Юрий Поляков
Гипсовый трубач, или Конец фильма
7. Железная рука штабс-капитана
Бранясь, Жарынин затормозил, съехал на обочину и, рискуя свалиться в кювет, стремительно сдал назад. Действительно, в том самом месте, где от трассы ответвлялась, пропадая меж деревьев, узкая асфальтовая дорога, стоял трехметровый бетонный крест, позеленевший от времени. К нему, судя по остаткам ржавых болтов и уголков, прежде крепился большой указательный щит. Теперь же вместо него торчала кривая фанерка с неровными буквами, наляпанными синей масляной краской:
ДВК – 7 КМ
Режиссер выругался и свернул в лес. Некогда это было вполне приличное местное шоссе, но теперь оно состояло в основном из выбоин, заполненных водой, и ям, слегка присыпанных щебнем и битым кирпичом. Кое-где попадались, правда, остатки былого асфальта, напоминавшие своей дробно-прихотливой конфигурацией Шпицберген или даже хуже того, Сандвичевы острова. Нырнув в одну из впадин, машина довольно сильно стукнулась днищем.
– Сволочь! – выругался Жарынин. – Ну, я ему устрою!
– Кому?
– Директору! Я два раза уже находил ему деньги на асфальт! Экстрасенс хренов! Кашпировский недорезанный!
– А что там с Пат Сэлендж? – пытаясь отвлечь водителя от черных мыслей, спросил Кокотов.
– Ну, какая еще Пат Сэлендж? Мы сейчас без глушителя останемся!
Переваливаясь с боку на бок, как большая жестяная утка, машина все-таки двигалась вперед. Наконец показались старинные арочные ворота с ярко-желтой надписью:
ДОМ ВЕТЕРАНОВ КУЛЬТУРЫ
«КРЕНИНО»
Возле ворот виднелось несколько квадратных метров свежего асфальта, черного, лоснящегося, испещренного каплями влаги, словно кожа эфиопа, вышедшего из-под душа. В едва затвердевшую поверхность кто-то успел предусмотрительно вдавить некоторое число белых камешков, составивших в целокупности кратчайшее из сильнейших отечественных ругательств. И Кокотова вдруг осенило, что решающее объяснение между Ромой и Юлей должно состояться в тот самый момент, когда она мучается, составляя по указанию главного редактора кроссворд из ненормативной лексики. Дело в том, что шеф сам подбивал к ней клинья, но, получив отказ, стал гнусно придираться на планерках и давать разные глумливые задания. Юля в полной растерянности: тонкая, внутренне чистая девушка с высшим филологическим образованием, этакая Золушка развратного мегаполиса, она просто не в состоянии выполнить издевательское редакционное поручение. Но если в полночь она не сдаст готовый кроссворд, ее уволят. И тут, подобно тетушке-фее, к ней на помощь спешит влюбленный Рома. Они, подбадривая друг друга, склоняются над кроссвордом, испещренным самой разнузданной площадной бранью, и наконец происходит объяснение. О, это первое признание в любви, тихое, робкое, нежное, как дуновение розового рассветного ветерка над камышовой заводью!..
– Ну так-то, поганец! – удовлетворенно воскликнул Жарынин. – Вот он, русский человек в действии! Не может украсть все до последнего. Хоть чуть-чуть, а оставит ближнему! Именно это спасет Россию! Россия – Феникс! Вы читали Андрея Белого?
– Разумеется… – кивнул Кокотов, собираясь честно добавить «нет», но передумал.
– А может, вы думаете, что Россия – сфинкс? – нахмурился Жарынин.
– Нет, я так не думаю! – поспешил успокоить его Кокотов.
– Хорошо! Отлично!
Эти несколько квадратных метров свежего дорожного покрытия привели режиссера в прекрасное расположение духа. Попробовав ногой асфальт, он остался доволен и качеством укатки, и кратким словом, выложенным из камешков.
– Ладно, так и быть, дорасскажу вам про Пат, а то забуду. В общем, наша Пат много лет копила деньги и наконец получила то, что хотела. Наука к тому времени научилась по останкам не только восстанавливать давно скончавшиеся организмы, но и воспроизводить все мельчайшие подробности их истлевшей жизни. Вот вы вчера пили же?
