Юрий Коваль
Алый
Глава пятая,
в которой Галоша идёт в секрет
– «Закройте поскорее рот, товарищ Юра, – толкую я. – А то, мол, ворона влетит!»
А Юра Молоканов стоит и только глаза на нас таращит.
Но вот он всё-таки закрыл рот и побежал докладывать командиру.
Гремя сапогами, командир выскочил на крыльцо и видит: да, мы с Потапом гуляем во дворе.
«Ну молодец!» – говорит тут командир и в тот же день отправляет меня с Потапом охранять границу – в секрет!
С нами пошёл старшина Кошкин, слыхали небось.
Волновался я ужасно – всё-таки первый раз шёл в секрет. А Кошкин увидел, что я волнуюсь, и говорит:
«Золотой мой Галоша, а не хотите ли вы поймать нарушителя?»
«Конечно, хочу».
«Держите карман шире», – говорит старшина Кошкин.
Вот пришли мы на место и замаскировались в кустах на краю большой поляны. Посреди поляны – озеро. За озером – граница. Рядом со мной – пенёк, за пеньком – Потап, в пеньке – телефон. Правда-правда! Там такая штучка имеется в пеньке, вроде как штепсель. Сунешь в неё провод от телефонной трубки – и с дежурным по заставе поговорить можно.
Замаскировались мы и лежим. Лежим час, лежим другой… Тишина. Никто не идёт через границу.
Глава шестая,
в которой появляется халат
– Никто не идёт через границу. Тишина…
А мы лежим в кустах. Так вот, я лежу, рядом – Потап. Чуть подальше – Кошкин с автоматом. Зорко следит Кошкин: не идёт ли кто через границу? И я тоже смотрю, и Потап смотрит. Нет, никто не идёт.
На третьем часу у меня уже глаза устали. Одно и то же перед глазами: поляна, озеро, осока…
Осока?
Осока-то шевелится!
Не от ветра ли?
Нет, не от ветра – ветер не дует!
Смотрите-ка, по берегу человек ползёт!
В маскировочном халате!
А халат в серых, зелёных и коричневых пятнах, вот его и не видно!
Тут лоб у меня вспотел, а ноги похолодели. А он ползёт прямо на меня!
«Ну, – думаю, – ползи, халат! Ползи!»
Скоро он совсем близко к нам подполз. Я уже слышу, как он дышит.
Что делать?
Чувствую: нужно что-то крикнуть, а что крикнуть, не знаю. Забыл.
Вот он подползает так близко, что до него доплюнуть можно, я и говорю тогда:
«Попался, голубчик!»
И так хрипло это у меня получилось, как будто в горле была ржавая труба.
Ух, как он напугался! На колени встал и глаза выпучил, а меня не видит. И тут Потап выходит из кустов.
«Шарик, – говорит он Потапу, – это я, Рудик!»
А Кошкин кричит:
«Руки вверх!»
Но он руки вверх не поднял, стал ими по карманам шарить – пистолет искать, но тут Потап навалился на него и мигом обработал. И мы с Кошкиным подбежали, связали голубка.
«Пустите, – говорит он, – я ведь просто так».
«Ничего себе «просто так», – думаю. – А зачем халат напялил и два пистолета в карман положил?»
Подошёл я к пеньку, звоню командиру – так, мол, и так.
«Высылаю наряд, – говорит он. – Наблюдайте границу».
«Слушаюсь!»
Снова мы с Кошкиным замаскировались, а этого нарушителя – в кустики. Он и не пикнул.
И только мы успели всё это проделать, смотрю – другой ползёт!
– Бросьте! – не выдержал я. – Не может быть!
– Чтоб меня громом разразило! Точно! Второй ползёт, и тоже в халате!
«Ну, – думаю, – попёрло-то!»
Вот он подползает, и Кошкин кричит: «Стой!» А я Потапа выпускаю. У, Потап! Страшный пёс! Вскочил ему на спину, пасть разинул – ужас! Мы с Кошкиным подскочили и только успели этого связать…
– Третий ползёт? – не выдержал я.
– Нет, – сказал Галоша и посмотрел для чего-то на часы. – Третьего не было.
– Жаль, – сказал я. – Хорошо бы, если б был третий.
– А вы придумайте, – сказал Галоша. – Когда будете рассказ писать, вы придумайте, что был третий, и дело с концом.
