Юрий Поляков
Созидательный реванш
Марина Ло Ре, Kaufbeuren:
– Уважаемый Юрий Михайлович! С удовольствием читаю «Литературную газету» – очень интересно наблюдать за тенденциями в литературе. Сфера моей духовной привязанности – искусство и поэзия. Недавно пыталась выслать вам в редакцию несколько стихотворений, но не уверена, что сообщения получены. Разрешите задать следующий вопрос: каким образом происходит отбор материалов (поэзии) для публикации в «Литературной газете»? Можно ли надеяться на ответ/ рецензию присланных произведений? Заранее благодарю. Всего доброго!
– Мы все-таки отдаем предпочтение в первую очередь писателям, которые живут в России и вместе с нею переживают ее тяжелые годы. Хотя у нас публикуются и авторы, живущие сейчас за рубежом. Например, мы печатали стихи победителей пушкинского конкурса в Лондоне, на который съезжаются поэты со всего мира. Я даже был два раза членом редколлегии этого конкурса. Что же до стихов Марины, видимо, они не показались интересными сотрудникам отдела поэзии. До меня они не доходили. Если Марина не надеется на объективную оценку отдела литературы, пусть она их еще раз вышлет на мое имя, я как бывший поэт и кандидат наук, защитивший диссертацию, посвященную поэзии, их внимательно посмотрю.
Илья, Москва:
– Публикует ли «ЛГ» неизвестных авторов? Принимаются ли рукописи по электронной почте?
– Да, рукописи принимаются по электронной почте. И мы очень заинтересованы в публикации как раз неизвестных молодых авторов. Я не страдаю поколенческим шовинизмом. Есть некоторые главные редакторы, в поведении которых это присутствует: они видят только своих ровесников, с которыми вместе когда-то начинали. Я же, наоборот, считаю, надо давать возможность молодым писателям выходить на публику. Тем более что в настоящее время, к сожалению, все наши фонды, журналы, альманахи сориентированы на «чернушную» или истошно экспериментальную ветвь молодой литературы. Получилась абсолютно зеркальная ситуация. Во времена моей литературной молодости и зрелости, а я был секретарем по работе с молодыми писателями Союза писателей РСФСР с восемьдесят пятого по девяностый год, я помогал экспериментальному направлению. Тогда все это было внове, и им очень трудно было пробиться в издательства. Хорошо помню, как пробивал книгу Вишневского в издательстве «Современник». Ее не хотели печатать, потому что тогда это была какая-то новая форма: то ли короткие стихи, то ли хохмы. Так что экспериментаторам тогда надо было помогать, а у писателей традиционно-реалистического направления дела шли более-менее нормально. Им как раз давали больше премий, печатали и т. д. Но сейчас все с точностью до наоборот! Если ты фонтанируешь дерьмом, если у тебя постоянно какие-то эксцессы, наркотики, сексуальные перверсии, какой-то разорванный шизофренический стиль, тебе будут – книжки, премии, гранты, командировки за рубеж. Если же ты писатель с нормальным видением, с нормальным, классическим подходом, с ясной реалистической манерой, то тебе и сунуться некуда. Поэтому «Литературная газета» как раз помогает «ныне угнетенным». Сегодня в литературе угнетен здравый смысл. Вот мы стараемся теперь помочь здравому смыслу, хотя печатаем и писателей других направлений.
Марьян Беленький, Иерусалим:
– Достопочтеннейший Юрий Михайлович! Я – юморист, мои тексты исполняли Геннадий Хазанов, Клара Новикова и др. У меня сейчас авторские колонки и страницы в восьми странах, могу выслать портфолио. Я не раз посылал свои тексты в «Клуб 12 стульев» и ни разу не удостоился не то что публикации, но даже ответа. Считаете ли вы подобное положение нормальным?