– А что, заметно?
– Конечно! – Жарынин пальцем изобразил на запотевшем стекле крестик. – И вот по такому кусочку косточки (он показал полмизинчика) наука сможет определить, сколько вы выпили, когда и что именно…
– А какое это имеет отношение к Пат Сэлендж? Она у вас алкоголичка?
– Ах, мы еще и с юмором! Нет. Но точно так же можно восстановить и всю любовную биографию человека! Все его томления и неги. Вот вы бы хотели испытать оргазм Казановы?
– В каком смысле?
– Ладно, не валяйте дурака! Да или нет?
– Не отказался бы!
– Та к вот, одно из главных развлечений той будущей цивилизации – покупка оргазмов знаменитых любовников мировой истории. Ну, в общем, тех, чьи останки удалось отыскать. Мадам Помпадур, Потемкин, Екатерина Великая, Нельсон, леди Гамильтон, Сара Бернар, Распутин, Лиля Брик… Кстати, в том толерантном до тошноты мире учтены интересы и людей нетрадиционной ориентации. Можно при желании испытать оргазм динозавра, саблезубого тигра, голубой акулы или, наоборот, колибри…
– А кого выбрала Пат?
– А как вы думаете?
– Не знаю…
– Хорошо, подскажу. Она у нас девушка без вредных сексуальных привычек, более того, даже немного старомодная.
– Надо подумать…
– Думайте! Когда догадаетесь, я продолжу. Мы опаздываем к столу.
Режиссер нажал на газ – и машина рванулась вперед. За поворотом открылась широкая аллея, обсаженная огромными черными липами, и вела она к видневшемуся вдали, на холме, совершенно борисово-мусатовскому особняку с колоннами и полукруглой балюстрадой перед входом.
– Потрясающе! – воскликнул Жарынин и затормозил.
– Мы же опаздываем к обеду!
– Не к обеду, а к письменному столу. Но красота важнее!
Дом ветеранов культуры располагался в старинной, чудом уцелевшей дворянской усадьбе, воздвигнутой в начале позапрошлого столетья на высоком берегу речки Крени. Впрочем, речка в незапамятные времена была запружена, и с крутизны открывался каскад из трех прудов, обросших по берегам ветлами. Кроме того, имелся английский парк с долгой липовой аллеей и большой искусственный грот с источником, считавшимся целебным.
Это была, наверное, единственная уцелевшая дворянская усадьба в округе. Уцелела же она по весьма любопытной причине: у дореволюционного владельца поместья штабс-капитана Куровского, потерявшего на японской войне руку, имелся английский металлический протез с пальцами, которые со страшным клацаньем приводились в движение специальным пружинным механизмом. Летом 1917-го окрестные мужички, пускавшие красного петуха направо и налево, добрались до Кренина. Барин Куровской вышел к балюстраде в парадном мундире с георгиевскими крестами на груди и, постукивая своим протезом о перила, строго спросил: мол, зачем, мужички, пожаловали? А те, мгновенно утратив свой поджигательский пыл, безмолвно смотрели на страшную железную руку.
– Да так, барин, проведать зашли…
– Ну, проведали и ступайте с богом! – молвил штабс-капитан и, клацнув особым механизмом, указал им стальным перстом дорогу.
С тем ушли и более не возвращались, хотя в уезде спалили всех помещиков… В 1919-м, при большевиках, председателем уездной «чрезвычайки» стал некто Кознер. Сам он был из недоучившихся студентов и протезов не боялся, так как в инженерном училище разных механизмов навидался вдоволь. Он-то и расстрелял штабс-капитана за организацию контрреволюционного подполья, состоявшего из самого инвалида войны, его жены, двоих детей, кухарки и кухаркиного мужа-истопника, который, собственно, и донес в ЧК, боясь возмездия за украденный и пропитый хозяйский портсигар. В Московскую губернию Кознер, кстати, прибыл из Киева, где служил в печально знаменитом особом отделе 12-й армии и прославился тем, что по ночам выпускал в сад раздетых донага контрреволюционерок и охотился на них с маузером. Переведенный в центр за злоупотребление революционной законностью, он стал потише, но любил попугать на допросе несчастных железным протезом, снятым с мертвого Куровского и служившим чекисту пресс-папье.