– Посмотрим, посмотрим… – сказал я. – Придумать можно всё что угодно.
Глава седьмая,
в которой Галоша становится красным как рак
– Придумать-то можно всё что угодно, – сказал я. – Интересно, что было на самом деле.
– А вот что, – сказал Галоша. – Не успели мы второго обезоружить – подоспел наряд, высланный капитаном.
– И всё?
– Так точно.
– Ну, спасибо вам, товарищ Галоша. Мне очень понравился ваш рассказ. Я сейчас запишу его в записную книжку. Может быть, вы хотите что-то добавить?
– Да нет, – сказал Галоша и опять посмотрел на часы. – Добавлять особенно нечего.
Тут он снял с головы колпак и подбросил его вверх, и не успел ещё колпак надеться ему на макушку, как дверь открылась и в комнату вошёл капитан Воронцов.
– Товарищ капитан! Разрешите доло…
– Вольно! – сказал капитан.
Капитан поглядел, что у меня записная книжка, и сказал:
– Собираете материал для рассказа?!
– Да вот, – сказал я, – хочу записать кое-что о подвигах товарища Галоши.
– О подвигах? – удивился капитан. – Это о каких же?
– Как – о каких? – удивился теперь я и стал пересказывать капитану то, что слышал.
– Ай-яй, – сказал капитан. – Что это вы, товарищ Галоша, сочиняете?
Галоша сильно покраснел и сказал:
– А что же, товарищ капитан, разве и приврать нельзя?
– Нельзя!
– Слушаюсь!
– Можете идти, – сказал капитан, и Галоша, красный как рак, вышел за дверь.
Глава восьмая,
последняя
Красный как рак Галоша вышел за дверь, а мы с капитаном закурили.
– М-да, – сказал я.
Капитан промолчал.
– Отъявленный врун ваш Галоша.
– Приврать он любит. Зато повар хороший.
– На границе и повар не должен зря болтать. Это никуда не годится.
Капитан Воронцов кашлянул.
– Ладно, – сказал он. – Придётся открыть секрет.
– Что такое? – удивился я. – Какой секрет?
– А вот какой. Сегодня на границе сложилась трудная обстановка. Понимаете? Нам нужно было, чтобы вы посидели пока дома. Вот я и дал товарищу Галоше особое задание – отвлечь вас, рассказать что-нибудь.
– Трудная обстановка? – удивился я. – Что же это за обстановка такая?
– А это секрет, – ответил Воронцов. – Военная тайна. Пойдемте-ка лучше ужинать.
На улице была уже ночь.
Во дворе заставы на невысоком столбе горел фонарь. Под его светом несколько пограничников чистили автоматы.
«Трудная обстановка, – думал я. – Значит, и выстрел, который я слышал, был неспроста. И может быть, человек, который померещился мне на скале, был нарушитель!»
– Вообще-то, – сказал капитан, – всё, что рассказал Галоша, было на самом деле с Кошкиным и Молокановым.
– А насчёт сосисок?
– Насчёт каких сосисок? – удивился Воронцов.
– Ну, насчёт Потапа, – объяснил я.
Капитан засмеялся:
– Это тоже правда. Галоша сумел подружиться с Потапом, а потом приучил его работать с Молокановым. Кошкин и Молоканов задержали двух нарушителей.
Мы вошли в столовую. Там, за окошечком в деревянной стене, стоял Галоша. Увидев меня, он снял с головы колпак и подбросил его вверх, да так ловко, что колпак наделся прямо ему на макушку.
– Прошу, – сказал Галоша.
Он поставил на стол несколько тарелок, и мы стали ужинать, а когда поужинали, капитан спросил:
– Ну, как ужин?
– Отличный! – ответил я.
– Выходит, наш Галоша молодец?
– Пожалуй.
После ужина капитан повёл меня в дежурную комнату. Там стояли два пограничника, а рядом сидел огромный пёс. Действительно, замечательный пёс! Я увидел, что грудь у него крепкая, как у волка, и уши – столбом. Это был Потап.
– Приказываю выйти на охрану государственной границы, – сказал капитан Воронцов. – Отправитесь по дозорной тропе на левый фланг нашего участка… Ваша задача: не допустить нарушения границы!
