Юрий Лубченков
Возлюбленные фараонов и императоров. Страсть, предательства, месть
Естественно, мужчинами, ибо женщина, общающаяся с гетерой или вульгарной куртизанкой, навсегда теряла свою репутацию. Мужчины – иное дело. Собственно, гораздо большее время они и общались лишь с подобного рода дамами. Так уж исторически сложилось, что общегреческая мораль узаконила мужскую неверность, и в следующем – IV веке до н. э. один афинский оратор с гордостью так подведет итог по этому вопросу: «У нас есть куртизанки для развлечения, любовницы, чтобы о нас заботиться, и жены, чтобы рожать законных детей».
Конечно, здесь, как и в каждой публичной речи и писании, есть элемент риторики и некоего обобщения, но суть отражена верно. Мужчины, если так можно выразиться, вели рассеянный образ жизни – рабовладельческая демократия, констатировавшая, что труд унижает свободного гражданина, способствовала этому. Поэтому на долю мужчин оставались публичные собрания, где смешивалась политика с демагогией, и публичные тоже дома, которые, по обычаю, уже давно ставшему негласным законом, посещались открыто, в компании. Так же открыто приобретали и любовниц. И считалось, что ни то ни другое не унижает достоинство ни главы семьи, ни его супруги, жившей своей обособленной женской жизнью, в которой господствовал примат черт образцовой супруги – послушание, верность, скромность.
Она вела дом, где считалась полной хозяйкой, в дела которой мужчина-муж считал глупым и нелепым вмешиваться. Ксенофонт в своем сочинении «Экономия» отмечал, что дело мужа зарабатывать деньги, занятие же жены – тратить их. Немного позднее он сравнивает жену с царицей пчел: «…она остается в улье и посылает пчел на работу. Она принимает то, что пчелы приносят ей, и сохраняет провизию до того времени, когда она понадобится. Она руководит настройкой ячеек, она заботится о том, чтобы был накормлен новый рот».
Так что жены занимались хозяйством, воспитанием детей, туалетом (несколько раз в день – купания, душение благовониями, смачивание волос в эссенции, с дальнейшим осыпанием золотой пудрой; она белит и румянит щеки и губы, подводит брови и ресницы), присмотром за домашними животными, прогулками, поездками и визитами к подругам, театральными развлечениями, участием в многочисленных религиозных празднествах.
Словом, женщины живут полнокровной жизнью. Только обособленной от жизни мужчин – кроме мужа и ближайших родственников, никто не переступал порога женской половины в доме, пиры давались ими в своем кругу. Когда кого-нибудь принимал ее муж, то жена уходила к себе. На этих пиршествах дозволялось быть лишь гетерам-куртизанкам. По этому поводу вспомним небезызвестного Демосфена, который, как-то доказывая, что одна женщина является особой легкого поведения, упомянул перед судом присяжных: «она ужинала и пила вместе со Стефаносом (ее мужем. – Примеч. авт.) и его друзьями, как настоящая куртизанка».
Поэтому желающим поболтать за кубком с прекрасной дамой надлежало двинуться к гетерам. Там мужчин ожидала непринужденность обстановки, дружеское застолье, милый женский щебет. Правда, редко кто из гетер мог сохранить верность тона при подобном общении – разговор их довольно быстро становился из утонченного наглым (дама понимала, что от нее ждут, и давала понять, что ей ясно и это, и все остальное). Но были такие разумницы, которые могли привлекать к себе одной лишь беседой. И эллины, пресыщенные всеми видами развлечений, зачастую предпочитали подобную беседу всему остальному. И слава о подобных искусницах широко шагала по свету. Самой же известной из подобных гетер-златоустов и была Аспасия.
Свою карьеру куртизанки она начала в Милете, соблазненная примером знаменитой гетеры Таргелии, ставшей к тому времени легендой. Таргелия, бывшая такой же редкой красавицей, как ныне Аспасия, дарила своей любовью только самых высокопоставленных эллинов (включая и четырнадцать градоначальников), умерла же женой тирана в Фессалии. Пример достойный того, чтобы задуматься той, кто, не обладая богатством, но имея красоту, разум, образованность, желает любыми путями достичь с помощью этого наибольшего благополучия.