В двадцатые годы Кознера, сочинявшего в юности стихи в духе Надсона, бросили руководить секцией литературной критики Союза революционных писателей (СРП). Каждую свою статью или рецензию он заканчивал одной и той же фразой, мол, куда смотрит ОГПУ? Кознер-то и подал Луначарскому идею устроить в Кренино дом отдыха для утомившихся революционных деятелей культуры, которые на курорте обязательно расслабятся и могут наговорить много чего интересного – надо только внедрить в их среду парочку агентов. Однако даже этого не понадобилось: отдыхающие мастера искусств по собственному почину буквально завалили карающий революционный орган доносами, причем некоторые из них были развернуты в трактаты и даже поэмы. В спецархиве ФСБ до сих пор прилежно хранятся в неразобранном виде эти документы подлой до суровости эпохи.
Раньше они покоились на своих полках тайно, однако во времена перестройки их рассекретили и пригласили исследователей, мол, вникайте! Один известный театровед, начитавшись доносов, сошел с ума. Проявлялось это весьма необычным образом: утром, позавтракав, он выходил на улицу и бродил по городу, плюя на мемориальные доски, прикрепленные к стенам домов, где проживали выдающиеся люди минувшего века. Во всем остальном он был совершенно нормален и даже вел в газете «КоммивояжерЪ» колонку «Просцениум». А еще один не менее знаменитый литературовед, поработавший со злополучным фондом, запил горькую и хлебал до тех пор, пока однажды не отправился в магазин за добавкой совершенно голым. Его, конечно, задержали, и он под протокол объяснил свое поведение так: в сравнении с бесстыдством советских классиков, которое он обнаружил в архиве ФСБ, натуралистический поход в магазин за водкой – невинная шалость. Его, разумеется, отправили на медицинскую реабилитацию, вылечили; с тех пор он не пьет, но и не пишет. А архив снова засекретили, только уже не из идеологических, а из гуманистических соображений.
Потом, в тридцатые годы, по настоянию вернувшегося из Италии Горького в усадьбе организовали приют для старых и хворых интеллигентов, имеющих заслуги перед революцией. Алексей Максимович и сам наезжал сюда, попить из целеб– ного кренинского источника, чьи воды совершали чудеса оздоровления головы, желудка, простаты и прочих жизнедеятельных органов. Шутили, что водичка делает талантливых еще талантливее, а бездарных еще бездарнее. Кто-то из местных остроумцев назвал усадьбу «Ипокренино», намекая на знаменитую древнегреческую Иппокрену, дарившую поэтам вдохновенье. Постепенно это поэтическое название закрепилось, вытеснив старое – «Кренино».
С годами приют разросся и стал называться Домом ветеранов культуры. В старом помещичьем доме остались теперь лишь библиотека и администрация, а рядом вырос бело-голубой корпус, напоминающий больничный. На первом этаже разместилась столовая, на втором – врачебные и процедурные кабинеты, а выше расположились однокомнатные квартиры с балкончиками.
– Замечательное место, – вздохнул Жарынин, – только здесь и можно творить вечное!
– Почему?
– Атмосфера удивительная: почти каждый день кто-нибудь ласты склеивает. Средний возраст 83 года! Человек умирает, комната освобождается и стоит пустая, пока оформляют нового поселенца. А оформление иногда затягивается надолго, так как ветеран должен передать свою собственную квартиру в фонд «Сострадание». Вот на этот самый период комнаты и сдаются под творческие мастерские, как нам с вами… А иногда туда просто пускают постояльцев, как в гостиницу… Директор тут ушлый… Экстрасенс! Еще познакомитесь…
Меж тем машина промчалась между черно-золотыми липами, ворвалась на стоянку, расположенную под балюстрадой, и лихо вписалась в узкий просвет между навороченным черным джипом «лексус» и хлебным фургоном.
Режиссер открыл дверцу, вышел из автомобиля и шумно вздохнул.