– Есть не допустить нарушения границы! – ответил старшина Кошкин и вышел на улицу.
Следом – Молоканов и собака Потап.
С крыльца я видел, как они прошли перед освещёнными окнами заставы и пропали в темноте.
Белая лошадь
Прошла ночь.
Бледный рассвет поднялся над горой и осветил кругом горы, камни, скатившиеся со склонов, землю. Нашу и чужую.
Плавная тень выскользнула из ущелья и высоко в небе превратилась в слабую точку – неподвижного орла.
Чужая земля – вот она, близко. Такая же земля, как наша: коричневая, потому что наступила уже осень, завяла трава и стебли её высохли.
На самой вершине горы – пограничная вышка. Оттуда далеко видно: и чужую землю видно и нашу.
Видно, как горы стекают со своих вершин, переходят одна в другую.
Камни вокруг и камни, вялая трава, полосатые пограничные столбы… Пустынно.
Высоко стоит орёл в утреннем небе.
Серо и коричнево по горам. Только в одном месте, на пологом склоне, – зелёная полоса. Там бьёт из земли подкаменный ключ, и трава у ключа ещё не умерла от осенних ночных заморозков, держится, зеленеет до первого снега.
Ключ разливается по земле ручьём, и у ручья, в зелёном квадрате, медленно движется светлое пятно – белая лошадь.
Где-то внизу, в долине, она вырвалась из табуна и помчалась в горы. Вдоль самой границы бредёт лошадь, пасётся.
– Всё тихо, – докладывает пограничник с вышки по телефону, – всё тихо, товарищ капитан. Только возле ручья бродит белая лошадь.
– Белая лошадь?
– Белая лошадь.
– Продолжайте наблюдение.
Вправо, влево, по склону, по ущелью, по нашей земле, по чужой ползут толстые стёкла бинокля. В них плывут каменные россыпи, крутобокий валун искривляется в гранях стекла. Близко перед глазами бродит лошадь.
Солнце приплыло к полудню.
Орёл переместился ниже, и видно теперь, что он совершает медленные круги над землёй.
В ущелье, из которого он поднялся утром, что-то мелькнуло.
Медленно-медленно чуть заметные пятна ползут краем расселины, хоронятся за гребнями камней.
В круглых стёклах бинокля они увеличились – волки.
– Волки! – докладывает пограничник с вышки по телефону. – Идут по следу лошади.
Светлое пятно неподвижно в зелёном квадрате. Лошадь стоит у ручья, охваченная внезапным теплом осеннего солнца. Она покачивает головой, мерно покачивает головой в стёклах бинокля.
Волки приближаются к валуну. Он лежит на их пути к лошади.
Видно в бинокль, как первый волк дрогнул и подскочил вверх. Потом упал, ударил головой в землю. Метнулись в сторону два других волка, и скоро донёсся до пограничника на вышке слабый щелчок – выстрел.
– Старшина Кошкин убил волка, – докладывает пограничник с вышки по телефону, – два других идут по следу лошади.
Светлое пятно выскользнуло из зелёного квадрата – лошадь мчится по высохшей земле.
Бьёт пена из её ноздрей, комья и камешки рвутся из-под копыт.
Волки ныряют в низинки, выносятся на бугры – чуть заметные точки, сплющенные пространством.
Мельтешат копыта, бешено мечется грива, и крутые колени, напряжённо согнутые в беге, дрожат в круглых стёклах бинокля. Видно, как вздулись тяжёлые жилы на шее лошади.
Наша земля легко спустилась с горы, пролегла под полосатым столбом и поднялась вдали уже чужой горою.
Пограничник на вышке видит, что лошадь пересекла границу. Волки бегут чуть ли не вровень с лошадью, но теперь стрелять нельзя – чужая земля.
Это так незаметно. Только пограничный столб, повёрнутый к нам иностранным гербом, отмечает, что уже и шагнуть дальше нельзя.
Вдали, за столбом, видно селение. Прибитые к земле, сложенные из тёмных камней домики – каменные шалаши. Низкие крыши наплывают одна на другую. Это кочёвка. Летом здесь живут пастухи, а сейчас осень – пусто. Вспыхивает под солнцем у крайнего дома то ли осколок стекла, то ли след слюды на камне…
Голова лошади запрокинута. В ярости и страхе она уже не видит, как прыгнул волк, и не чувствует скользящего удара. Тонкой нитью пересекла бок лошади кровавая полоса. Второй волк прыгнул и сам отлетел, закувыркался под откос.
