а?! – дико рыгнул он, утер ладонью губы и так довольно ощерился, узнав своего вожака, что, казалось, готов был броситься в объятия. Да вовремя успел сообразить, что от него разит перегаром. А потому только сделал приглашающий жест присесть, простуженно говоря: – Надо же! Не думал, не гадал. Друже Зубр! Вовремя! Как же вы вовремя! Голова кругом идет…
– Пить надо меньше, – жестко бросил Гринько, присаживаясь на короткую лавку. – Тебя же голыми руками бери, не только шороха, голосов не чуешь. А тебе это непозволительно по рангу.
– Учту, виноват… – покаялся эсбист. – Простудился, решил полечиться.
– Я так и подумал, друже Сова, – примирительно заключил Гринько и все же предостерег: – Повторов избегай, не допущу я, чтобы моего знающего помощника потрошили чекисты.
– Резон есть, – согласился тот.
– Сверху не слышно весенних указаний? – поинтересовался Гринько.
– Артистку попытайте, через нее же связь к краевому проводнику Хмурому… – тонко хихикнул эсбист, добавив: – Может, у нее с ним поближе контакт.
– Ты мне это брось! – возмутился Гринько, но, видать, поторопился выразить свои эмоции, заинтересованно спросил: – Что-нибудь известно тебе?
– Ни-и, шуткую, – замахал руками Сова, поняв, что сболтнул не просто лишнее, но и опасное для себя.
Об этом же сказал ему и Гринько:
– Ты учти, ночная птица, Хмурый не переносит любопытных, поэтому твои догадки могут сильно напортить тебе. Я не скажу, другой выслужится… Ты это понял. Опохмелись на здоровье, если охота есть. Да спать давай. Кровать моя. Всё! Гаси свет.
Глава 5
Отправляясь представить нового своего заместителя первому секретарю обкома партии Профатилову, полковник Исаенко говорил Киричуку:
– Учти, Василий Васильевич, будешь говорить с Ильей Ивановичем, помни, он человек опытный, отлично изучил местное население, знаком со множеством людей. И главное – всегда чувствует и знает обстановку. Обрати внимание: чувствует! Ты с этим столкнешься не раз… Во все вникает, но не по мелочам. Так что от тебя, Василий Васильевич, уже сегодня требуется широта познания и глубина мышления в новом качестве.
– Я еще в курс дела не вошел, – напомнил Киричук.
– Принял командование, значит, за все и в ответе, – пояснил Исаенко. – Бандитам все равно, когда мы приходим, когда уходим. Кстати, припомни-ка, что говорил твой наставник юности Наумцов: «Чекист с четверть оборота должен подключаться к любой оперативной скорости». Я верно помню?
У Киричука потеплели и оживились глаза.
– Смотри-ка, помнишь, – удивился он. – Федор Владимирович при этом еще добавлял: «Не теряя ориентировки».
– Разумное дополнение, – поддержал Исаенко и спросил: – Тебе известно, где он сейчас?
Этого Киричук не знал и был чрезвычайно обрадован, услышав, что Наумцов жив и здоров, работает в Запорожском управлении МГБ. Да и как было не обрадоваться вести о чекисте, по которому сверял меру человеческой порядочности и крепости духа в людях.
Они познакомились в начале тридцатых годов, обучаясь в Винницком гидромелиоративном техникуме. Киричуку было семнадцать, а коммунисту Федору Наумцову – все двадцать пять. Он уволился в запас младшим командиром из кавалерийского полка корпуса червонных казаков. Влияние старшего на формирование личности вступающего в жизнь смышленого паренька было огромным, как в понимании долга, дисциплины, так и щепетильной обязательности во всем, пригодившихся Василию Васильевичу в многолетней чекистской работе.
А прежде была работа по специальности в Казахстане: они разъехались из Винницы в разные стороны. Переписывались. В одном из писем Федор Владимирович сообщил о том, что стал сотрудником ОГПУ.
