Юрий Кемист
Три выбора
Здесь же располагалось тоже зеленое ободранное кресло, которое мы выставили «для общественного пользования» по причине нашей с Мейтесом лени – именно на нас упала задача ликвидации этого кресла, когда Бурый привез в офис новую мебель, а тащить эту ободранную рухлядь на помойку показалось нам тогда с Иосифом Самуиловичем делом слишком хлопотным. Так мы проявили заботу о курильщиках и избавили себя от возни с выносом кресла через грузовой лифт.
И завершал картину приклеенный прямо на штукатурку полуободранный плакат, на котором была изображена папироса со струйкой ядовито-зеленого дыма в зеленом же круге, перечеркнутая жирной полосой, и с выдранной посередине надписью «Курение строго ……но!». Это оставшееся окончание оборванного слова «запрещено», особенно умиляло. Дескать, нельзя, конечно, но… если уж очень хочется!..
Я уселся в пустовавшее в этот момент кресло, пропахшее вонючим сигаретным дымом, и начал раскуривать свою трубку. Занятие это, как известно, неспешное, суеты не любящее и располагающее к размышлениям. Но самым главным его притягательным элементом именно сейчас было для меня то, что оно оттягивало неизбежный и столь нежеланный для меня момент снятия телефонной трубки. Было в этом нечто фетишистское, я как бы говорил самому себе: «Что, трубка? Пожалуйста, я возьму трубку!». Но вместо телефонной у меня в руках оказывалась курительная…
Я прочистил итальянскую трубку, подаренную мне шефом после его поездки на Мадейру, набил её любимой «Черри амброзией», щелкнул зажигалкой, подарившей живой язычок синатового при основании и переходящего в яркий фиолетовый, почти как майский одуванчик на солнечном припеке, пламени, и, пыхнув пару раз «для розжига», с наслаждением затянулся…
Теперь я мог спокойно подумать о причине своей «телефонной фобии». Что же ставило у меня внутри тот барьер, который не мог преодолеть рассудок, явно командовавший рукам снять трубку и набрать код и шестизначный номер?
Через пару затяжек я осознал, что именно заставляло подсознание отдавать рукам саботирующие рассудочное решение команды и заставляло их путать белую пластмассу телефона с благородным бриаром итальянского подарка шефа…
Это была боязнь услышать в трубке очередное холодное и раздраженное: «Нет, нам ничего от вас не нужно, у нас все в порядке…» с очевидным подтекстом: «Надоели вы хуже горькой редьки… „Благодетели“ задрипанные… А па-а-шли бы вы все на хер со своей „помощью“… Не дождетесь! У нас технологи не лохи, справимся и без вашей дряни…»
И вот этот предполагаемый мною подтекст, это причисление к стае стервятников, кружащих вокруг ослабевшего вдруг зверя, было не просто неприятным, а почти физиологически тошнотворным…
Столько лет в бизнесе, а всё не могу себя сломать! Все хочется быть «честным» и «достойным». А в бизнесе честность состоит не в выставлении на всеобщее обозрение дыр на рукавах пиджака, образовавшихся от сидения в позе роденовского мыслителя, и достоинство измеряется не числом мучающих тебя интеллигентских комплексов! В реальном бизнесе твое достоинство измеряется реальным количеством проданного тобой товара (неважно – презервативов, синхрофазотронов или монографий на мировоззренческие темы) и толщиной полученного после этого конверта.
И единственное отличие «цивилизованного западного» от «посконно-домотканного рассейского» бизнеса заключается в том, что «у них» вместо конвертов используются пластиковые карточки. Но, согласимся, это все-таки различие техническое, хотя и весьма существенное…
Эта мысль оказалась, как я понял потом, каким-то сигналом или «информационным катализатором», вызвавшим во вселенских связях всего со всем какую-то перегруппировку, какой-то резонанс, поскольку зеленый ящик на моем столе защелкал, захрипел и произнес:
– Игорь Петрович, зайдите!