Так что, начав в Милете подобную жизнь, Аспасия скоро добилась всеобщей известности как гетера весьма благоразумного поведения, часто неприступная и дарящая свою любовь только лучшим гражданам города. Лучшим и по богатству, и по уму, и по внешнему облику. Ибо ее красота и ум позволяли ей выбирать – у ее ног и так роилась тьма изнывающих от страсти поклонников.
Вскоре слава о ней перешагнула границы родного города, а вслед за ней эти границы перешагнула и сама гетера – она переехала в Мегары, где репутация лучшей гетеры Милета сулила еще большие дивиденды. Но скоро ей здесь наскучило. Наскучило дарить свои ласки за золото, ибо его было скоплено уже достаточно для безбедной, хотя и достаточно скромной жизни. Ей хотелось испытывать к своим любовникам хотя бы какое-нибудь чувство, отличное от корысти. А подобное при такой жизни, естественно, может случиться довольно редко. То есть постепенно она поняла, что дарить свой разговор она еще готова, себя же – уже нет. И тогда – после некоторого размышления – она решила еще раз поменять место жительства и перебраться в Афины.
Там, где было средоточие интеллектуальной жизни Эллады, она была уверена, что за хорошую плату сумеет продать свое красноречие. Но, как женщина практичная, она решила не отказываться целиком и от своей старой профессии. Просто немного ее видоизменить – она решила отныне не сама продавать свои ласки, а продавать чужие лобзания. Иными словами, она стала содержательницей публичного дома. С рафинированно-интеллектуальным философским антуражем.
Слово «философия» здесь не случайно, ибо, действительно, кроме красоты, молодости, природного ума и образованности эта удивительная женщина обладала философским складом характера, и тот метод, что ныне зовут «сократовским» – это, по сути, метод Аспасии, о чем ясно говорили современники.
До нас дошел образчик ее философских бесед, когда путем точно поставленных вопросов собеседник сам приходит к необходимым выводам. Однажды гетера-философ беседовала с историком Ксенофонтом и его женой.
– Скажи мне, жена Ксенофонта, – начала Аспазия, – если твоя соседка имеет лучшее золото, чем ты, которое ты желала бы иметь, ее или свое?
– Ее.
– А если она владеет платьем и другими женскими украшениями большей ценности, чем твои, желала бы ты иметь ее или свои?
– Конечно, ее.
– Ну а если она имеет лучшего мужа, чем ты, желала ли бы ты иметь своего мужа или ее?
Жена Ксенофонта покраснела, а Аспасия обратилась уже к самому Ксенофонту, слегка обеспокоенному направленностью предшествующего диалога:
– Скажи, пожалуйста, если у твоего соседа имеется лучшая лошадь, чем у тебя, которую лошадь ты желал бы лучше иметь?
– Его.
– А если его участок земли лучше твоего, который из двух участков ты желал бы лучше иметь?
– Конечно, лучший, – без колебаний ответил спрашиваемый.
– А если он имеет жену лучше твоей, которая из обеих была бы для тебя приятнее?
Теперь смешался и Ксенофонт. Оглядев супругов смеющимися глазами, Аспасия, помолчав, сказала:
– Так как каждый из вас не отвечал мне именно только на то, на что, собственно, я желала ответа, то я скажу вам, что вы думаете оба: ты, жена, желаешь наилучшего мужа, а ты, Ксенофонт, желаешь обладать избраннейшей из женщин. Следовательно, если вы не можете прийти к заключению, что на свете нет наилучшего мужа и избраннейшей жены, то, однако, наверное вы признаете предпочтительнее себя быть супругом возможно лучшей женщины, а ей принадлежать возможно лучшему супругу.
Попахивает софистикой, но довольно мирной. Однако эти диалоги будут несколько позднее, пока же Аспасия, которой не было еще и двадцати пяти лет, где-то в 450 году до н. э. приезжает в Афины и поселяется здесь навсегда.
Ее дом быстро становится одним из самых желанных для всех мужчин города. Да и не удивительно, ибо в Афинах было создано, казалось, все возможное и невозможное для преуспевания гетеры, и особенно такой.