В школьные годы Киричуку приходилось встречать военных с вышитым на рукаве щитом и мечом в овале. Он знал, что это чекистский отличительный знак, и благоговел перед сотрудниками ОГПУ. Забывая обо всем на свете, ходил за ними по улице. Чекисты вызывали у него трепетное уважение: они боролись со шпионами, с врагами. И вдруг простой, хорошо знакомый человек стал чекистом. Нестерпимо захотелось последовать его примеру. Наумцов одобрил это желание, предупредив молодого друга о том, что в предстоящей работе у него до конца дней должно быть горячее сердце, холодная голова и чистые руки. Тогда Киричук еще не знал, что это слова Феликса Эдмундовича Дзержинского.
В сентябре 1933 года по путевке Южно-Казахстанского обкома комсомола Киричук стал сотрудником органов госбезопасности. Войну встретил на посту заместителя начальника управления НКГБ Ферганской области. А осенью чекистская судьба свела его с Исаенко в военной контрразведке при формируемой 53-й отдельной армии. Тут-то им и довелось узнать врагов иного рода – оуновцев.
Исаенко не забыл, как умело разоблачил Киричук законспирированных бандеровцев, которые стремились проникнуть в действующую армию с целью сбора шпионских сведений, убийства командиров и политработников. Поэтому после войны, когда ему потребовался заместитель, непосредственно руководящий борьбой с бандеровским подпольем на Волыни, полковник Исаенко вспомнил о Киричуке, и в этой новой должности Василий Васильевич должен был сейчас представиться первому секретарю обкома партии.
Профатилов приветливо встретил руководителей государственной безопасности на Волыни. Небольшого роста, плотного телосложения, он был словно влит в темно-синий френч, какие носили партийные работники довоенной и послевоенной поры. Привычно выйдя из-за стола, он радушно пригласил всех к небольшому диванчику, стоящему в углу кабинета.
– Я достаточно осведомлен о вас, Василий Васильевич, а обо мне полковник Исаенко, пожалуй, успел уже вам рассказать, так что, будем считать, знакомство состоялось.
– Вы правы, Илья Иванович, пуд соли все равно за один присест не съедим, – поддержал Киричук.
– За присест не надо, а в принципе я за то, чтобы мы с вами дольше работали. Для начала я не стану пускаться в наставления. Поживите, оглядитесь. Постоянно помните о том, что мы затянули ликвидацию вооруженных банд, отчего сдерживается осуществление важных социальных, экономических и политических мер, предпринимаемых в перестройке хозяйства. Нам необходимо укрепление местных органов советской власти и правопорядка. Работа преогромная. Она требует полной самоотдачи.
– А иначе работать нам еще не приходилось, – выразил привычную готовность Киричук.
– Знаю, выспаться часто не доводилось… – с пониманием подметил Профатилов. – Но стоящие перед нами задачи требуют еще энергичнее вести борьбу с остатками банд. Мы не должны допускать, чтобы у нас продолжали гибнуть люди.
Исаенко вставил:
– Гибнут прежде всего самые активные люди.
– К сожалению, да, – поддержал Профатилов. – А недобитые оуновцы мешают населению полнокровно жить и работать в полную силу. Сказать прямо, они в яростной злобе готовы смести все, что им мешает. А у крестьян не всегда хватает духа дать решительный отпор бандитам. Прошлой осенью бандеровцы особо начали охотиться за «ястребками». Имейте это в виду, чтобы не повторились уроки прошлого. Напомните об этом майору Рожкову, он занимается с группами самообороны.
– Учтем! – сделал пометку в блокноте Киричук и заверил: – Возьму на контроль.
– Необходима, товарищи, большая организованность населения, убежденность людей в правоте нашего дела. А для этого какие усилия мы должны проявлять постоянно? – вопросительно посмотрел на Исаенко и Киричука секретарь обкома.
– Известно какие… – живо откликнулся Исаенко. – Всего себя отдать на то, чтобы покончить с националистическим бандитизмом.