Я, разумеется, не услышал этого, поскольку технический прогресс в нашей фирме ещё не дошел до таких высот, чтобы радиофицировать старое оборванное кресло в курилке. Но это и не было востребовано жизнью, ибо об обращенной теперь уже точно ко мне команде синей коробки на моем столе я узнал почти сразу. Наша входная дверь щелкнула, приоткрылась, и, перекрывая какую-то «мыльную музыку», под которую по экрану роскошного телевизора «Рубин», ещё лет 15 назад украшавшего местный партком, сидевший на «боевом посту» Борис изучал титры очередной «Жизни в Санта-Ме» (или Санта-Фи?), раздался звонкий голос Елены Петровны:
– Игорь Петрович! К шефу!..
Глава 6
О преимуществах курения трубки, антитабачных мерах шефа, его понимании почтительности, а также о различных трактовках понятия лояльности в нашем коллективе.
Мы братски не жалели ничего
Для верного народа своего:
Наш собственный язык, шпионов, гарнизоны,
Чины, обычаи и самые законы, —
Всё, всё давали вам мы щедрою рукой…
Хорошая вещь – трубка! Её, в случае экстренного вызова на рабочее место, не нужно бросать как недокуренную сигарету, искать для этого урну, прицеливаться, поднимаясь с кресла, и жалея летящий в нее (а порой и мимо!) ещё достаточно длинный белый цилиндрик с зеленеющим огоньком на конце – ну, не класть же «бычок» в пачку!
Трубочнику достаточно просто положить трубку в карман и тут же быть готовым к общению с некурящим. Правда, шеф таковым не является, он смолит одну сигаретку за другой, прикуривая новую от ещё не потухшего чинарика, но оправдывает себя в последнее время тем, что курит тонкие «дамские» сигареты.
В прошлые разы таких его приступов борьбы «со своей вредной привычкой» тоже находились и объяснения и оправдания весьма «правдоподобные». Например, однажды он перешел на ментоловые, поскольку в тогда ещё любимом им «Моковском коммунальце» было написано, что «ментол способствует интенсификации кровообращения и снижает артериальное давление».
Однако никому из «своих» (а среди нас я один был «хэви смокером», остальные либо «баловались», либо не курили вовсе) в кабинете курить он не позволял, справедливо считая, что табачный дым не способствует повышению трудоспособности во время «рабочих совещаний» или его индивидуальной работы с сотрудником. Да и «дистанцию» во время таких разговоров с изнывающим от желания затянуться, но не смеющим хоть как-то проявить это желание человеком, держать ему было легче.
Не знаю, было ли это его осознанным приемом, или он искренно считал, что привилегией курения в кабинете обладает только он сам. И, конечно, «гости». «Важные гости», разумеется. Других почти и не бывает в его кабинете – нет у него ни времени, ни желания вести «пустые разговоры». И одним из главных индикаторов нашей «профпригодности» он считал умение «допускать к его телу» только таких партнеров, после разговора с которыми он мог сказать себе, что не потратил времени впустую.
Вообще Василий Васильевич считал себя демократом (не без основания, нужно признаться), но демократом, блюдущим некоторые «сословные традиции». Он, например, вполне серьезно именовал себя нашим «папой», причем, конечно, не в вульгарно-жаргонном смысле, ибо считал себя именно реальным «отцом нашего семейства» и все мы были в этом смысле «его детьми» и должны были быть в достаточной мере почтительны с ним. Он же, со своей стороны, платил нам тем же «уважительным отношением». («Мы братски не жалели ничего…»). Правда, конкретные формы такого отношения он же сам, как мудрый родитель, и определял, исходя из конкретных особенностей характера каждого из своих «детей».
Меня, например, он считал (не без оснований, конечно) безмерно обидчивым из-за «съедающей меня гордыни», но терпел этот мой недостаток.
Впрочем, что остается «отцу семейства», который, сам счел когда-то необходимым «усыновить» меня? Теперь-то он никак не может отказаться от «дитяти», даже если оно оказалось «с характером»! Вот, вероятно, почему со мной он всегда изысканно-вежлив и обращается только по имени-отчеству. А вот с Ильёй Стефановичем – другой разговор.