Впрочем, и остальным искательницам приключений, любви, удовольствия и богатств жилось в Афинах, прямо скажем, не плохо. Они могли вести какой угодно образ жизни – это никого не заботило. Главное было не задерживаться с уплатами налогов: метайхион – как иностранка (вообще же, коренных гражданок, занимающихся сим ремеслом в каждом городе было немного, в основном – пришлый элемент) и парнихион – как куртизанка; не оскорблять порядков города, не противодействовать правилам безопасности, не устраивать скандалов в храмах и не присоединяться к толпе женщин и девушек во время народных церемоний. В остальном они пользовались полной свободой. К ним, как на ночной огонек летят обитатели леса, устремлялись художники, поэты, философы – поговорить, отойти душой и телом, найти модель для статуи (и никого не задевало потом, что в изображении бессмертной богини проглядывали черты жрицы любви).
Так было и с Аспасией. На нее началась некая мода – послушать ее, полюбоваться ею, развлечься с ее девочками стало хорошим тоном для афинской элиты – денежной и умственной. Число ее поклонников стремительно увеличивалось. И одним из первых и самых преданных – на долгие годы – стал Сократ. Девятнадцатилетним юношей впервые он переступил порог дома гетеры и навсегда оставил здесь свое сердце. Живший через сто лет поэт Гермезианак, собиравший сведения о биографии великого философа, писал: «Какой огонь зажгла гневная Киприда (богиня любви Афродита, по преданию, родилась на Кипре. – Примеч. авт.) в мудром Сократе! Каждый раз, идя для поучения в дом Аспасии, Сократ из глубины души изгонял мелкие заботы и бесконечно углублялся в перипетии беседы».
Аспасия в окружении древнегреческих философов. Художник М. Корнель Младший
Но как настоящий гурман и будущий философ не был эгоистом – и то, что доставляло ему острое наслаждение он хотел сделать доступным и для своих друзей. Их было немало, включая и Перикла.
Главе Афинской республики стратегу Периклу уже перевалило на пятый десяток. Он был довольно нелюдим и, как о своем достоинстве, любил говорить, что всегда ходит в Афинах лишь по двум направлениям, да и то по делам общества, – на площадь и в совет. Брак его, заключенный, кстати говоря, не так давно, был сер и монотонен – брак по обязанности, а не по любви. Равно, как и двое сыновей. Нелюдимость была связана еще и с привычкой-потребностью не уронить своего достоинства, что могло повредить политической деятельности. Значит, главное – давать меньше поводов для злословия. Соответственно – минимум контактов, кроме необходимых. И так сочинители комедий, игравшие в то время некое подобие современной докучливой прессы, любительницы порыться в грязном белье великих, частенько треплют его имя, не брезгуя даже обыгрывать его физический недостаток – непропорционально длинную голову (вот почему он разрешал изображать себя лишь в шлеме, сдвинутом на затылок, – маскировал длину головы). И вот такой нелюдим дружил с мальчишкой Сократом – чувствовал в нем тот огонь, в котором куются великие умы, и любил его ради его будущего.
Сократ и убедил своего излишне серьезного друга немного развеяться. Хотя сделать это было весьма не просто, ибо тот всегда принципиально отвергал все приглашения на пиршества и за долгие годы был в гостях всего один раз – на свадьбе у своего двоюродного брата Евриптолема, да и оттуда ушел в самом начале трапезы. Но тут он как будто чувствовал некий перст судьбы – и согласился. И не жалел об этом потом ни одного дня – до самой смерти.
Он увидел женщину, которая соединила цветущую юность внешнего облика с холодностью ума философа. Увидел – и погиб. В буквальном смысле любовь с первого взгляда. Он, забыв о возможных пересудах, начал бывать у гетеры практически каждый день. И если ее прочие гости, вкусив от ее ума, не отказывались и от вкушения иных радостей этого щедрого на удовольствия дома, то Перикл ко всему здесь – за исключением хозяйки, с которой он не спускал восхищенных глаз, – был абсолютно и искренне равнодушен.