– Нет, этого недостаточно, – решительно возразил Профатилов. – Я имею в виду постоянное участие чекистов в пропагандистско-разъяснительной работе среди населения. В идеологической борьбе мы не должны терять души людей ни при каких обстоятельствах. Надо постоянно воспитывать людей, прежде всего молодежь, убежденными социальными борцами, которые не отступят перед устрашением. Мы знаем, пополнение оуновских банд происходит чрезвычайно туго, в основном за счет обманутых и силком уведенных в лес, которых бандиты стараются сразу скомпрометировать участием в кровопролитном акте.
– Скрепляют кровью, как они говорят, чтобы новичок не сбежал, боялся наказания, – сделал пояснение Исаенко.
– Само собой разумеется, это не ново. – Избегая лишних растолковываний, Василий Васильевич продолжал слушать секретаря обкома партии.
– Таких рядовых бандеровцев, далеких от националистических идей, много, надо сказать. Их было бы значительно меньше, проводи мы необходимую работу не только пропагандистского характера. Например, у меня есть точные данные, сколько призывников вместо службы в армии угодили в лес. Увели их бандиты от родного дома. Кто воспротивился, тех убили либо покалечили. Как видите, лесные шустряки поразворотливее оказались военкомовских работников, а чекисты тут вообще не сработали. И это очень плохо… Повторюсь, прежде всего помните о постоянном участии чекистов в разъяснительной работе.
– Понятно… Илья Иванович, – задумавшись и как бы не соглашаясь с чем-то, сказал Исаенко. – Чекист – прежде всего боец партии, это ясно, а в наших условиях он еще и воин на переднем рубеже… Но не забываем ли мы при этом одну очень важную особенность нашего труда: за чекиста никто не сделает его основной, так сказать, кровной работы, на которую он поставлен, ибо наши функции…
Профатилов приподнял руку, спрашивая:
– А разве входило в четко определенные функции чекистов двадцатых годов бороться с беспризорностью? – и тут же ответил: – Нет, не входило. Но чекисты благороднейшим образом справились с этой необычной для них задачей.
Киричук счел нужным высказать свое мнение:
– Насколько я понял, Илья Иванович, чекист обязан использовать любую возможность для разъяснения населению сущности социалистических преобразований.
– И непременно раскрывать суть украинского буржуазного национализма, для чего необходима соответствующая подготовка, – задержал взгляд на Киричуке Профатилов. – Это, Василий Васильевич, касается не только вас, как новичка на Волыни. Я, например, постоянно читаю соответствующую литературу и нахожу кое-что любопытное. Да вот хотя бы взять небезызвестного прислужника Гитлера митрополита Шептицкого, того самого, который в сорок первом году написал об Украине как о подневольной фашистам территории, народ которой не имеет права на свободу и свою суверенную державу. Не стану касаться известных его изречений о том, что властвовать могут «Богом избранные единицы», что «работник не имеет права на собственность» и тому подобное. Все это мы в разных вариантах слышали. И вдруг обнаруживаю введенное Шептицким понятие «национальная держава» вместо «украинская держава», этакий смысловой выверт типа «рiдна хата», «всенациональная хата».
– Вот тебе и самостийная Украина… – оживленно подхватил Исаенко. – А все оттуда же, от собственничества: навоз возле хаты – мой! Тронь – на вилы подымет. И государственность у националистов, униатских священников в том же духе: Украина для украинцев. Прежде всего собственность! Единоличное представление своего хозяйства и государства.
– Так что, Василий Васильевич, вам на ходу придется познавать тонкости реакционной националистической идеологии украинских собственников – злобствующих врагов коренных интересов трудящихся, – закончил секретарь обкома, добавив: – Они понимают, их карта бита. Мы должны поскорее дать людям возможность спокойно трудиться.