Дело в том, что Илья Стефанович приходится двоюродным братом шефу. Их дед, выпускник Моковского Университета Соломон Давыдов, в начале прошлого века по причине «отсутствия средствиев к достойной жизни» подрабатывал преподаванием и был учителем у детей какого-то состоятельного человека. Летом семья выезжала в свое имение где-то под Орлом, и однажды вместе со своими воспитанниками (брат и сестра гимназисты) поехал и их учитель. А в деревне – дело молодое! – вышло так, что через семь месяцев после отъезда господской семьи обратно в Мокву у одной из «очаровательных пейзанок» «вдруг» родился сын…
Как уж там «замяли дело» – неизвестно, только маленький Васёк, будущий отец Василия Васильевича, провел детство в условиях здорового деревенского быта и получил хорошую хозяйственную закалку.
Семейное предание гласит, что Соломон вообще был «большим жизнелюбом» и «погулял всласть», но всех своих «внеплановых детей» не бросал и помогал их матерям, чем мог. И только потом, почти перед «Первой империалистической», он официально женился и в этом браке «был счастлив» и тоже имел детей, самым младшим из которых и был Стефан – отец Ильи.
Соломон хотел, чтобы все его дети от всех любимых им женщин чувствовали себя одной семьей, «коленом Соломоновым», и все делал для этого. Вот и унаследовали двоюродные братья разные генетические особенности предков. Василий Васильевич – отцовские трудолюбие и упорство и дедовское почитание семьи, а Илья Стефанович – отцовский комплекс «младшенького» и дедовское «жизнелюбие».
Поэтому Василий Васильевич удостаивает обращения по имени-отчеству Илью Стефановича только в тех случаях, когда Илья чем-то раздражает его. Илья прекрасно это знает и, услышав от шефа: «Илья Стефанович! Я бы попросил быть точнее и конкретнее!..», – внутренне поджимается и, демонстрируя обиду и покорность судьбе, тоже переходит на официальный тон: «Я, Василий Васильевич, считаю…».
И тут есть тонкая грань – если раздражение перерастает в гнев, вся эта официальная шелуха облетает, как пух с одуванчика, и вполне можно услышать (даже в присутствии «милых дам») громкое и грозное: «Не пори херни, Илья!». Но при этом сам Стефанович никогда не забывается настолько, чтобы ответить столь же энергично. И всегда остается на прежней, «официальной позиции», не позволяя себе ничего более «крепкого», чем снятие в обращении отчества: «Ну, Василий, можешь меня уволить, но я все-таки скажу…»
Очень бывает комично видеть (даже при обсуждении действительно важных вопросов, хотя в большинстве случаев буря протекает «в стакане воды»), как двоюродные братья, ещё 15 минут назад дружески и «без церемоний» бросавшие друг другу: «Знаешь, Вася…» в ответ на: «Да, ты прав, Илья!..» от переполняющих душу эмоций из обычных людей превращаются в две «функции» – гневного на нерадивость сотрудника начальника, и оскорбленного несправедливостью к себе, но все-таки лояльного подчиненного.
Лояльность вообще является той «священной коровой», на признании святости которой держится вся «несущая конструкция» нашей фирмы. Ты можешь удивляться несуразным, по твоему мнению, приказам начальника, считать их глупыми или даже вредными, можешь иногда их втихую саботировать, но при этом не должно возникнуть и тени сомнения в том, что ты не начал вести «свою игру».
А индикатором лояльности является уверенность в том, что ты не способен утаить важную информацию (как бы ни была она опасна и вредна для тебя лично) и не можешь сознательно солгать начальнику.