Женщине всегда льстит обожание. Когда же ее обожатель – первый человек в государстве, умный, богатый, один из лучших ораторов Афин, то поневоле начинаешь думать о нем все теплее и теплее. Разумеется, если не почувствуешь с первого взгляда к нему инстинктивную неприязнь. Аспасия к Периклу ее не почувствовала. Она начинала чувствовать к этому хмурому мужчине, тщательно скрывающему под непроницаемой маской-броней беспристрастного спокойствия душу, жаждущую тепла, нечто иное. И инстинктивно удвоила свое умение нравиться. Но этого, собственно, можно было и не делать. Ибо Перикл уже любил так, что вряд ли возможно сильнее. И вскоре произошло неизбежное, современниками и потомками оцениваемое различно. Поэт Кратинус писал: «Распутство создало для Перикла Юнону-Аспасию, его защитницу с глазами собаки». Оставим на лирической совести стихотворца определение средства, с помощью которого Аспасия добилась победы. Но, возможно, это не победа Аспасии, а, наоборот, – Перикла? Лишь поясним, что Перикла прозывали «олимпийцем» за его спокойствие и властность, напоминавшие грекам характер их верховного божества – Зевса. Юнона же в римской мифологии – это то же самое, что Гера в греческой – супруга Зевса. Отметим и то, что Кратинус называет Аспасию защитницей стратега, отдавая все же дань ее заслугам в его жизни. И хочется думать, что глаза собаки – это любящие глаза, весьма выразительные и искренние.
Захваченный своим доселе не испытываемым чувством, Перикл не захотел – даже формально – делить свое сердце: в 449 г. до н. э. он разводится со своей женой, к которой никогда ничего, кроме равнодушия, не испытывал и, как ее опекун (для замужней женщины муж всегда выступал в этой роли), выдал ее вновь замуж.
Сам же перевез к себе Аспасию, которая, несмотря на всю свою самостоятельность, явно ничего не имела против подобного насилия над ее личностью. Через пять лет она родит ему сына – Перикла-младшего, которого все будут признавать его сыном, хотя в глазах афинян Аспасия не была женой стратега. Ибо между Афинами и Милетом не существовало эпигамии – договора, признающего законность браков между гражданами этих государств.
Казалось, в дом Перикла вошла сама жизнь – так здесь стало людно, шумно, весело. К нему, но больше, наверное, все-таки к Аспасии начали приходить поговорить, поспорить, пообсуждать государственные и даже семейные дела. Когда Сократа, с каждым годом становящегося все более известным как философ, спрашивали в полушутку-полусерьезно, как воспитать хорошую жену, он однозначно отвечал:
– Все это гораздо лучше объяснит Аспасия!
Он до сих пор любил ее и продолжал как-то по-детски ревновать ее к Периклу. Хотя и видел, что они искренне любят друг друга, хотя и не мог принудить себя не ходить к ним в гости – шел туда на муку, но шел.
А Аспасия действительно любила поговорить на эту, непостороннюю для нее, тему. Она охотно и с жаром распространялась о том, как устраиваются и расстраиваются браки, как в самом деле воспитать из женщины добрую жену, мать и хозяйку, какова зависимость супружеского счастья от умения мужчины поднять жену до своего уровня развития. И счастливый вид Перикла свидетельствовал, что бывшая гетера была не только хорошим теоретиком.
И в другом она не ограничивалась лишь словами – она принесла в Афины более свободное обращение и более свободный тон своей родной Ионии в отношениях между мужчинами и женщинами. Она не чуралась бесед и застолий, в глазах города она была лишь любовницей стратега, а его друзья уважали ее гораздо больше, чем раньше законную его жену. Фактически она одновременно пользовалась свободой гетеры и почетом супруги. В их доме с Периклом она принимала гостей, что по афинским обычаям было для женщины недопустимым. Но эти гости почитали за счастье общение с нею, поверяя ей свои мысли и с подлинным почтением прислушиваясь к ее речам. Пожалуй, она первая да, наверное, и единственная женщина из всех афинянок, которая поддерживала любезное и благородное обращение с выдающимися деятелями. Сократ, учитель Перикла философ Апаксагор, знаменитый скульптор Фидий считали ее достойным партнером для бесед и хорошим другом.
Авторитет ее личности был так высок, что пробивал даже монолит обычаев – и к Периклу некоторые его друзья стали приходить с женами, дабы те имели возможность и счастье также пообщаться с Аспасией, всеобщей советчицей и наставницей.