– Боже, какой воздух! Пакуй – и на экспорт. Ну, здравствуй, «Ипокренино»! – Молвив это, он сдернул свой бархатный берет и в пояс поклонился.
Писатель тем временем соображал, как выбраться из машины. Жарынин припарковался так близко к фургону, что дверца едва открывалась.
– Ну что вы там копаетесь? – недовольно позвал режиссер.
Кокотов вскинул голову и от удивления открыл рот: без берета Жарынин показался ему совершенно другим человеком. Под бархатом головного убора, оказывается, скрывалась милая, глянцевая и весьма обширная лысина, придававшая всему грозному облику Дмитрия Антоновича какой-то водевильный оттенок. Писатель, скрывая улыбку, протиснул живот в щель и оказался на свободе. Жарынин открыл багажник и начал небрежно выкидывать вещи на асфальт. Андрей Львович с оборвавшимся сердцем едва успел перехватить у него футляр с драгоценным ноутбуком.
– Пошли! – Режиссер надвинул на голову берет, легко поднял свою раздутую спортивную сумку и двинулся к входу.
Но вдруг, спохватившись, он вернулся к машине, открыл дверцу, просунулся в салон и вынул оттуда трость темно-красного дерева. Вещица была явно антикварная: черненая серебряная ручка представляла собой льва, застывшего в кровожадном прыжке…
8. Рейдер и незнакомка
И снова послышались звуки «Валькирий».
– Да, Ритонька, доехали. Все хорошо! Чувствуешь, какой тут воздух? – ответил в трубку Жарынин, несколько раз шумно вдохнув и выдохнув. – Как там мистер Шмакс? Будь с ним поласковей! – попросил он жену и подмигнул Кокотову, который грустно думал о том, что частота звонков на мобильник, особенно женских, – бесспорное свидетельство мужской состоятельности.
Задетый за живое, писатель сильно сжал в кармане свою старенькую «Моторолу», словно хотел сделать ей больно. Те м временем режиссер закончил разговор и дружески помахал бомжевато одетому, небритому дядьке, лениво соскребавшему с дорожек палые листья, орудуя раритетной березовой метлой. Такой метлы в Москве уже не увидишь. Нет, не увидишь!
– Кто это? – полюбопытствовал Кокотов.
– Это – Агдамыч. Последний русский крестьянин! – был ответ.
Из-за поворота аллеи показалась стайка усохших до подросткового изящества старичков. Они что-то горячо обсуждали промеж собой звонкими обиженными голоса– ми. Если бы не палочки в морщинистых, обкрапленных коричневой сыпью руках, если бы не спекшиеся от времени лица, – их можно было бы принять за ватагу мальчишек, отправляющихся на какое-то геройское бедокурство. Жарынин радостно взмахнул тростью и, приветственно раскинув руки, пошел им навстречу.
Но вдруг все они, как по команде, умолкли: из могучей резной двери, видневшейся между колоннами, вышли странные люди. Они стремительно простучали мимо каблуками, чуть не сбив с ног еле успевшего отпрянуть Кокотова. В центре шел невысокий бородатый человек в темных очках, низко надвинутой шляпе и развевающемся черном пальто из тонкой кожи. Глядя себе под ноги, он отрывисто говорил по мобильному телефону, совершенно незаметному в ладони, поэтому казалось, что незнакомец просто зажимает рукой заболевшее ухо. По четырем сторонам от него, образуя каре, семенили, старательно озираясь, плечистые парни в черных костюмах и строгих галстуках.
– Кто это? – испуганно спросил Андрей Львович.
– Это – Ибрагимбыков, – не сразу ответил Жарынин, мрачно наблюдая за тем, как странные люди садятся в джип.
– А что им здесь нужно?
– Всё!
– Как это?
– Он рейдер…
Ветераны, дождавшись, когда джип, взметая палые листья, скроется из виду, подбрели к режиссеру. Он молча пожал каждому руку с той подчеркнутой серьезностью, с какой взрослые обычно обмениваются рукопожатиями с незрелыми детьми.
– Дмитрий Антонович, вы нам поможете? – тихо спросил старичок, одетый в темно-синий пиджак с орденскими планками, но обутый при этом в пляжные тапки.