Нет, «закон Чука и Гека», гласящий, что «если мама (или, тем более, „папа“!) спросит, мы, конечно, расскажем про телеграмму (факс, e-mail), а если нет, то что, разве мы выскочки?» никто не отменял. Понимание его естественности является одним из очевидных проявлений мудрости руководителя, а Василий Васильевич владеет секретами руководства и гораздо более сложными, позволяющими справляться и с амбициями и с влияниями «тайных струн» очень непростых характеров своих «детей».
Но он бы никогда «не понял» человека, на личную преданность которого он рассчитывал и ошибся в этом. Впрочем, такое бывало крайне редко.
До поры до времени, и я считал точно также, авторитет шефа был незыблем, и я вел себя в рамках такого понимания его роли и места. Но «бароны стареют», а вассалы мудреют (если, конечно, им достает для этого ума…) И приходит прозрение – авторитет не может быть ни абсолютным, ни вечным, а когда, к тому же, «Акела промахивается», или вдруг за маской волчьего оскала вильнет, раз-другой лисий хвост…
И сегодня я уже понимал – у меня есть то, что я должен сохранить в себе при любых крутых поворотах начальственного настроя и настроения – самоуважение. И нет таких денег, за которые его можно у меня купить.
Конечно, Стальной Вождь – абсолютный чемпион по историческому злодейству – имел основания считать, что «на крутых поворотах Истории даже крепкого седока вибрасывет из седла!», но нужно помнить, что не всякого, севшего на коня, ждет эта участь. И на любом «повороте Истории» находятся люди, которые смогли в седле удержаться. И нужно стараться попасть в их число…
Всё это промелькнуло в голове достаточно быстро – пока я шел двадцать метров по коридору до двери без какой бы то ни было таблички – мы ведь одна семья и нужно ли детям видеть на родительской комнате какую-то табличку? – а всякий посторонний прежде, чем он оказывался перед этой дверью, точно знал, к кому и зачем он идет…
Глава 7
О первом разговоре с Василием Васильевичем о положении в Амгарске, особенностях формирования платежных документов на выдачу зарплаты, моей лжи по важному вопросу и лени при исполнении командировочного задания, терзаниях муками совести в связи с этим, а также о служебной пунктуальности Лидии Федотовны.
Вы видели ль преступника,
Как в горести немой,
От совести убежища
Он ищет в час ночной?
Василий Васильевич сидел за своим обширным письменным столом, левый дальний угол которого украшал великолепный подсвечник-менора и подаренный «от коллектива» часовой агрегат с нарочито открытым взору переплетением часовых колесиков и маховичков, на синей позолоте которых играл солнечный зайчик.
– Садитесь, Игорь Петрович!
– Спасибо, Василий Васильевич!
– Ну, как дела в Амгарске?
То, что он сразу начал с главного, показывало, что тот маленький листочек бумаги, который лежал перед ним на полированной глади стола, был действительно заветным «листком надежды нашей» на этот месяц. А всего-то – не очень длинный списочек, где после сокращения имен – И.С., Иг. Пет., Е.П., Тат., Лена, каких-то неизвестных мне имен, непонятных сокращений и букв – стояли одно– или двузначные числа, обозначавшие количество розовых бумажек с портретом какого-то из Президентов ДША, которые нужно будет выложить перед вызванным в кабинет сотрудником или «важным гостем».
Все эти сокращения не были каким-то шифром – просто бумага писалась «для себя» и «без формальностей», но это не мешало быть ей предельно понятной для ее автора.
Мне вспомнилось, что когда наследники разбирали архив великого рассейского химика Менделя Ейева, они нашли подобную бумажку среди хозяйственных документов. Там было несколько строк: «Зеленщ. – 49 коп., Сапожн. – 1 р.07 коп., за мясо – 86 коп., 25 рублей – сам знаю за что, дворник. – 10 коп., да ей же ещё на извозч. – 25 коп.».
Чудом, но сохранилась ведь такая бумажка! А эта, которая сейчас лежала перед Василием Васильевичем, конечно же, не станет чьим-то досужим чтением, а потребуется только ее автору через какое-то время после того, как Елена Никоновна, вернувшись из банка, выложит на этот стол из принесенного Бурым солидного кейса повышенной надежности перетянутые бумажной лентой пачки банкнот со словами: «Вот, Василь Василич, привезла. Всё нормально… Мигунчик только грустный какой-то…». (Тяжело женщине таскать такой, да и по сторонам при этом поглядывать – вот и ходит вместе с ней по таким делам Бурый).