Ее присутствие как-то незримо влияло и на всю атмосферу в полисе. Действительно, глупо считать женщину лишь существом второго сорта, служанкой, приспособлением для удовольствия, когда Перикл – не последний человек в Афинах – открыто счастлив своему общению с женщиной, а многие другие тоже вроде не глупые горожане, вхожие в дом стратега, никак не могут нахвалиться умом его хозяйки. И незаметно в поэзии потихоньку начинают пропадать женоненавистнические нотки, все чаще воспевается человеческое достоинство женщины, пробуждается интерес к ее внутреннему миру. Драматурги делают женщин главными героинями своих пьес, и они покоряют зрителей величием, самопожертвованием, мужеством, нравственной чистотой. Словом, греки взрослели и начинали понемногу понимать, что общество, его сила и жизнеспособность должны проверяться на отношении его членов к женщинам, старикам и детям. Самым слабым и беззащитным. Ставя их на второй план, возможно добиться временных успехов, но конец тогда будет еще более удручающ.
Перикл и Аспазия. Художник Х. Горнело
Сама Аспасия всегда была на первом плане – и в предыдущие периоды своей жизни, и сейчас. Ее связывала взаимная любовь с, как она прекрасно понимала, очень неординарным человеком: не было случая, чтобы, уходя из дома или возвращаясь в него, Перикл не поприветствовал Аспасию поцелуем. Наконец-то его дом стал тем местом, где он был счастлив. Он с радостью советовался с ней по всем вопросам – что тоже признак верный: открывать душу и планы хочется лишь любимому человеку. Перикл помнил слова Аспасии, сказанные ему сразу после решения жить вместе:
– Любишь ли ты меня настолько, что позволишь мне спасать тебя от себя самого? Захочешь ли ты выслушать мои советы, когда я увижу, что ты ошибаешься, и найдешь ли ты в себе силы принять мою правоту и поступить так, как я тебе подскажу? Если нет – то любовь наша кончится скоро. Я это знаю по своему опыту – я любила. Но не так, как я хочу любить тебя. Ты готов?
Помнил он и свой ответ:
– Готов.
И никогда в нем не раскаивался. Он принимал ее советы о политике, принимал ее помощь в составлении своих публичных речей, прислушивался к ее мыслям об искусстве, которые незаметно во многом становились и его мнением.
Таково же было преобразующее влияние прекрасной Аспасии и на избранный кружок группировавшихся вокруг их с Периклом дома. Только здесь (как и для всех Афин) на нее падал отсвет исключительного положения ее – перед богами – мужа. Но когда она бывала в ударе, то слушатели забывали обо всем и лишь впитывали ее речи.
Без нее не было бы Сократа, который, так же как и Платон, признавал себя учеником Аспасии. В платоновском диалоге «Менексен» Сократ воспроизводит речь Аспасии, выслушав которую Менексен говорит, что «Аспасию можно назвать очень счастливой, если она, будучи женщиной, в состоянии сочинять такие речи». Сократ отвечает ему: «Если не веришь, то следуй за мной и услышишь, как она говорит».
– Я часто встречался с Аспасией, – замечает Менексен, – и знаю, какова она.
Тот же Сократ отмечал, что у него была не плохая учительница в риторике, а такая, которая сделала хорошими ораторами многих других и даже Перикла, – Аспасия (Платон упоминает, что знаменитая речь Перикла, произнесенная им над павшими воинами в первый год Пелопоннесской войны, создавалась не без помощи Аспасии).
Она вела философские беседы с Анаксагором, рассуждала о политике с Хариносом, о гигиене с Гиппократом, об эстетике с Фидием. Государственные деятели и философы, поэты и художники, общаясь с ней, испытывали подъем духа и интеллекта. Ее утонченность, остроумие и вкус делали беседы с ней некием наслаждением. По описанию Сократа и его ученика Эхинея она отличалась сильным умом, глубокими познаниями в общественных делах, тонким политическим тактом, быстрой сообразительностью и необыкновенной верностью суждений. Платон отмечал, что он, подобно Периклу и многим другим, обязан Аспазии возбуждением в нем умственной деятельности и к тому же развитием ораторского искусства. Сократ называл ее своей наставницей, которой он стремился подражать в проницательности ума и в изяществе речи, в применении диалектики и в искусном овладении диалогом.