– Я считаю, что это ненормальное положение. Особенно с учетом того, что у нас кризис юмора. И я, кстати, не исключаю, что этот кризис юмора во многом случился из-за того, что многие авторы-юмористы «Литературной газеты» в свое время уехали на постоянное место жительства за границу, в том числе и в Израиль. Несколько моих друзей-юмористов, товарищей литературной юности, живут там. Так что мы очень заинтересованы в подтягивании свежих юмористических сил. Поэтому к Марьяну у меня будет та же просьба, что и к «угнетенной» Марине – прислать свои работы на мое имя. Но здесь есть и еще один деликатный момент. Специфика «Литературной газеты» такова, что в ней работают не журналисты в чистом виде, а писатели, занимающиеся журналистикой. Они почти все члены Союза писателей, авторы книг и т. д. А писатели, к сожалению, очень часто склонны испытывать чувство ревности. Иногда бывают случаи, когда рукопись застревает. Ну, не нравится она, скажем, заведующему отделом – и все тут. Вот, например, в замечательном журнале «Новый мир» времен Твардовского была прекрасная проза и очень слабая поэзия. Почему? А потому что поэзией занимался лично Александр Трифонович. Естественно, ему с его высот все казалось плохо, хотя в те годы были очень крупные поэты, которые потом прославились. Присылайте ваши тексты, будем разбираться.
«Яйцами Фаберже Россию не накормишь»
Он дебютировал нашумевшей повестью «ЧП районного масштаба». С тех пор вот уже два десятилетия Юрий Поляков остается одним из самых читаемых писателей. При этом его книги не отнесешь к легкому, необременительному чтиву. Кроме фирменного поляковского юмора, увлекательности, в них всегда есть острый социальный анализ, горькая правда о нашем больном, трудно выздоравливающем обществе.
– Ваши книги «мужские» или «женские?»
– Никогда не думал, что стану автором «мужских» романов, интересных, впрочем, также и женщинам. Мне всегда казалось и кажется до сих пор, что членение литературы по половому признаку – нелепость. Однако, как писали в советских учебниках, «художественная реальность часто оказывается шире замысла автора». И вот как-то раз, вскоре после того, как моя семейная сага «Треугольная жизнь» увидела свет, произошел занятный эпизод. Во время пафосного юбилейного мероприятия один из руководителей нашего государства, удивив охрану, изменил направление торжественного движения, решительно направился ко мне, отвел в сторону и тихо сказал: «А знаете, вы в «Побеге» прямо-таки про меня написали!» Впоследствии я неоднократно слышал подобные признания от своих чиновных и бесчинных читателей, и это навело меня на мысль, что в душе даже самого образцового семьянина таится брачный беглец. А один мой давний приятель сказал даже так: «Ты, Поляков, сдал нас, мужиков, с потрохами!»
– Как вы к этому отнеслись?
– Выражение «сдал» преследует меня, чуть ли не с самого начала литературной деятельности. Сначала я «сдал» в повести «ЧП районного масштаба» комсомол. Потом в «Ста днях до приказа» – армию. Затем – партию, в «Апофегее». Далее, в «Демгородке» – демократию. Позже в романе «Козленок в молоке» – писательское сообщество. И вот, наконец, сочинив «Замыслил я побег…» и «Грибного царя», сдал мужиков как таковых… Сначала меня это выражение немного задевало, но, со временем я стал гордиться. Ибо в это слово читатель вкладывает совершенно особый смысл – признает, что тебе, как автору, удалось выйти на некий новый, непривычный, удивляющий и даже шокирующий уровень душевной искренности, социальной достоверности и художественной убедительности. Главная миссия художника и заключается в том, чтобы «сдать» свое время, своих современников, да и себя самого, то есть сказать читателям такую правду, какую они сами себе не смеют или еще пока не умеют сказать. Только умоляю, не путайте эту правду жизни с откровенной чернухой, когда вам рассказывают не о жизни, а об отходах жизнедеятельности организма или общества. Разумеется, писатель на белый свет может взирать отовсюду, даже из унитаза, но в таком случае у читателей складывается ложное впечатление, будто весь наш мир населен исключительно задницами и гениталиями. А разве ж это так?
– Насколько сюжет ваших книг соответствует личному опыту?
– Мой личный опыт соотносится с моей прозой примерно так же, как тело танцора соотносится с танцем, который он исполняет. Уточню: я почти никогда ничего не придумываю, окружающая жизнь настолько богата необыкновенными событиями и колоритными личностями, что дело писателя – их разглядеть, изъять из реальности и перенести – живыми – в свои сочинения. Другое дело, что в поисках героев и ситуаций я «роюсь» не только в своей жизни, но и постоянно заглядываю в судьбы моих друзей, родственников, знакомых и даже случайных попутчиков и попутчиц. Но нельзя просто так взять и переставить человека из реальности в текст, ничего не получится. Прототипы, чтобы стать полноценными литературными героями, должны значительное время пожить во внутреннем мире писателя, теряя случайные и закрепляя в себе типичные черты, пропитываясь авторской индивидуальностью. Литературные персонажи не заготавливаются впрок, как соленые рыжики к Новому году. В процессе сочинения они спонтанно востребуются из сонма себе подобных, обитающих в авторском подсознании.