Выкладывание наличных в соответствии с росписью на бумажке будет обязательно сегодня (не любит Василий Васильевич хранить у себя «чужие деньги»). К тому же ему всегда любопытно проследить, с каким выражением лица сотрудник будет пересчитывать (а это нужно делать обязательно – денежка счет любит, да и проверить себя не мешает – не обсчитался ли сам, раскладывая банкноты по конвертам).
Не менее важно и то, каким тоном, с какой интонацией он будет благодарить, т. е. зримо ощутить градус лояльности и степень благодарности каждого из своих детей в «момент истины», ибо именно в этот момент здесь происходит сопоставление самооценки с «объективной оценкой „папы“». Именно в этот момент, как считает Василий Васильевич, человек наиболее прозрачен для проницательного взгляда…
Именно сейчас листочек наполнялся знаками – цифрами после инициалов. Самая последняя, самая точная на данный момент «оценка по поведению». Закончится «формирование документа» за полчаса до начала процедуры «воздаяния». И судьба у этого листочка бумаги явно незавидная – он сегодня же, после того, как последний из приглашенных покинет кабинет, будет разорван на мелкие клочки и выброшен в урну, а может даже и удостоится аутодафе в любимой пепельнице Василия Васильевича.
И, хотя такие листочки, как правило, приносят нам действительную радость, но им самим мы ничем помочь не можем. Не остаются они в качестве «исторических документов», не попадают в архивные фонды (кроме архивов прокуратуры, и сходок бандюков, не к ночи будь они помянуты!), не попадают в разряд «письменных источников, использованных при написании диссертации». Просто потому, что такие листочки долго не живут – записка Менделя Ейева редчайшее исключение…
Оценив все это, я нарочито равнодушно ответил:
– Да нормально у них все. Пока…
– А вы звонили им с утра?
– Конечно, Василий Васильевич, – ни капли не смутившись, искренним тоном ответил я, – но Александр Петрович…
По взлетевшим бровям Василия Васильевича я понял, что допустил какую-то ошибку. А! Я мгновенно вспомнил, что память на имена-отчества «чужих» у шефа слабая, и он не любит, когда мы в своих докладах заставляем его эту слабость обнаруживать, а потому поспешно добавил:
– …их директор по коммерции, который и решает вопрос о приобретении ММА, сейчас на совещании у своего руководства…
– Может, как раз об этом?
– Может, Василь Василич, но мне этого не сказали.
– Плохо! Нужно было во время последней командировки в Амгарск найти там какого-нибудь человека, который бы уж такую ерунду мог бы вам сказать по телефону! У вас есть там свои люди?
– Да там, Василь Василич, фирма же частная, Вы же знаете – «Юкоси», у них зарплата большая и дисциплина строгая, если заметят «что не так», а тем более с клиентами шушуканье, сразу уволят… А городишко маленький – куда пойдешь? Вот и блюдут «производственную дисциплину от звонка до звонка» строже, чем при совке в Арзамасе-47, – попытался отшутиться я.
– Лишних денег не бывает, Игорь Петрович, а барышни любят сладкое! Нужно было не в гостинице сидеть, а под дверью кабинета, да секретаршу шоколадками потчевать!
Я промолчал. Был грех – на второй день тамошнего моего сидения я с обеда ушел отдохнуть – что-то и впрямь потянуло отоспаться после перелета в шесть часовых поясов. А шеф в это время в Мокве как раз пришел на работу. Лидия Федотовна, прозвонившаяся с вечера в Волглый и заказавшая там техпаспорт на партию ММА, получила его с утра и тут же, естественно, помчалась к шефу с докладом о своем успехе. Ей хотелось продемонстрировать свою оперативность и проницательность – ведь в случае моего успеха этот документ потребовался бы в Амгарске. «А разве можно сомневаться в успехе Игоря Петровича?», – играя в наивность, бросила она шефу, показывая факс из Волглого.