– Конечно! Этот Ибрагимбыков у нас быстро в ящик сыграет! – весело ответил режиссер.
Старческая общественность, дребезжа, засмеялась, и громче всех хохотал орденоносец в шлепанцах, особенно польщенный непонятным Андрею Львовичу смыслом шутки. Оставив своих ветхих друзей в хорошем настроении, Жарынин повел Кокотова в дом – и они очутились в холле, показавшемся после утренней улицы темным и мрачным. Направо и налево, ныряя под затейливые арки, уходили в глубь здания коридоры, а впереди возвышалась, образуя трапецию, двускатная мраморная лестница. Вершиной трапеции служил небольшой полукруглый балкончик. На нем, наверное, во времена балов и детских праздников извивался капельмейстер, повелевая оркестром, который рассаживался как раз между лестничными спусками. Теперь же там стояли несколько облупившихся дерматиновых кресел и кадки с домашними пальмами. А в стене под лестницей образовалась новенькая дверь, явно не предусмотренная архитекторами. Рядом с дверью имелась золотая табличка:
Директор ДВК «Кренино»
А. П. Огуревич
Возле кадочной пальмы стоял растерянный лысый толстяк в полосатом двубортном костюме. На его румяном лице было написано то особенное выражение, какое бывает, если человек уже обнаружил отсутствие бумажника в привычном кармане, но пока еще не потерял надежды, что просто переложил его в другое укромное место. Увидав вошедших, он мученически улыбнулся и шагнул навстречу:
– Наконец-то, Дмитрий Антонович, наконец-то!
– Ну, здравствуй, здравствуй, старый жучила! Рад тебя видеть!
Они обнялись и трижды бесконтактно поцеловались, трогательно сблизив лысины. При этом толстяк успел доброй улыбкой и косвенным взглядом оповестить Кокотова, что «жучила» – это просто ласковое, даже дружеское преувеличение, никакого отношения к характеру его деятельности не имеющее.
– Аркадий Петрович, директор этого богоспасаемого заведения! – представил Жарынин незнакомца. – А это – Андрей Львович Кокотов, известный писатель.
– Ну, как же, как же! – воскликнул Огуревич с таким видом, будто без книг Кокотова и в постель-то никогда не ложился. – Очень рад!
Рукопожатие у директора оказалось мягкое, теплое и словно бы засасывающее.
– А война, значит, продолжается? – спросил Жарынин.
– Хуже… Блокада! На вас вся надежда! – махнул рукой директор.
– Но землю-то вы хотя бы оформили?
– В том-то и дело, что нет…
– Почему?
Пока Аркадий Петрович, пряча глаза, подробно рассказывал про козни Земельного комитета, терявшего уже третий комплект собранных документов, Кокотов, скучая, огляделся. Стена напротив лестницы вся почти состояла из высоких, от пола до потолка окон. Старинные переплеты казались сделанными из гипса – так много раз их красили и перекрашивали. Потолок был тоже лепной, а увешанные хрустальными штучками бронзовые ветви люстры покры– лись благородной зеленью. Откуда-то потянуло питательным воздухом, но откуда именно – из правого или левого коридора – неясно. В желудке Кокотова тут же просительно заурчало. И в этот миг он увидел на капельдинерском балкончике модно остриженную светловолосую женщину. Одета она была в обтягивающие серые вельветовые джинсы и белую ветровку, явно дизайнерскую, напоминающую черкеску с газырями. На мраморных перилах дама поставила перед собой небольшой крокодиловый портфель. Красивое лицо ее было сосредоточенно.
– Аркадий Петрович! – ласково позвала она сверху. – Та к я возьму Колю?
Огуревич встрепенулся, задрал голову и сразу пригусарился.
– Конечно, Наталья Павловна, конечно! – подтвердил он, сладко улыбаясь.
– Доеду до сервиса и сразу его отпущу… – добавила она.