Пограничник на вышке ведёт бинокль: то в наклон, то вбок пересекаются склоны гор, то вперёд, то назад ломаной линией проходит по ним граница.
То входит чужая земля клином в нашу, то наша – в чужую клином.
Белая лошадь бежит по прямой.
Вот она снова уже на нашей земле.
Видно в бинокль, как растёкся кровавый ручей на её боку.
Из щели между скал блеснуло холодом – волк покатился через голову, а второй закрутился на месте и пополз, пополз в сторону.
Автоматная очередь донеслась до наблюдателя на вышке, легко прошелестела и рассыпалась по склонам гор.
– Наряд Молоканова уничтожил волков, – докладывает пограничник по телефону.
Вскинув голову, мчится лошадь и долго ещё перекатывается мелкой точкой среди гор. Только у ручья в зелёном квадрате останавливается.
Видно в бинокль, как она катается по траве, поворачивается на спину…
Пограничник на вышке поводит бинокль вдоль воображаемой линии, тяжело лежащей на земле, – границы…
Круглые стёкла минуют каменные россыпи, натыкаются на полосатые столбы. В них вплывает чужое селение, пустые горы вокруг.
Солнце доплыло до заката.
Орёл отлетел далеко, и уже только в бинокль видно, как стоит в небе неподвижная точка.
– Всё тихо, – докладывает пограничник с вышки по телефону, – всё тихо, товарищ капитан. Только возле ручья бродит белая лошадь.
– Белая лошадь?
– Белая лошадь.
– Продолжайте наблюдение.
Чистый дор
По лесной дороге
Солнце пекло уже которую неделю.
Лесная дорога высохла и побелела от пыли.
В колеях, где стояли когда-то глубокие лужи, земля лопнула, и трещины покрыли её густой сетью. Там, в колеях, прыгали маленькие, сухие лягушки.
Издалека я увидел: в придорожной канаве в кустах малины мелькает белый платочек. Небольшая старушка искала что-то в траве.
– Не иголку ли потеряли? – пошутил я, подойдя.
– Топор, батюшка. Вчера попрятала, да забыла, под каким кустом.
Я пошарил в малине. С коричневых мохнатых стеблей и с вялых листьев сыпалась пыль. Топор блеснул в тени под кустами, как глубинная рыба.
– Вот он! – обрадовалась старушка. – А я-то думаю: не лесовик ли унёс?
– Какой лесовик?
– А в лесу который живёт. Страшный-то эдакий – бычьи бельмищи.
– Ну?
– Борода синяя, – подтвердила старушка, – а по ней пятнышки.
– А вы что, видели лесовика?
– Видела, батюшка, видела. Он к нам в магазин ходит сахар покупать.
– Откуда ж он деньги берёт?
– Сам делает, – ответила старушка и пошла с дороги. Её платочек сразу пропал в высокой траве и выпорхнул только под ёлками.
«Ну и ну!.. – думал я, шагая дальше. – Что же это за лесовик – бычьи бельмищи?»
Несмотря на солнечный день, темно было под ёлками. Где-нибудь в этой темноте, подальше от дороги, и сидит, наверно, лесовик.
Вдруг лес кончился, и я увидел большое поле, подобное круглому озеру. В самом центре его, как остров, стояла деревня.
Голубые масленые волны бродили по полю. Это цвёл лён. Высокий небесный купол упирался в лесные верхушки, окружавшие поле со всех сторон.
Я глядел на деревню и не знал, как она называется, и, уж конечно, не думал, что стану жить здесь, снова увижу старушку в белом платочке и даже лесовика.
Чистый дор
Лесная дорога пошла через поле – стала полевой. Дошла до деревни – превратилась в деревенскую улицу.
По сторонам стояли высокие и крепкие дома. Их крыши были покрыты осиновой щепой. На одних домах щепа стала от ветра и времени серой, а на других была новой, золотилась под солнцем.
Пока я шёл к журавлю-колодцу, во все окошки смотрели на меня люди: что это, мол, за человек идёт?
Я споткнулся и думал, в окошках засмеются, но все оставались строгими за стеклом.
Напившись, я присел на бревно у колодца.