Но стояло за этой ее фразой не только желание «себя показать», но и смутно осознаваемое чувство вины передо мной – ведь ей бы следовало сначала мне позвонить и узнать, нужна ли мне сейчас эта бумажка… Вот потому она и преподносила шефу свою уверенность в моем успехе.
Шеф, ещё даже не выкуривший утреннюю сигаретку под чашечку кофе (Елена Петровна только залила воду в кофеварку), был раздражен такой стремительностью начала рабочего дня, но, скрывая свое раздражение, чуть суховато поблагодарил Лидию Федотовну. Однако, чтобы не расхолаживать ее трудового порыва, велел «срочно разыскать Игоря Петровича» в Амгарске и отправить документ по факсу.
Разыскивая меня по заводским телефонам (чтобы сэкономить деньги на счету моего мобильного, как сказала мне она позже), Лидия Федотовна, с присущей ей в подобных случая энергией, подняла на ноги и технический отдел, и отдел снабжения, и даже бухгалтерию!
А «нашла» меня, позвонив секретарше Александра Петровича, которая и рассказала ей, что, дескать, Александр Петрович уехал в банк, а я ушел в гостиницу.
Шеф же, допив кофе, решил поощрить трудолюбие Лидии Федотовны, а потому поинтересовался у нее – отправила ли она факс в Амгарск? Тут Лидия Федотовна и сообщила ему, что она не знает, кому отправлять факс, а меня беспокоить не хочет, потому что ей сказали, что я отдыхаю.
Услышав крамольное в рабочее время слово «отдых» и не учтя сразу разницу во времени, Василий Васильевич подумал, что я просто проспал. И вот в таком настроении тут же и позвонил мне по мобильному:
– Вы где, Игорь Петрович?
Не зная всех «тонкостей момента», я брякнул самое нелепое, что только было возможно в этих обстоятельствах:
– Сижу в приемной, Василь Василич!
Вот тут-то я и получил «по первое число»! И «звуковое это письмо» оказалось в таких повышенных тонах, ко мне ранее никогда не применявшихся, что даже с учетом возможного искажения тембра голоса при передаче сказанного через спутник связи «Молния-17» на геостационарной орбите, легко было догадаться о степени недовольства мною шефом.
Я на него не обиделся – мой «прокол» был очевиден. Но с тех пор этот случай поминается каждый раз, когда Василий Васильевич в чем-то мною недоволен…
– Ну, ладно, – почти примирительно сказал шеф, прочувствовав в моей душе отсутствие обиды на напоминание о том эпизоде, – идите и звоните в Амгарск так, чтобы на пальцах мозоли вспухли! Информация оттуда мне сейчас нужна как воздух! Вы что думаете, если они решат покупать, это мне ничего не будет стоить? Нужно ведь будет срочно лететь и давать конверт, а денег в кассе нет, а тут зарплата и нужно решить – сколько можно скушать, а сколько может для срочного дела потребоваться! Идите, идите!.. И звоните!
– Хорошо, Василь Василич!
Я встал и пошел к двери кабинета. Но на полпути меня остановил его голос:
– И нечего бороду задирать!
Я остановился в недоумении. Положение моей бороды почему-то было для Василия Васильевича индикатором моего настроения. Но разглядеть это положение сквозь затылок теоретически можно было только в том случае, если бы затылок принадлежал хладному трупу, для верности погруженному в жидкий азот, а бороду опаляла лампа солярия. Но я был жив и на лицо мне падала тень от плотной оконной шторы! Что это за юмор?
Я не спешил оборачиваться и, как оказалось, правильно сделал.
– Да я сквозь затылок вижу, о чем вы думаете – мол, самодур, тиран… А мне зарплату вам всем, чем платить? Или вы думаете, что мне не хочется, чтобы вы на нее не только в буфете лишний салатик себе позволили, но и снова на Канарах в нейлоновых трусах прогулялись? А вот только пока не получается… Ладно, идите!