Когда однажды к нему обратился знакомый с просьбой подыскать ему друзей и, следовательно, отозваться о нем с лучшей стороны, Сократ ответил просителю:
– Когда-то Аспасия говорила мне, что свахи отлично способствуют устройству удачных браков, если в своих похвалах они недалеко отступают от истины; лишь только они преувеличивали или лгали, то своей ложью причиняли только несчастие, вследствие чего оба обманутых супруга начинали ненавидеть друг друга и виновницу их брака. Я разделяю с ней это убеждение и, думаю, потому, Критобул, что также не имею ничего сказать в твою похвалу, что не было бы согласно с истиной.
Дом, где царила Аспасия, был средоточием всех умственных и художественных устремлений Афин. Здесь собирались корифеи философии, науки, поэзии и архитектуры, живописи и музыки; государственные и военные деятели. Словом, здесь собиралось лучшее общество города, и попасть сюда для многих и многих было чуть ли не главной целью в жизни. Но проникали немногие, уделом же остальных были злоба и зависть, кои находили свое выражение в бесконечном потоке злословия, выплескиваемого на Аспасию и Перикла. Политика в данном случае перемешивалась с уязвленным тщеславием. И тогда, и позднее. Так, Кратин, думая уязвить Аспасию, писал:
Геру Распутство рождает ему,
наложницу с взглядом бесстыдным.
Имя Аспасия ей.
Эвполид выводит в «Домах» Перикла, который в пьесе спрашивает о своем сыне от Аспазии:
– А незаконный-то мой жив?
На это тут же отвечает Миронид:
– Да, был бы мужем он давно.
Но срам страшит его: блуднице он родня.
Комедиографы именуют ее новой Деянирой (женой Геракла, погубившей мужа), Омфалой (царицей Лидии, у которой Геракл, будучи в рабстве, выполнял женскую работу).
Но у нее уже была и иная слава: Кир II Младший, боровшийся за персидский трон со своим братом Артаксерксом и погибший в 401 г. до н. э., назвал свою самую любимую наложницу, которая раньше носила имя Мильто, Аспасией, надеясь хоть так обладать самой блестящей женщиной эпохи.
Она же по-прежнему безраздельно царила в сердце Перикла. И потихоньку начала вмешиваться в большую политику. В 442 г. между ее родным городом Милетом и Самосом возник территориальный спор. Войско милетцев было разбито, и тогда они подали жалобу в Афины, поскольку и Самос, и они признавали гегемонию Афин. Но на этот раз благоразумие изменило самосцам, и они объявили о своей независимости. По совету Аспасии Перикл настоял на военном походе на Самос.
Все считали, что Аспасия подала такой совет, так как желала помочь родному городу и показать милетцам свое могущество в Афинах. На самом же деле она – как и Перикл – поняла всю опасность прецендента отпадения города из-под гегемонии Афин. Чего, к сожалению, не поняли остальные. Зато они прекрасно запомнили, что Аспасия сопровождала мужа в этом девятимесячном походе и даже по старой дружбе захватила с собой несколько гетер, неплохо заработавших во время осады.
Эти подружки были своего рода лакмусовыми бумажками для Аспасии. Ибо, как женщина умная, она понимала, что со временем любая большая любовь обрастает жирком привычки и хотела деликатными хирургическими вмешательствами снять подобные наросты. С этой целью она начала предоставлять возможность Периклу согрешить – дабы он мог потом покаяться и лишний раз убедиться, что лучше ее, Аспасии, ему нигде не найти.
Она попросила Фидия принимать у себя почаще Перикла, когда туда приходят натурщицы. И сама начала активно приглашать в гости очаровательниц – свободных и рабынь, куртизанок и замужних матрон. И завела служанок, умеющих играть на флейте и отличающихся бойкой резвостью. Действительно, Перикл несколько раз попробовал запретного для него ранее удовольствия и еще раз решил для себя, что лучше Аспасии ему не найти. Собственно, и на связи-то эти он пошел больше из любви к своей единственной женщине, дабы погасить слухи о том, что она опаивает его любовной отравой, так что он не может больше ни на кого и смотреть. Теперь он доказал всем, что может и вернулся в ласковые объятия Аспасии, которая, думая что удался ее план, была нежнее, чем обычно, со своим Периклом.