– Хорошо, хорошо…
Жарынин тоже глянул вверх, и его физиономия преобразилась тем изумительным образом, каким меняется лицо дегустатора, отхлебнувшего дежурного столового вина и вдруг обнаружившего в нем редчайший букет и небывалое послевкусие. Кокотов, надо сознаться, тоже поймал себя на глупейшем, совсем мальчишеском чувстве, которое, как это ни удивительно, живет в нас до глубокой мужской старости. Когда в детстве Светлана Егоровна брала его с собой в какие-нибудь скучнейшие гости, он хныкал, отнекивался, дулся, но лишь до тех пор, пока не обнаруживал там, в гостях, незнакомую хорошенькую девочку. И жизнь тут же становилась интересной, наполнялась таинственным, трепетным, пусть даже очень недолгим смыслом.
– Хорошо, хорошо. Конечно возьмите, Наталья Павловна! – повторил директор.
– Спасибо! – кивнула она, сняла с перил портфельчик и хотела уйти, но почему-то задержалась и внимательно посмотрела вниз.
Кокотов почувствовал, что глядит она именно на него – причем с явным удивлением. Это продолжалось мгновенье, затем Наталья Павловна еле заметно пожала плечами и удалилась. Трое мужчин проводили ее нарядное тело проникающими взглядами.
– Кто это? – играя бровями, спросил Жарынин.
– Лапузина. Снимает у нас номер. По семейным обстоятельствам, – с трудно дающейся отстраненностью объяснил Огуревич. – Ладно, Дмитрий Антонович, идите – оформляйтесь! Но нам надо поговорить! Если вы не поможете… Я просто не знаю, что будет…
– Помогу чем смогу, – кивнул режиссер с солидной сдержанностью влиятельного человека. – Вот и у Андрея Львовича связи в генеральной прокуратуре.
– Правда? – посветлел Огуревич.
– Правда! – с удивлением подтвердил Кокотов.
– Хорошо. Оформляйтесь! Я предупредил бухгалтерию.
– А Андрей Львович? – строго спросил Жарынин.
– Скажите, что со мной все согласовано…
– А «люкс»?
– Меделянский… – развел руками Огуревич.
Кокотову показалось, что говорят они на каком-то шифрованном языке, вроде фени, причем понимают друг друга с полуслова.
Бухгалтерия располагалась в левом коридоре, где запах скорого обеда чувствовался гораздо сильней. В комнате за столами, стоящими друг против друга, сидели две ухоженные дамы позднебальзаковского возраста. Одна – крашеная брюнетка, вторая – блондинка, тоже крашеная. Первую звали Валентина Никифоровна, вторую – Регина Федоровна. Брюнетка, увидав Жарынина, сразу заулыбалась и порозовела – именно так розовеет женщина при виде мужчины, с которым у нее что-то было или хотя бы намечалось. Любопытно, что с блондинкой произошло то же самое, она тоже порозовела и заулыбалась, из чего наблюдательный Кокотов сделал вывод: очевидно, две дамы не только вместе работают, но и, возможно, сообща ищут по жизненным закоулкам свое гендерное счастье.
Режиссер от солидной сдержанности мгновенно перешел к шкодливому веселью, он что-то интимно шептал бухгалтершам, подсовывал запасенные шоколадки, шумно радовался новому цвету волос Валентины Никифоровны, наичернейших, как обгоревшая пластмасса. Судя по его удивленным возгласам, брюнетка еще недавно была блондинкой. Он настойчиво выпытывал у зардевшейся женщины причину такой внезапной перемены колора, а она, уходя от ответа, томно намекала на какие-то обстоятельства сокровенного свойства.
– Андрей Львович, можно ваш паспорт? – почти строго спросила Регина Федоровна, явно раздосадованная таким интересом Жарынина к волосам подруги.
– Да-да, конечно… – Кокотов нервно зашарил по карманам, нашел и протянул ей документ.
Она профессионально пролистнула странички. Подняв глаза от даты рождения, критично оценила биологический износ постояльца, но затем, обнаружив штамп недавнего развода, еще раз посмотрела на Кокотова – и теперь гораздо доброжелательнее.
– Надолго к нам? – потеплевшим голосом уточнила она.
– На две недели, как и я, – ответил за него Жарынин.
– Очень хорошо… – все с тем же интересом произнесла она. – Андрей Львович, вы член творческого союза?