Я вышел с безразличным выражением лица, стараясь ничем не выдать своих чувств. На меня устремились рентгеновские взгляды и Лидии Федотовны, и Елены Петровны, да и Татьяна зыркнула. Сегодня как никогда все хотят знать – в каком настроении шеф. То есть, какие виды на урожай «капусты»? Но мне, кажется, удалось сохранить невозмутимость и непроницаемость.
Не садясь за стол, я снова вышел на лестничную площадку. Пока мы говорили с шефом, уборщица успела протереть старый линолеум, положенный зачем-то поверх кафеля в прошлом году, и на полу пока было чисто – пролетевшие мимо старого помойного ведра окурки и табачный пепел покроют его теперь только к обеду. (Урну, несмотря на этажную охрану, «скоммуниздили» ещё летом, хотя на мгновение мне почему-то показалось, что в прошлый раз она тут стояла…)
Трубка ещё не успела остыть и разожглась легко. Чего не могу сказать о своем душевном состоянии. На душе было тяжко. «Вы видели ль преступника?».
Почему я так легко соврал, что звонил в Амгарск? Ведь, кажется, «закон Чука и Гека» требовал иного, правдивого ответа. Ведь «папа» спросил прямо и однозначно именно про звонок. И я столь же прямо и однозначно солгал! Зачем солгал – это понятно. Но почему столь легко? Вероятно потому, что знал – мне поверят.
Мне, вообще-то, верили всегда. Именно в этом и состоял один из «прикладных смыслов» фирменной лояльности. Мы с Василием Васильевичем говорили друг другу правду. Конечно, далеко не всю правду (да и кто рискнет утверждать, что знает её всю?), но, как бы она ни была мала, все-таки – правду.
И вот я соврал. Мог бы ведь сказать, что нет связи (что и вправду частенько бывало), что, на худой конец, мне вчера было велено звонить ближе к концу рабочего дня (о чем меня действительно просили, только не вчера, а третьего дня), а до окончания работы в Амгарске ещё полтора часа…
Да ничего страшного не произошло бы, уйди я от прямого ответа, ну, предположим, так: «А вы считаете, что это необходимо сделать срочно?». Скорее всего, в этом случае пришлось бы мне всего-навсего прослушать нравоучение о вредности «житейского идеализма». Так мало ли я подобных нравоучений слышал и по менее серьезным поводам? И это пережил бы спокойно…
Но я соврал, причем соврал, сообщив конкретную ложную информацию («дезу» по сути) о том, что в Амгарске все в порядке. Я, правда, думаю, что, скорее всего, это действительно так. О таких проблемах такого завода, буде они случаются, по первому каналу ТВ в новостях сообщают, а уж в Интернете бы все кипело.
Но как раз в данном случае для нас было важным узнать об этом первыми. И сразу же, буквально в тот же час, «нападать», оттесняя и явных конкурентов, и маскирующихся под друзей конку́рентов, не давая им возможности обрадовать господина Старовыйного («олигарха местного значения», как он однажды представился в одном из своих многоисленных интервью) – директора завода, производящего монометиламилен.
Чтобы на их звонок о том, что в Амгарске аврал, он слегка брезгливо ответил: «Да знаю я, мне более шустрые ребята все уши прожужжали об этом, я уж дал команду отгрузить через них пять цистерн… Успокойтесь и поезжайте на Закраину, там новый закон по моей наводке готовят – что б запретить бензол в бензин бухать – вредно это для окружающей среды. Вот вам и „пахотное поле“ для работы – внедряйте там ММА, и я вам помогу».
И не осталось бы конкурентам ничего, кроме как благодарить Василь Карпыча за его «ценную информацию», кланяться и ещё раз благодарить, прекрасно зная, что такое работа с Закраиной при нынешнем-то их премьер-министре!