Глава 6
Не восхищаться своим чутким слухом Зубр не мог: «верный страж» его ни разу не подвел. Вот и сейчас, едва скрипнула ляда – деревянная крышка лаза, Гринько тут же пробудился; по тихим приближающимся шагам узнал Яшкину походку, неспешную и даже как будто с сонной ленцой, не дающей повода к беспокойству.
Скрипнула дощатая дверь в схрон, и, прежде чем вспыхнул трехцветный немецкий фонарик, раздалось предупредительное, вполголоса, пожелание доброго утра.
– Друже… Я это… это я с делом. – Чуть ли не у самого носа Гринько вспыхнул, ослепив, фонарик. Тот отмахнулся, зло обругал:
– Слепишь, паразит! Тюкну я тебя, Сморчок, наведешь ты меня на грех.
– Так это, вчера-то вы сами и велели… до утра чтоб, вот я и говорю, тут она, в боковушке ждет, сердитая, а улыбается.
– Артистка! – с придыхом вырвалось у Гринько, схватившегося за небритый подбородок.
– Буди, говорит, Ивана… вас, значит, удача мне подвалила.
– Какая удача? – неспокойно спросил Гринько, надевая пиджак и по привычке проверяя, все ли цело в карманах. Уточнил: – Она так и сказала: «Ивана» – или как иначе?
– Да, так и повеличала, как же еще, – говорил Яшка, сам не зная почему скрывая произнесенное Артисткой: «Буди Ваньку, некогда мне ждать кобеля… ночью, видите ли, доставь… что я ему? Зови, говорю, а то уйду. Он тут должен был сидеть и терпеливо слушать, когда моя ножка скрипнет половицей на порожке». Властная женщина засмеялась, и непонятно было Бибе, всерьез ли она говорила или шутила.
– Это само собой, – кивнул Гринько и привычно распорядился: – Иди живо приготовь мне все для бритья; чистую, получше, рубаху достань, гребень не забудь, второй месяц пятерней причесываюсь… а сама пусть в боковушке сидит, пока не явлюсь. – И, уже подымаясь по лестнице вслед за Яшкой из подпола, добавил: – Явдоха пусть столик накроет, винцо там, яблочки… С дамой все-таки, они это ценят, тем более такая помощница.
В прихожке он слегка подмигнул Явдохе, несшей начищенный до яркой желтизны самовар, и та, довольная, расплылась в улыбке. Легко обманываются женщины, отвыкшие от приветливого внимания. А знай она мысли этого угрюмого человека, наверняка бы ошпарила его провальные глаза. Оскорбительно-обидное подумал о ней Зубр: «Сама как свинья, и зрачки поросячьи сияют…»
Яшка принес полотенце, бритву, поправил ее на оселке и, манерно откинув мизинец, подал Гринько. Тот уже намылился и, задернув мешковатую занавеску в закутке у печки, где висел рукомойник, сунулся носом в осколок зеркала, твердой рукой ловко заработал бритвой.
Из закутка вышел посвежевшим и, тихо приблизившись к приоткрытой двери в боковушку, прильнул к щели. Он прямо-таки впился глазами в преспокойно сидевшую на табурете обожаемую женщину. Мария мечтательно смотрела в окно. Никогда еще Зубр не видел лицо Артистки таким одухотворенным, загадочным, будто перед ним сидела не бойкая, давно известная ему игривая хохотунья с кудельками на висках, а совершенно другая женщина.
«У, сатана!» – мысленно вырвалось у Гринько, и он распахнул дверь:
– Слава Украине!
– Героям слава! – чуть приподнялась она со скрипучего табурета, подавая руку, и снова опустилась на него.
– Здравствуй, Артисточка. Рад видеть тебя в добром здравии.
– Будь и ты здоров, Зубр. Что-то не нравится мне твоя личность, болел, слышала.
– Личность моя крепко здорова, к ней хвороба не причастна!
– Зачем позвал? – вдруг непривычно строго спросила Мария и добавила вовсе не по рангу поучающе: – Не надо бы превращать хату Сморчка в расхожий постой. Очень даже зря… Заследили главный запасник Хмурого. Не одобрит он.