– А как обстояло дело со «Сто днями до приказа»?
– Я написал то, что я видел в армии, когда служил. Это была моя ранняя проза. Ранняя проза всегда отличается максимальной близостью к жизни. Ну, я, конечно, чуть-чуть смягчил какие-то вещи, но не сильно. Меня несколько раз на читательских конференциях спрашивали: «А почему у Вас не отражена гомосексуальная жизнь казармы?» Я отвечал, что моя жизнь в казарме не была связана с этим делом. У нас такого не было. Если у кого-то было, пусть пишут и про это…
– А если сравнить ту армию и сегодняшнюю?
– В казарму пришло то, чего не было в мое время – колоссальная социальная напряженность. Армия снова стала рабоче-крестьянской. Туда призываются дети тех людей, которые в результате «реформ» обобраны и унижены. Естественно, они эту социальную напряженность, социальное отчаяние приносят в армию. Это первое. Второе. При советской власти тоже были национальные противоречия, но они достаточно строго контролировались. Сейчас у нас страшное обострение национальных конфликтов, даже на исконных русских территориях, где ничего подобного никогда не было. И это все приносят с собой призывники в армию. А еще за эти пятнадцать лет людей убедили в том, что в армии служить позорно. Человек, идущий в армию, считает, что над ним совершается насилие. А над ним не совершается насилие, он просто выполняет свой долг. Пока есть срочная служба, она для всех. И пока она была во Франции, в Германии, в Италии, где, кстати, только-только начали переходить на контрактную службу, это считалось долгом мужчин. А у нас за пятнадцать лет, благодаря либеральным СМИ, убедили людей в том, что они приносят свою молодую жизнь на алтарь минотавра. Ничего подобного! Они отдают свой долг отечеству. И когда они станут старыми и беспомощными, молодые ребята будут защищать их, если не дай бог, что-то случится.
– Вы упомянули социальную напряженность. Насколько эта проблема сейчас актуальна?
– Чрезвычайно! Главная проблема нашего общества – совершенно противоестественное, не укладывающееся в здравый смысл имущественное расслоение. А ведь это произошло в обществе, которое почти семьдесят лет было достаточно монолитным, где таких колоссальных расхождений не было. СМИ и телевидение пытаются всячески это противоречие сгладить, вывести в формат фарса, какой-то социальной иронии, но это ничего не решает. Расслоение, которое Россия имела накануне Октябрьской революции, формировалось веками и во многом определялось личными качествами – трудолюбием того или иного рода, клана, семьи. Тем не менее и это в конечном счете привело к колоссальному социальному взрыву. Но мы же отлично знаем, что расслоение, которое произошло в девяностые годы, в редчайших случаях связано с личными качествами. Как правило, это просто стечение обстоятельств, родственные отношения, криминальные навыки и т. д., и т. д. На мой взгляд, это колоссальная мина под нашим социумом, которую нужно срочно обезвредить. Разумное перераспределение в социально приемлемой форме должно произойти. И покупка яиц Фаберже проблемы не снимает.
– Говоря о национальных противоречиях, как вы относитесь к грузинской проблеме?
– Как государство Грузия, увы, встала на путь конфронтации с Россией. На мой взгляд, это акт чудовищной исторической неблагодарности, потому что, если бы не Георгиевский трактат, по которому Грузия стала частью России, Грузии бы сегодня просто не было. Это была бы часть Турции и Ирана. Как стала Турцией часть Армении. Грузия в период вхождения в Российскую Империю увеличила свое население и благосостояние, разжилась Южной Осетией и Абхазией. В советский период это вообще была одна из самых богатых республик. Гораздо богаче, чем российская часть нашей советской империи. Элита Грузии всегда равноправно входила в элиту России: даже сегодня, когда Грузия стала самостоятельным государством, президент Российской академии художеств – грузин Церетели. А всякая историческая неблагодарность очень сурово карается по еще неведомым нам мистическим законам развития человечества. Конечно, против замечательного грузинского народа никто ничего не имеет. У всех у нас масса друзей грузин. Но дело в том, что народ, хочет он этого или не хочет, отвечает за лидера, которого пустил к власти. Не все немцы хотели Гитлера. Но все немцы ответили за Гитлера. Не все россияне хотели Ельцина, но все мы расплачиваемся за его рокировочки и загогулины. К сожалению, и грузинам придется отвечать за русофобию и тинэйджерский американизм Саакашвили.