Но вдруг как раз сегодня в Амгарске и «поехала крыша»? А из-за моей «щепетильности» мы это проворонили? И уже тот вчерашний наш гость, который так сладко пел о «товарищеском сотрудничестве», правильно понял шефовское «пока нет» и усилил «давление на Амгарск», содрав до крови палец о диск телефонного аппарата, и не терзался при этом комплексом интеллигентской стеснительности!
А в награду за это он сейчас диктует своей пышногрудой машинистке реквизиты Амгарского завода для уже готовой «рыбы» договора? И всплывет эта рыба в виде текста контракта и в Амгарске у Александра Петровича, и в Волглом у Василь Карпыча? Ведь прав шеф – «жирный кусок» тогда от нас уплывает!
При таком стечении обстоятельств логично встает вопрос – а из чьих же «первых рук» я получу свои «лысорозовые»? Не из Татьяниных ли? Это ведь она с Мейтесом привезла из Рязани идею «подмеси» каменноугольного бензола в продукционный нефтяной (в Рязани была настолько хорошая схема, и так хорошо работали тамошние технологи, что качество продукта было существенно выше, чем требования ГОСТа).
Так Татьяна и сама хотела гулять по Канарам в нейлоновых трусах! А на нас всех заработанных на этой идее «американовских президентов» явно не хватит – можно в бензол подливать хоть ослиную мочу, но до известного же предела!
Нет, не понял я сам себя и своего поведения в кабинете шефа, и это непонимание не прибавило мне хорошего настроения. Хотя…
Глава 8
О давнем застольном разговоре с шефом, поэте Высоком, солнечной Черномории, владельцах недвижимости на ее берегах и моих самооправданиях в связи с особенностями ее приобретения, а также о возвращении из местной командировки Елены Никоновны и Бурого.
Покой мне нужен. Грудь болит,
Озлоблен ум и ноет тело.
Все, от чего душа скорбит,
Вокруг меня весь день кипело.
Вспомнилось, что сидели мы как-то с Василием Васильевичем в нашем «придворном кафе» над пластмассовыми тарелочками с жареными цыплятами и гречневой кашей, запивали это все томатным соком. А потом, под чашечку кофе (это – мне) и под чай с таблеткой сахарного заменителя (это – для него, поскольку медики, после гипертонического криза, порожденного невероятным нервным напряжением последних лет, тогда строго запрещали ему и сахар и любимый им кофе), как всегда в таких ситуациях говорили о чем-то отвлеченном – за едой о работе говорить неприлично. За едой мы друзья и коллеги.
И, как бы «между прочим» (а «по-настоящему между прочим» говорит он крайне редко, не в его характере пустословить – всё сказанное должно иметь и смысл, и цель), он сказал, что вот, дескать, решил на солнышке погреться, съездить в Черноморию – там, говорят, многие из наших кумиров бывали, и все в один голос восторг выражали.
Вот даже и барда великого нашего, Владимира Высокого, судьба якобы забрасывала. «Помните у него, – продемонстрировал мне свою память Василий Васильевич, – „В Черноморских – ох, дремучих! – страшных лиственных лесах…“ Это он там написал. А я знавал его лично… И гонителей его знавал… Так что съезжу, гляну – что там в этих лиственных лесах так устрашило поэта!..»
И после этого разговора через пару месяцев действительно съездил, страшного ничего не нашел, а вот красот – сверх всякой меры. Да и зачастил после первой своей поездки туда – ездил по два-три раза в год, сначала один, а потом и «братана своего», как он иногда, в минуты редкой расслабленности, величал Илью Стефановича, стал прихватывать.
Потом какие-то гости оттуда к нему зачастили с бумагами явно не химического содержания, потом и мы все к этой Черномории обратились по его распоряжению – а не купят ли «черноморцы» у нас этот ММА замечательный? Ведь бензин-то на их горных дорогах ох как нужен хороший! А стоит европейский «экологически чистый» бензин даже не лоллард за литр – цены-то из-за великоханьских амбиций растут, как на дрожжах…