В доме напротив раскрылось окно. Какая-то женщина поглядела на меня и сказала внутрь комнаты:
– Напился и сидит.
И окно снова закрылось.
Подошли два гусака, хотели загоготать, но не осмелились: что это за человек чужой?
Вдруг на дороге я увидел старушку, ту самую, что искала в лесу топор. Теперь она тащила длинную берёзовую жердь.
– Давайте пособлю.
– Это ты мне топор-то нашёл?
– Я.
– А я-то думала: не лесовик ли унёс?
Я взял жердь и потащил её следом за старушкой.
В пятиоконном доме распахнулось окно, и мохнатая голова высунулась из-за горшка с лимоном.
– Пантелевна, – сказала голова, – это чей же парень?
– Мой, – ответила Пантелевна. – Он топор нашёл.
Мы прошли ещё немного. Все люди, которые встречались нам, удивлялись: с кем это идёт Пантелевна?
Какая-то женщина крикнула с огорода:
– Да это не племянник ли твой из Олюшина?
– Племянник! – крикнула в ответ Пантелевна. – Он топор мне нашёл.
Тут я сильно удивился, что стал племянником, но виду не подал и молча поспевал за Пантелевной.
Встретилась другая женщина, с девочкой на руках.
– Это кто берёзу-то везёт? – спросила она.
– Племянник мой, – ответила Пантелевна. – Он топор нашёл, а я думала: не лесовик ли унёс?
Так, пока мы шли по деревне, Пантелевна всем говорила, что я ей племянник, и рассказывала про топор.
– А теперь он берёзу мне везёт!
– А чего он молчит? – спросил кто-то.
– Как так молчу? – сказал я. – Я племянник ей. Она топор потеряла и думает, не лесовик ли унёс, а он в малине лежал. А я племянник ей.
– Давай сюда, батюшка племянник. Вот дом наш.
Когда выстраивается шеренга солдат, то впереди становятся самые рослые и бравые, а в конце всегда бывает маленький солдатик. Так дом Пантелевны стоял в конце и был самый маленький, в три оконца. Про такие дома говорят, что они пирогом подпёрты, блином покрыты.
Я бросил берёзу на землю и присел на лавочку перед домом.
– Как называется ваша деревня? – спросил я.
– Чистый Дор.
– Чего Чистый?
– Дор.
Дор… Такого слова я раньше не слыхал.
– А что это такое – Чистый Дор?
– Это, батюшка, деревня наша, – толковала Пантелевна.
– Понятно, понятно. А что такое дор?
– А дор – это вот он весь, дор-то. Всё, что вокруг деревни, – это всё и есть дор.
Я глядел и видел поле вокруг деревни, а за полем – лес.
– Какой же это дор? Это поле, а вовсе не дор никакой.
– Это и есть дор. Чистый весь, глянь-ка. Это всё дор, а уж там, где ёлочки, – это всё бор.
Так я и понял, что дор – это поле, но только не простое поле, а среди леса. Здесь тоже раньше был лес, а потом деревья порубили, пеньки повыдёргивали. Дёргали, дёргали – получился дор.
– Ну ладно, – сказал я, – дор так дор, а мне надо дальше идти.
– Куда ты, батюшка племянник? Вот я самовар поставлю.
Ну что ж, я подождал самовара. А потом приблизился вечер, и я остался ночевать.
– Куда ж ты? – говорила Пантелевна и на следующее утро. – Живи-ка тут. Места в избе хватит.
Я подумал-подумал, послал куда надо телеграмму и остался у Пантелевны. Уж не знаю, как получилось, но только прожил я у неё не день и не месяц, а целый год.
Жил и писал свою книжку. Не эту, а другую.
Эту-то я пишу в Москве.
Гляжу в окошко на пасмурную пожарную каланчу и вспоминаю Чистый Дор.
Стожок
У излучины реки Ялмы в старой баньке жил, между прочим, дядя Зуй.
Жил он не один, а с внучкою Нюркой, и было у него всё, что надо, – и куры, и корова.
– Свиньи вот только нету, – говорил дядя Зуй. – А на что хорошему человеку свинья?
Ещё летом дядя Зуй накосил в лесу травы и сметал стожок сена, но не просто сметал – хитро: поставил стог не на землю, как все делают, а прямо на сани, чтоб сподручней было зимой сено из лесу вывезти.