– Вы писали об отношениях мужчины и женщины. Насколько социальные потрясения затронули семью?
– Вообще семейный союз двух человек – странное сооружение, оно может развалиться в пору тихого благоденствия от шанелевого ветерка, поднятого прошелестевшей мимо женской юбкой, а может защитить тех же двоих от бешеных ударов исторической бури. Как это произошло в начале девяностых, когда обрушился привычный, спертый советский мир, и на его обломках в мгновение ока выросли душные крокодиловые джунгли «новой России». Сколько я перевидал в те переломные годы молодых интеллигентных женщин, которые со швабрами в руках в опустевших ночных барах и офисах спасали свои внезапно обнищавшие семьи! А их любимые мужья тем временем надеялись перележать ненавистные перемены на диванах. Но были и другие мужчины, наделенные особым даром превращать любой жизненный мусор в деньги. Нет, такой не покорился, он быстро разбогател и вдруг взглянул на свою спутницу с брезгливым недоумением, как на свой единственный, давно залоснившийся инженерский костюмчик. И началась эпоха мужского сексуального реванша, лихорадка эротического приобретательства, печальная для приличных семейных женщин. Когда меня упрекают в том, что в моих постперестроечных сочинениях слишком много эротики, я отвечаю: «Не моя вина, что на смену социализму в России пришел не только дикий капитализм, но и не менее дикий сексуализм!» Наш мужчина расставался с регламентированным советским прошлым по-крупному, как если бы он стал героем непотребного фильма, снятого порнографом-монументалистом. Впрочем, дамы в долгу тоже не остались: в страну на тонких лесбийских ножках вбежал феминизм, а затем брутально зашел и мужской стриптиз с продолжением на дому…
– Почему вы обратились к грибной теме?
– Грибная тема довольно долго никак не проявлялась в моих писаниях, хотя с детства я буквально болен «тихой охотой». Должен с удовольствием сообщить, что неплохо разбираюсь в грибах. Когда я стал жить в Переделкине, то многие обитатели этого писательского поселка поначалу были уверены, что, гуляя по лесу, я собираю исключительно поганки, каковыми они, грибные невежды, считали фиолетовые, допустим, рядовки или еловые, скажем, мокрухи. Кстати, гриб, не создающий жизненно важный хлорофилл, а забирающий его у других растений, показался мне довольно удачным социальным символом, отражающим взаимоотношения тонкого слоя богатых с толщей обделенных и обобранных. И я решил созорничать: всем своим персонажам романа «Грибной царь» я дал грибные фамилии. Свирельников я образовал не от «свирели», а от «свирельника» – так в иных областях называют гриб трутовик. Первоначально даже наших трех президентов я переиначил по-грибному: Грибачев, Подъеломников и Паутинников. Но потом мой товарищ убедил меня, что я вроде бы как испугался назвать властителей их настоящими именами и проявил малодушие. Тогда я проявил многодушие и, кажется, зря…
– Почему трилогию вы назвали «Треугольная жизнь»?
– Треугольник – самая, наверное, распространенная фигура в геометрии любви. Надеюсь, теперь я и в самом деле «закрыл тему». Во всяком случае, для себя самого. Хотя кто знает… Гарантий дать не могу. Да и вообще, автор не отвечает за свои слова, слова отвечают за автора…
– Вы любите путешествовать? Какая ваша любимая страна?
– Да, путешествовать я люблю. Самая любимая страна – Россия. И если у меня есть выбор: интересная поездка по России или за рубеж, я выбираю Россию. Кстати, сейчас мои пьесы широко пошли по стране, и я постоянно езжу на премьеры. Гоголь завещал: «Нужно проездиться по России». А писателю, живущему в столице, добавлю от себя, просто необходимо. Литература, питающаяся только тем, что происходит внутри Садового кольца, не нужна даже тем, кто внутри этого кольца живет…
Беседовала Мария МАРТИРОСЯН«Труд», 12 декабря 2006 г.
2007
АнтиСМИтизм не пройдет!
Диалог председателя Союза журналистов России Всеволода Богданова и главного редактора «ЛГ» Юрия Полякова накануне Всемирного конгресса журналистов в Москве.
