Воскресение Маяковского – Юрий Карабчиевский

Не знаю, насколько все это правда, но в любом случае эта книга мне не понравилась. Такое ощущение, что господин Карабчиевский руководствовался только сплетнями о В.В. Маяковском. Конечно, это антропологический подход, но он же не всегда уместен. И, на мой взгляд, книга получилась несколько злой, мне это не по душе.

Инцидент исперчен

Любил ли он смотреть, как умирают дети? Он не мог смотреть, как умирают мухи на липкой бумаге, ему делалось дурно.

Я ничего не абсолютизирую и заранее приветствую всех оппонентов и не глядя принимаю любые доводы.

Отношение к этой книге колебалось у меня от возмущения к согласию – туда-сюда-обратно, но, Боже, как неприятно!.. Не автор, а умывающий отсутствующие руки змей-искуситель какой-то. «Ломало» с первой и до последней страницы, главе на второй уже хотела даже бросить, подальше от греха. Почему? Представьте себе: приходите вы в гости к некоему человеку, возможно, знакомому, возможно, и не совсем, но общий знакомый у вас имеется, более того, этот общий знакомый – ваш друг или, как минимум, человек, который вам по душе. Слово за слово, в процессе распивания чаев или чего покрепче собеседник ваш наклоняется к вам поближе и доверительно эдак: «А знакомый-то ваш, друг-то ваш – алкоголик/наркоман/фашист». Вы резко меняете положение, увеличив сокращенную было дистанцию меж вами и клеветником, и, возмущенно округлив глаза, восклицаете: «Да как… да как вы смеете!.. Он мой друг!..» «И мой тоже, – признает собеседник. – Но что из того? Вопреки нашей дружбе, он пьет/колется/вскидывает руку».Таким было наше с Карабчиевским – осмелюсь сказать – общение, ибо сам он большое значение уделяет «сотворчеству» читателя, отказывая ему в этом, правда, в случае с Маяковским. В случае с Маяковским автор вообще во многом читателю отказывает: и читать-то его сложно (справедливо), и не читать-то его лучше, а слушать из зала (справедливо тоже)… Справедливого, истинного, я бы даже сказала, вправду много, этого нельзя не признать, но на что вырывать истины эти грубо так, с мясом, коль скоро Карабчиевский критикует «злые» и «анатомические» фигуры самого Маяковского?.. Он-де предельно механизировал творческий процесс и страшно бездуховен… Но, пардон, ни на какие откровения сверху В.В. никогда и не претендовал: «Поэзия – производство. Труднейшее, сложнейшее, но производство» – из «Как делать стихи». Ну и зачем «требовать от яблони апельсинов»? Кушайте апельсины, не кушайте яблок и уж тем более не бросайтесь ими, будто камнями…Можно обожать поэта или радикально не принимать его, можно люто любить у разных поэтов по паре-тройке «вещей» или знать наизусть десятками – из одного… К лирике могут быть десятки же, сотни подходов. Не может, по-моему, быть только одного – препарирования. Не знаю, двойственный ли – технарь/литератор – род деятельности автора так повлиял на его подход к Маяковскому, но я искренне удивляюсь тому, как он, критикуя «производственный» метод В.В., одновременно и сам разбирает и без того «ступенчатые» маяковские строчки на комплектующие. Но ведь мы читаем стихи не затем, чтоб упражняться в определении падежей, подлежащих и сказуемых. И дружу я не затем, чтоб подсматривать, сколько раз за день друг мой приложился к бутылке, чиста ли кожа на его руке и вскидывается ли рука эта в нацистском приветствии… Я дружу затем, что с этим другом мне хорошо, нас многое связывает. Я поднимаюсь и ухожу из квартиры этого стукача, сама, возможно, давно признавшая за другом пристрастие к алкоголю/наркотикам/Гитлеру. Ухожу, потому что быть в любом случае должна – с другом, а не с тем, кто меня науськивает.По мнению автора, Маяковский «воскрес» «в виде фарса и сразу в трех ипостасях»: Евтушенко, «самый живой и одаренный, несущий всю главную тяжесть автопародии, но зато и все, что было человеческого»; Вознесенский – «шумы и эффекты, комфорт и техника, и игрушечная, заводная радость, и такая же злость»; Рождественский (м-да, любимого Роберта Ивановича я поджидала) – «внешние данные, рост и голос, укрупненные черты лица, рубленые строчки стихов. Но при этом в глазах и словах – туман, а в стихах – халтура…» Такие дела с современниками. Почтительней – с Цветаевой, Пастернаком: первую засосало в «воронку» Маяковского на втором этапе творческого пути, второго – в его начале… Есть еще Бродский. Ох, и неужто все эти люди настолько безвкусны, столь единодушны в своем «ослеплении» пустой формой маяковских стихов, на которую и я, признаться, пожалуй, в первую очередь и «запала»?.. Многие факты биографии (не без грязного бельишка) узнала, тоже признаюсь, только теперь.А ведь Карабчиевский не не любит Маяковского. Он его заучивал в детстве, он его взрослым человеком прочел досконально, иначе стыд и позор было бы браться за такую книгу. В послесловии автор признается, что она писалась давно, «когда было ничего нельзя и поэтому хотелось всего сразу». Это заметно. Карабчиевский пишет также, что, возможно, перегнул палку, что, впрочем, старался ни в чем не соврать, «ну а трактовка… да что трактовка? Филология – такая странная вещь, что любое высказанное в ней положение может быть заменено на противоположное с той же мерой надежности и достоверности». «Всякая филология» не в пример, конечно, точности техники, так пусть же каждый сам и решит для себя, достоин ли Маяковский зваться Поэтом. Мой вам совет, кто не разобрался еще: пробуйте, продирайтесь, если понадобится, через самого В.В., не обращайтесь к посредникам – поэзия их не терпит! Кроме того, хотел того автор или нет, но пред «щедрым читательским сердцем», вследствие тщательного анализа личности героя, – фигура пусть двоякая, но вправду трагичная. Что до неприятелей, подкрепиться есть чем, конечно, только на что?..