Перикл и Аспасия в мастерской Фидия. Художник Л.-Г. Леру
Казалось, что их счастье будет длиться вечно. Но так ведь кажется всегда, нить же судьбы в руках жестоко-любопытных богов, любящих подшутить над человеком. Перикл слишком у многих в Афинах вызывал завистливую ненависть, и теперь недоброжелатели решили посчитаться со стратегом. Они начали исподволь – с обвинений не его, а его ближайшего окружения – Анаксагора, Фидия. И – Аспасии. Фидия обвинили в хищении золота при изготовлении статуи, и хотя скульптор доказал свою невиновность, он был заключен в тюрьму, где вскоре и умер. Почти одновременно с этим в собрании прошло решение о том, что люди, не верящие в богов или распространяющие учения о небесных явлениях, привлекались к суду, как государственные преступники. Это было ударом по Анаксагору, который открыто говорил, что солнце – это огненная масса, луна же – обитаемая планета. Не надеясь на благоприятное течение процесса против своего престарелого учителя, Перикл помог ему бежать из Афин. И тогда по нему ударили больше всего – Аспасия была обвинена в том же, в чем и Анаксагор, ибо на эту тему действительно много говорилось в их доме, и сводничестве – устраивании Периклу свиданий со свободными афинянками. За каждое обвинение ее могли приговорить к смерти.
Перикл предложил ей – как и Анаксагору – бежать из города, но Аспасия понимала, что, не придя на суд, она добьется лишь заочного приговора. Наверняка обвинительного, и тогда ей придется навсегда расстаться с любимым человеком. И она отказалась. Женщина не может сама по афинскому закону выступать в суде. За нее там выступал Перикл. Он произнес одну из лучших в своей жизни речей, и пораженные судьи впервые увидели в его глазах слезы, когда он говорил, насколько дорога ему эта женщина. Это настолько растрогало всех, что Аспасия была полностью оправдана.
Но враги Перикла не успокоились и начали открыто обвинять его в хищениях и финансовых злоупотреблениях во время управления им Афинским государством. Ему надлежало сдавать отчеты по этим позициям, но он не успел это сделать – началась Пелопоннесская война. Инициатором ее выступили Афины в лице Перикла, так что недоброжелатели утверждали, что война затеяна специально, дабы погасли разом все обвинения и против Аспасии, и против самого Перикла. Поговаривали, что причиной военных действий Афин против Мегар стало то, что мегарийцы хотели украсть двух куртизанок, которых Аспасия держала в своем доме. И вот милетянка рассердилась и настроила против Мегар Перикла. И подкрепляли позднее это утверждение Аристофаном:
Но раз в Мегаре пьяные молодчики
Симету, девку уличную, выкрали.
Мегарцы, распаленные обидою,
Двух девок тут украли у Аспасии.
Короче, система доказательств чересчур шатка: война назревала давно. Другое дело, что действительно вовремя. Но так казалось Аспасии и Периклу лишь первое время. Война началась в 431 году до н. э. На следующий год из-за скученности населения – естественное следствие войны – вспыхнула эпидемия сыпняка. Умерли сыновья Перикла от первой жены. Народное собрание Афин признало в воздаяние заслуг отца его сына – Перикла-младшего полноправным гражданином (до этого он был бесправным – из-за милетского происхождения Аспасии). Но отец недолго радовался – в 429 году эпидемия настигла и его.
Аспасия овдовела. Но жизнь еще не кончалась, и скоро мы видим ее наслаждающейся счастьем. С неким торговцем скотом Лизиклом. Аспасия предприняла попытку создать великого человека своими руками, считая себя к этому способной. Она не ошиблась. Не занимавший доселе никаких должностей Лизикл в начале следующего года уже был избран афинским полководцем и убит в бою в конце того же 428 года.
Несчастной женщине показалось, что она начинает приносить несчастье, и она отказалась от следующих попыток сотворения героев. Она стала жить почти затворницей, общаясь в основном с Сократом и историком Ксенофонтом. Шли годы.
Последний раз она возникает в анналах истории в 406 году. В этом году ее сын – стратег Перикл-младший в числе других стратегов командовал флотом, разбившим спартанцев при Аргинусских островах. Но начавшаяся буря помешала подобрать раненых и погибших. За это стратегов отдали под суд. Двое бежали, шестеро остальных были казнены. Включая Перикла. Суд проводило собрание в Пилксе. Все высказались за смертную казнь. Кроме двоих – Сократа и Аспасии.
Так она пережила своего сына. Больше не для чего было жить, и вскоре она тихо отошла.