Юрий ПОЛЯКОВ: Всеволод Леонидович, давайте для начала объясним читателям «ЛГ», что за Всемирный конгресс пройдет в конце мая в Москве.
Всеволод БОГДАНОВ: Всемирный конгресс журналистов собирается раз в три года, предыдущий был в Афинах, перед этим – в Сеуле и Бразилии. Это яркое событие в жизни журналистского сообщества. Сто шестьдесят стран присылают свои делегации. Идет разговор о творчестве, о жизни журналистского сообщества. Обязательно – о правовой и социальной защите журналистов, о наших трагедиях, каждый год журналистов убивают. Всегда остро стоит вопрос: как сделать труд журналистов безопасным? В этом году есть одна особенность: по нашему предложению исполком Международной федерации журналистов (МФЖ) главной темой выбрал доверие к журналистике.
Почему так случилось, что журналистика теряет доверие читателя, зрителя и слушателя? Что происходит сегодня с обществом? В любой стране это большая проблема, потому что следом возникает другая – потеря обществом доверия к власти. Дальше проблемы нарастают как снежный ком: обостряются отношения между религиями, между национальностями и т. д. Поэтому каждый день конгресса тема падения доверия к журналистике будет повторяться в разных вариантах – наши коллеги вместе с политиками и другими представителями общества будут обсуждать эту проблему.
– Какова российская делегация на конгрессе? Какова вообще норма представительства?
– Норма представительства зависит от количества членов, состоящих в журналистской организации.
– А сколько членов состоит в нашем Российском союзе?
– Более ста тысяч человек. У нас будет большая делегация – делегаты и участники конгресса. Делегаты – те, кто будет голосовать, например, за изменение в уставе или по другим важнейшим вопросам жизни мирового журналистского сообщества, кто будет оценивать работу Международной федерации журналистов, его исполкома. Участники конгресса получат возможность участвовать в дискуссиях, круглых столах. Их будет не менее тысячи из восьмидесяти пяти региональных союзов России. Я думаю, что настоящая журналистская элита у нас сегодня в регионах. Во многих городах есть прекрасное телевидение и радиовещание, районные и городские газеты за последние годы потеряли в тиражах, однако гораздо меньше, чем столичная пресса. Там работают журналисты, которые в большей степени, чем столичные, чтут моральные заповеди нашей профессии.
– Итак, главная тема конгресса – доверие к журналистике. Меня это чрезвычайно вдохновляет! Именно об этом, о безответственности пишущего, порождающей недоверие читающего, я написал в тысяча девятьсот девяносто шестом статью. Называлась она «Словоблуждание». Однако руководство газеты, где я был в ту пору постоянным и даже любимым автором, вернуло мне материал со словами, что такие жесткие обвинения в адрес журналистского сообщества могут быть опубликованы лишь в газете «Завтра». Любопытно, что напечатала ее «Российская газета», тогда только-только становившаяся на крыло. Тем не менее еще совсем недавно говорить о вопиющей девальвации печатного слова, о «десовестизации» журналистики считалось чуть ли не красно-коричневым моветоном. И вот, пожалуйста, Всемирный конгресс…
Мне кажется, недоверие к журналистскому слову – явление общемировое, и продиктовано оно прежде всего включением СМИ в глобальную систему манипуляции общественным сознанием. Имеются, конечно, местные особенности. Например, в США это недоверие во многом связано с тем, как тамошняя пресса освещала причины и ход войны в Ираке. Есть немало фактов, когда корреспондентов, пытавшихся говорить правду, просто выгоняли с работы.
В России разочарование вызвано прежде всего тем, что многие издания и каналы, в конце восьмидесятых не пощадившие целую страну ради свободы слова, затем на глазах у полюбившего правду общества преспокойно улеглись под олигархов или под «определенные политические круги». Причем сделано это было не под дулом тирании, а по зову сердца и общечеловеческих ценностей с именами академика Сахарова и жертв ГУЛАГа на устах. А ведь в нашей истории был период, когда именно мастера слова, создававшие в сознании людей требуемую картину мира, во многом определяли будущее страны. Примерно с восемьдесят седьмого по девяносто третий год. Да, им сильно не нравился такой строй, при котором ради идеи социальной справедливости попиралась реальная свобода. И они сознательно выбрали и способствовали установлению строя, при котором ради идеи свободы попирается реальная справедливость. Этого-то большинство соотечественников им и не может простить. По моим наблюдениям, доходит до своеобразного «антиСМИтизма». Люди не просто не доверяют СМИ, они начинают их ненавидеть. За ложь!