Как говорят –

«Инцидент исперчен»,

любовная лодка

разбилась о быт.

Я с жизнью в расчете,

и не к чему перечень

взаимных болей,

бед

и обид.

Счастливо оставаться.

Владимир Маяковский.

12.IV.30 г.

Сегодня я написал бы эту книгу иначе. Уж наверное, она была бы трезвее, добрее, сдержанней, выверенней, справедливей – и ближе к тому, чему-то такому, что принято называть объективной истиной.Это послесловие к книге, не похожей ни на что остальное. Хорошо, что она написана не «сегодня». Будь бы эта книга добрее и (особенно!) сдержанней, я бы, наверное, не смогла полюбить благодаря ей Маяковского. Хотя, судя по другим рецензиям, многим из тех, кто уже им восхищался, книга не слишком понравилась. В чём тут дело?Наверное, в том, что протяжении всей книги Карабчиевский ругает самого Маяковского, не отрицая, впрочем, его таланта. И постоянно в его речи мелькают слова «у нас». У кого – у нас? У него вызывает страх «механичность, схематичность» поэзии Маяковского, ему кажется, что живое в этих стихах подменено сконструированным, что их писал какой-то «электронный мозг». А для меня футуризм как раз и ассоциируется с некой искусной конструкцией, с людьми, у которых в жилах течёт не кровь, а электрический ток, с фантастическим миром, где, как в некоторых антиутопиях, разум властвует над чувствами. Но именно это и поражает своей грандиозностью. Именно это – красиво. Как и практически любая модель мира, где отсечено всё лишнее, остаётся нечто отвлечённо идеальное, кого-то пугающее, кого-то – восхищающее. Маяковский сам в этой книге чем-то напоминает антиутопию, которую при желании, если взглянуть под другим углом, можно провозгласить утопией. И ни та, ни другая точка зрения не будет ошибочной.

Маяковский никогда не смеялся.<…>Он иногда улыбался, довольно сдержанно, чаще одной половиной лица, но никогда не смеялся вслух, тем более – весело. Веселый смех означает расслабленность, что совершенно было ему не свойственно, как и всякое естественное, неподконтрольное движение.Превратили Маяковского в киборга, в искусственный интеллект, которому неведомы простые человеческие чувства. Или, как называет его Карабчиевский, в «чугунно-бронзового идола на гранитно-мраморном пьедестале». Но мне об этом говорить бессмысленно. Было у меня как-то хорошее настроение, так ко мне подошли и спросили, чего это я такая грустная… Правда, сомневаюсь, что Маяковский не смеялся вообще ни разу в жизни – это уже гиперболы Карабчиевского, он на них не менее щедр, чем, пожалуй, даже сам Маяковский! Благодаря всё тому же Карабчиевскому, я взглянула совершенно другими глазами на поэму «Про это». Загадочно говорится в книге об этой поэме:

И странную поэму написал Маяковский за эти два месяца ссылки в уединение. Казалось бы, она действительно «про это», а вчитаешься – все-таки больше про другое. Недаром ее тема впрямую не названа. «Про что что, про это?» – спрашивает автор и слово любовь, подсказанное рифмой, зачем-то заменяет многоточием. Не затем ли, чтоб допустить возможность и другого, нерифмованного ответа.И этот крик, срывающийся со страниц поэмы, это стремление к бессмертию во что бы то ни стало, к воскрешению – это красота. Это футуризм, я думаю, в его лучшем воплощении. И ещё в строках произведения звучит что-то такое искреннее и печальное, что Карабчиевский упорно ищет только в знаменитой «Лиличке!».Что до любви Маяковского, которой посвящена немалая часть книги, если говорить про эти «миллионы огромных чистых любовей и миллион миллионов маленьких грязных любят», то мне хочется верить: любовь у Маяковского была чем-то большим, чем просто любовью. Или, с другой точки зрения, чем-то меньшим. Но обязательно – другим.А в конце книги Карабчиевский вообще заявляет:

Нео Маяковский, ты Избранный!Хотя от пули Маяковскому увернуться не удалось… Но, в конце-то концов, не зря же книга называется «Воскрешение Маяковского»?