– Я и не знал, что ты так шибко осведомлена, дорогуша.
В этот момент с улыбчивым «извиняйте» вплыла Явдоха, высоко держа в руках самовар, а следом за ней, пружиня на хворых ногах, торжественно нес перед собой граненый штоф с вишневой настойкой и тарелку моченых яблок шустрый Яков, успевший раньше хозяйки поставить угощение на стол да еще выложить из кармана кулечек с конфетами-подушечками.
Когда хозяева ушли, Гринько взял с этажерки две чашки, протер их полотенцем, налил вина. Он делал все это молча, по-домашнему деловито, не глядя на Марию. А та наблюдала за ним с тем любопытством, с каким присматривают за ребенком, взявшимся за непривычное занятие.
– Будь ласка, выпей за нашу удачу! – предложил Гринько и, подождав, пока Мария подняла чашку, чокнулся, разом выпил.
– За удачу!.. – охотно подхватила она и, сделав несколько глотков, отставила чашку. Заговорила напористо, властно: – Задачей номер один Хмурый ставит перед «черной тропой» уточнить и доложить численность оставшихся боевок, потери за три зимних месяца, наличие оружия и боеприпасов, возможность их пополнения, а также все о дезертирах, сомнительных лицах.
– Об этом наверняка в «грипсе» сказано, – испытующе посмотрел в глаза Марии Гринько, беря у нее послание Хмурого.
– Не знаю я, что в «грипсе», не любопытна, говорю то, что велено передать на словах.
– Кем велено? – резко спросил Зубр. – Не Хмурый же облагодетельствовал тебя личным вниманием?
– А почему бы и нет? – с вызовом бросила Артистка, спохватившись: а вдруг Зубр принимает ее слова за чистую монету, и как бы тут не переиграть…
Она заметила, как в лице, в глазах Гринько собралась готовая взорваться напряженность, а потому встала, прошлась по комнате, поигрывая округлыми бедрами – знала, бестия, чем сбить недовольство мужика, который не мог оторвать от нее глаз. Она повернулась к нему, сказала просто и душевно:
– Хмурым велено. Только я, Иван, чай с ним не распивала и не сидела вот так. В глаза его не видела. Говорю, велели передать. В следующую пятницу с темнотой явишься в хату Шульги в Боголюбы известной тебе дорогой, строго обязательно. Кумекай сам. С данными, о которых говорила. А завтра вечером я тебе принесу кое-какие известия о причине ареста наших троих в Луцке. Пока сходимся на одном: что-то выдали захваченные чекистами «грипсы» в схроне Ворона. Да ведь там фамилии не упоминаются. Наверное, какую-то промашку допустили, по тексту кто-то из них выплыл… Самой не по себе, как бы не подцепили, потому и рассерчала, когда позвал меня. Еще бы не хватало тебя завалить. Проходными дворами круг дала.
Высказанная Артисткой забота о Зубре была фальшивой, и они оба понимали это. Уловив тревогу во взгляде Гринько, Артистка плеснула масла в огонь:
– Добра не жди!
– Какого добра?! От кого? – повысил голос Гринько, успевший распечатать и прочитать небольшой по содержанию «грипс»: «Друже Зубр! Жду. Бог. Брат III. 4.22 X 1224», что означало: «Жду в Боголюбах у брата Шульги в четверг 22-го числа. Хмурый».
Артистка молча поднялась, не ответила.
– Больно ты осведомлена, вижу. Своим умом дошла али как?
– Ты меня вроде бы за глупую не считал. Чего же сейчас дуришь? – убедительно просто ответила Мария и деловито спросила: – Сюда тебе принести свежие новости, что разузнаем об арестованных, или в тайник у грушки положить?
Зубр тяжело, исподлобья посмотрел на Артистку, не зная, что ответить, и вдруг решительно сказал:
– Принесешь сюда. Буду ждать.