– Я бы обратил твое внимание на одно очень важное обстоятельство того времени. Имею в виду нищету. И материальную, и духовную. Тогда мне приписали фразу: наш журналист и деньги возьмет, и правду напишет. Но это вовсе не так. Журналист, который брал деньги, их отрабатывал. Помню, как в девяносто шестом году я поспорил с Чубайсом, который возглавлял избирательную кампанию Ельцина, по поводу газеты «Не дай Бог!», куда были закачаны огромные деньги. Состояние нищих духом и материально людей использовать было очень легко. Люди растерялись. Каждый пытался защитить себя, свою семью, спасти свою редакцию, которая худо-бедно его поддерживала и давала хоть какую-то надежду на будущее. Зарплаты были – пятьдесят-сто долларов. Требовать от журналистов подвига было невозможно. В ходе избирательных кампаний брали деньги от любых партий, от кого угодно, чтобы спасти свое СМИ. А спасти отечество, спасти общество – об этом никто не задумывался.
А потом пришли глобализация, геополитические веяния с крепкими мускулами. Все с энтузиазмом заговорили об Интернете, о том, что новые информационные технологии спасут мир. В это время директором ЮНЕСКО был Федерико Майор, гуманист, философ, который высказал большую тревогу по этому поводу. Он говорил, что у каждого народа есть своя культура, свои традиции и нельзя от них отказываться, как не стоит отказываться от всего хорошего, что несет глобализация. Жить надо по совести, по нравственности, по Библии. Многие к этому отнеслись с улыбкой.
Впрочем, поначалу с улыбкой относились и к политтехнологиям. Теперь мы отчетливо видим, как они работают. Сначала большинство американцев, обработанных политтехнологами, активно высказывались за начало войны в Ираке. Авторитетные газеты поддержали президента Буша, а сейчас идут на попятный. Вот, оказывается, как легко сейчас обмануть целую страну.
У нас политтехнологии тоже властно вторглись в жизнь. И кто этим занимается? О людях, которые их реализуют, нельзя сказать, что они блистают образованием, знанием истории и психологии. Наши политтехнологи работают в интересах, как правило, одной личности или одного клана. Досужие люди уже выстроили пирамиду: вершина – политтехнологи, чуть ниже – пиар-агентства, а в самом низу – журналисты, которых очередной министр печати назвал операторами связи, информаторами, которым нужно знать свое место.
И, несмотря на великую историю российского журнализма, вся эта шулерская подмена понятий прошла почти незаметно. Пиар-технологи праздновали победу. Но это пиррова победа. И вовсе не окончательная. Журналистика сохранилась в регионах, но не везде. И именно оттуда произойдет ее возвращение.
Что такое журналистика? Она формирует общественное мнение точно так же, как искусство, как наука, но это сиюминутная оценка происходящего вокруг тебя. Хорошее СМИ – это нация, которая разговаривает сама с собой, это вещь, от которой ни в коем случае нельзя уйти.
Но мы говорим о потере доверия к журналистике, потере доверия к власти, потере доверия в обществе и даже в семье. И все это взаимосвязано. Вот в телерекламе дочь говорит по телефону, что пошла в библиотеку и не будет ночевать дома, а мать, смеясь, комментирует, что дочь влюбилась. Это так мило и забавно. Можно посмеяться, а можно подумать с горечью, сколько здесь переступлено нравственных границ, и это у нормального человека вызывает недоверие к тому, что происходит в телевизионном эфире. Ложь, обман становятся нормой жизни, нормой отношений между людьми. Это маленькая, кажущаяся милой ложь, но порождена она ложью большой, той, которой болеет наша пресса.
– Журналистика не только умеет подменять понятия, она умеет изобретать фантомные угрозы и, наоборот, реальные угрозы представлять в виде общечеловеческих ценностей. Что, ответьте, общего у американской демократии и русского фашизма? Общее, оказывается, то, что о них все пишут и говорят, но никто не видел на самом деле ни первой, ни второго… Это всего лишь два журналистских мифа – светлый и темный.