– Да, конечно…
– Тогда вам будет скидочка двадцать процентов. Итого с вас… – мелькая кроваво-красным маникюром, Регина Федоровна заиграла пальцами по клавишам большого калькулятора.
– Нисколько! – остановил ее Жарынин. – Андрей Львович – тоже гость Аркадия Петровича!
– Аркадий Петрович ничего мне про это не говорил… – Валентина Никифоровна отстранилась от режиссера, и в ее лице появилось некое бухгалтерское оцепенение.
– Валечка, ты мне не веришь?!
– Верю, конечно, Дмитрий Антонович. Как же вам не верить! – с этими словами она сняла трубку внутреннего телефона. – Аркадий Петрович, тут у нас проблемка… с… вторым гостем… Понятно! Я так и думала. Оформим.
Пока длилось это недоразумение, Кокотов, смущенный возникшей «проблемкой», уставился в окно, выходившее в парк. Та м он увидал Наталью Павловну. Одетая теперь уже в длинный светлый плащ, но с тем же крокодиловым портфельчиком в руке, она шла к автомобильной стоянке походкой повелительницы мужчин. Из бежевой «волги» ей навстречу выскочил шофер Коля и распахнул заднюю дверцу.
«Наверное, трудно быть красавицей!» – подумал Кокотов и вообразил, как вот на него, Андрея Львовича, ста– нут заглядываться встречные женщины и пользоваться каждым случаем, чтобы познакомиться и выпросить телефон, прижиматься коленками, оказавшись рядом, и гнусно, исподтишка разглядывать выпуклости тела… Бр-р-р…
– Что, и вам тоже понравилась? – поинтересовалась Регина Федоровна, проследив направление его взгляда. – Мужа поехала обирать! Распишитесь вот здесь: с правилами противопожарной безопасности ознакомлен…
Сказано это было с той обидчивой иронией, с какой дамы частенько говорят о своих «однополчанках» (от слова «пол», разумеется), стоящих на ступенях женского совершенства гораздо выше, нежели они сами.
– Вы это про кого? – Кокотов сделал вид, что не понял.
– Передайте, пожалуйста! – Она холодно протянула ему два заполненных форменных бланка. – А что, Лапузина у нас продлевается?
– Ну, конечно же! – Валентина Никифоровна приняла бумажки и, нахмурившись, внимательно изучила обе формы, словно заполняла их не сидящая напротив товарка, а некто неведомый и лелеющий недобрые замыслы.
Дочитав, она поставила визу, открыла стоявший сбоку сейф, вынула печать, подышала, эротично округлив густо напомаженный рот, и шлепнула два раза с такой силой, что в комнате дрогнули старинные половицы. Затем так же, через Кокотова, Валентина Никифоровна вернула бумажки Регине Федоровне, которая, в свою очередь, внимательно оглядела подписи и печати, точно подруга могла расписаться как-то недостоверно или – еще хуже – поставить какую-нибудь постороннюю печать. После этого блондинка, приложив линейку, аккуратно оторвала квитанции от приходных ордеров, которые, пробив дыроко– лом, подшила в специальную папку с надписью «Ветераны ВОВ». Причем от ударов по дыроколу половицы еще раз содрогнулись, а квитанции тем же путем очутились на противоположном столе. Внимательно исследовав их, Валентина Никифоровна свернула бумажки в трубочки и открыла нижний ящик стола. Та м в лузах лежали деревянные груши с выбитыми на них цифрами. К грушам были прикреплены ключи. Она вынула две груши под номерами 37 и 38, а в опустевшие лузы вложила квитанции.
– Как просили – рядышком! – сказала брюнетка, значительно глянув на Жарынина. – Обед с двух до трех. Не опаздывайте! Ну, вы знаете…
– Андрей Львович, – окликнула Кокотова уже на пороге Регина Федоровна. – Паспорт-то заберите! И поаккуратнее с документом. А то кто-нибудь получит кредит в банке, а вас потом в тюрьму посадят!
И обе захохотали над этой, видимо, популярной среди финансовых работников шуткой так громко и широко, что стало ясно: дантист у них тоже – общий…