А когда наступила зима, дядя Зуй про то сено забыл.
– Дед, – говорит Нюрка, – ты что ж сено-то из лесу не везёшь? Ай позабыл?
– Какое сено? – удивился дядя Зуй, а после хлопнул себя по лбу и побежал к председателю лошадь просить.
Лошадь председатель дал хорошую, крепкую. На ней дядя Зуй скоро до места добрался. Смотрит – стожок его снегом занесён.
Стал он снег вокруг саней ногой раскидывать, оглянулся потом – нет лошади: ушла, проклятая!
Побежал вдогонку – догнал, а лошадь не идёт к стогу, упирается.
«С чего бы это она, – думает дядя Зуй, – упирается-то?»
Наконец-таки запряг её дядя Зуй в сани.
– Но-о-о!..
Чмокает дядя Зуй губами, кричит, а лошадь ни с места – полозья к земле крепко примёрзли. Пришлось по ним топориком постукать – сани тронулись, а на них стожок. Так и едет, как в лесу стоял.
Дядя Зуй сбоку идёт, на лошадь губами чмокает.
К обеду добрались до дому, дядя Зуй стал распрягать.
– Ты чего, Зуюшко, привёз-то? – кричит ему Пантелевна.
– Сено, Пантелевна. Чего ж иное?
– А на возу у тебя что?
Глянул дядя Зуй и как стоял, так и сел в снег. Страшная какая-то, кривая да мохнатая морда выставилась с воза – медведь!
«Р-ру-у-у!..»
Медведь зашевелился на возу, наклонил стог набок и вывалился в снег. Тряхнул башкой, схватил в зубы снегу и в лес побежал.
– Стой! – закричал дядя Зуй. – Держи его, Пантелевна.
Рявкнул медведь и пропал в ёлочках.
Стал народ собираться.
Охотники пришли, и я, конечно, с ними. Толпимся мы, разглядываем медвежьи следы.
Паша-охотник говорит:
– Вон какую берлогу себе придумал – Зуев стожок.
А Пантелевна кричит-пугается:
– Как же он тебя, Зуюшко, не укусил?..
– Да-а, – сказал дядя Зуй, – будет теперь сено медвежатиной разить. Его, наверно, и корова-то в рот не возьмёт.
Весенний вечер
Солнце повисело в осиновых ветках и пропало за лесом. Закат расплылся в небе.
Низко, в половину берёзы, над просекой пролетел большой ястреб. Он летел бесшумно, совсем не шевеля синими крыльями.
Я стоял на поляне, снега на которой почти не было. Только под высокими деревьями ещё холодели сугробы.
Дрозды-дерябы трещали и голосили на ёлках. Казалось, это еловые шишки трутся друг о друга зазубренными боками.
Я почувствовал странный запах, который шёл с земли. Из старой травы, из прелых листьев торчали какие-то короткие стебли. На них распустились небольшие сиреневые цветочки. Я хотел сорвать несколько, но стебли не поддавались, гнулись в руках и наконец лопнули, переломившись. Они оказались полыми – пустыми внутри.
От цветов пахло так приятно, что даже закружилась голова, но стебли их будто зашевелились в руке. Показалось, они живые и ядовитые.
Стало неприятно, и я отложил цветы на пенёк.
«Свис-с-с-с-с!..» – пронеслись над поляной чирки. Еле заметён в тёмном небе их серебряный след.
Сумрак поднялся с земли, стемнело, и тогда послышался хриплый и ласковый голос за берёзами:
«Хорх… хорх… хорх… хорх…»
Длинноклювая, с косыми крыльями птица вылетела из-за леса и пошла над поляной – «хорх… хорх…», – то ныряя вниз, то вскидываясь, как бабочка.
Вальдшнеп! Вальдшнеп тянет!..
Совсем стемнело, и я пошёл к дому.
Холодом тянуло по земле, хрустела под ногами корка льда, схватившая лужи.
На опушке в лицо вдруг повеяло теплом. Земля оттаяла, согрелась за день, теперь воздух греется об неё.
Я шёл полем и вспоминал цветы, оставленные на пеньке. Снова показалось, что стебли их шевелятся, шевелятся в руке.
Я не знал, как называются эти цветы.
Потом только узнал – волчье лыко.