Крах советской цивилизации привел к перемене участи миллионов людей. Учителя становились челноками, боевые офицеры сторожили автостоянки, космические специалисты чинили кофеварки, медицинские светила выводили из запоя бритоголовых братков… Журналистика тем временем оказалась одной из немногих профессий, повысивших свой социальный и материальный статус среди всеобщего краха, потому что информационно прикрывала борьбу за власть и собственность. Косноязычный и нудный Евгений Киселев имел на НТВ такую официальную зарплату, какой, наверное, тогда не получал весь наш Генеральный штаб, вместе взятый. Пенсионеры рылись по помойкам, а «Независимая газета» давала устричные балы!
Один мой знакомый журналист в ту пору бодро и талантливо писал о том, что-де не надо держаться за свою прежнюю, советскую профессию и, если микробиология не кормит, надо научиться, например, класть керамическую плитку или устанавливать бронированные двери в элитных новостройках. Но вот наступил 1998-й. Сверхфинансирование журналистики закончилось, во-первых, потому, что грянул дефолт, а во-вторых, потому, что с властью и собственностью в общих чертах разобрались. И столько борзописцев, стоящих на информационном шухере, уже больше не требовалось. И вот мне звонит этот мой знакомый и жалуется, что, мол, журнал, где он безбедно проработал несколько лет, закрыли. Я ему возьми и посоветуй в шутку: мол, давай переквалифицируйся в монтеры стиральных машин. Обиделся смертельно! С тех пор не общаемся. А ведь я ему всего лишь посоветовал сделать то же самое, чему он рьяно и за хорошие деньги учил страну почти десять лет! Люди не могут простить журналистам того, что они навязывали обществу те принципы и нормы существования, по которым сами-то жить совсем даже не собирались. Это, если угодно, и называется медийной подлостью. И только когда каток доехал до них самих, они спохватились. Да поздно…
Я согласен с тем, что в губерниях сегодня подлинной журналистики, а не медийной манипуляции гораздо больше, чем в Центре. Почему так произошло? Наверное, потому, что в провинцию по-настоящему капитализм еще не дошел. Там осталось немало «советской власти» и в хорошем, и в плохом смысле этих слов. Там иной раз больше цензуры, но гораздо меньше этого омерзительного понятия «неформат», по сравнению с которым прежний Главлит – это просто какой-то комитет помощи инакомыслящим сочинителям. Говорю это вам ответственно, как человек, повести которого запрещались цензурой в восьмидесятые годы.
Наверное, для того, чтобы журналистика как вид деятельности начала возвращать себе доверие общества, надо для начала вернуться хотя бы к советской внутрицеховой этике… Но насколько это возможно?..
– Я не стал бы так пренебрежительно говорить о советской этике. Я ведь всю жизнь работал журналистом и могу сказать, что этика той поры была очень жесткой. Не могу забыть, какие нравы были у нас в «Советской России» в восьмидесятые годы. Помню, наш фельетонист приехал из Вологды и написал фельетон, и тут кто-то пустил слух, что вернулся он из командировки в новой дубленке. Отправили в Вологду специального человека – проверять. Не нашли никакого криминала, но имя человека было замарано, и он ушел из газеты, не смог больше работать фельетонистом.
В те времена, когда мы ездили за границу, то слышали там, что у нас, дескать, не журналистика, а пропаганда. Но мы все по-другому к этому относились. Да, пропаганда у нас действительно была, но были и очерки в «Известиях», в «Советской России», документальные очерки на телевидении, которые защищали простого человека, боролись с коррупцией. Мне думается, что грехопадение российской журналистики началось с предательства. С предательства самого себя, когда ты брал деньги и писал заказной материал, пытаясь спасти свою семью. И это предательство впоследствии привело к очень большим бедам для самого себя. Если ты сам себя уличил в предательстве, то сколько ты увидишь предательства вокруг по отношению к тебе! Я потерял очень многих друзей, людей, с которыми дружил в школе и в институте.
У меня был друг, который занимался космосом и тоже остался без работы. Когда мы встретились, то я почувствовал, что он относится ко мне как к виновному за крах его карьеры. Очень неприятно было. Предательство – самая страшная вещь. Если мы возьмем любую библейскую заповедь, то это искушение одно из самых сильных, когда ты можешь легко оправдаться, почему ты так поступил. Момент предательства касается не только тебя самого, но и оценки истории, оценки жизни твоих родителей. Меня ничто так не шокировало за последние годы, как предательство по отношению к нашим родителям.
