Юзеф Игнаций Крашевский
Саксонская трилогия (сборник)
– Ах ты, безумец, фанатик, комедиант несчастный, – закричал он, даже не поздоровавшись с женой, – опять накуролесил, опять пришел ко мне, чтобы я тебя из ямы вытащил? Не так ли? Я все знаю; уберешься отсюда, от прихода подальше, в деревню, в пустыню…к простачкам…в горы.
Гойм сделал жест рукой.
– И не жди, что я за тебя заступлюсь, – продолжал он, распаляясь, – еще бога благодари, если два драгуна выпроводят тебя в дыру какую-нибудь, могло быть и похуже. Ты что думаешь? – горячился министр, подойдя к Шрамму так близко, будто хотел схватить его за шиворот, – ты что думаешь, будто здесь, при дворе, все дозволено? Да разве можно это твое слово божье в неподслащенном виде преподносить тем, кто к сладким речам привык? Вдохновенного апостола из себя разыгрывать, обращающего язычников на путь истинный? Сотни раз твердил тебе, Шрамм, я помочь тебе не в силах, ты сам себя губишь.
Шрамм, ничуть не смутившись, спокойно стоял, глядя министру прямо в глаза.
– Но я служитель бога, – промолвил он, – я дал обет нести правду божью в мир, и если нужно сделаться мучеником во имя ее, то да будет так.
– Мучеником! – рассмеялся Гойм. – Много чести! Тебе дадут пинка и, оплевав, выгонят из города.
– И уйду, – ответил Шрамм, – но, пока я здесь, уст моих никому не закрыть.
– Ну и будешь проповедовать глухим, – язвительно добавил, пожимая плечами, министр. – Впрочем, довольно; делай что хочешь, помочь тебе я не могу, да и не хочу, мне бы сейчас впору себя отстоять. Я тебя предупреждал, Шрамм, надо уметь молчать, уметь подольститься, иначе тебя затопчут в грязь. Такое уж время настало, ничего не поделаешь: Содом и Гоморра. Прощай, у меня нет больше времени.
Шрамм молча поклонился, взглянул с сожалением на жену Гойма, с немым изумлением на него самого и направился к двери.
– Ладно, жаль мне тебя, – проворчал Гойм, – ступай, я сделаю что могу, но смотри, заройся в Библию и держи язык за зубами, в последний раз тебе это советую.
Шрамм, уже не слушая его, вышел. Супруги остались одни. Гойм так и не поздоровался с женой, они давно уже были не в ладах. Не зная, очевидно, с чего начать, он стоял растерянный, злой и теребил концы своего парика.
– Граф, зачем вы так внезапно велели мне приехать сюда? – надменно, с укором спросила Анна.
– Зачем? – вскричал, подняв глаза к ней, Гойм и забегал взад и вперед по кабинету как безумный. – Зачем? Потому что я сошел с ума, потому что эти негодяи напоили меня, и я не знал, что делаю, потому что я идиот, несчастный и сумасшедший, да! Сумасшедший! – повторил он.
– Значит, я могу ехать обратно? – спросила Анна.
– Из ада назад не возвращаются, – захохотал Гойм, – а ты, сударыня, по моей милости в ад попала: ведь здесь сущий ад!
Он разорвал на груди душивший его жилет и грохнулся на стул.
– И впрямь рехнуться можно, но с королем воевать не станешь.
– Король? Причем тут король?
– Король! Фюрстенберг! Все! Все! Даже Вицтум и, кто знает, может, даже сестра моя родная, все сговорились против меня. Проведали, что ты, сударыня, красавица, а я дурень, и велели мне показать жену.
– Кто же им рассказал обо мне? – спросила, все еще сохраняя спокойствие, Анна.
Не в силах признаться, что сам он во всем виноват и теперь его ждет расплата, министр заскрежетал, зубами, затопал ногами и вскочил со стула. Но вдруг раздражение его как рукой сняло, он побледнел, стал холодным, язвительным.
– Довольно, – заговорил он, понижая голос, – обсудим все хладнокровно. Чему быть, того не миновать. Я вызвал вас потому, что меня заставили это сделать, король так захотел, а Юпитер, как известно, поражает тех, кто дерзнет его ослушаться. Удовольствия для короля – превыше всего, королевскими стопами попирает он чужие сокровища и бросает их в навозную кучу, и тут, как от смерти, нет спасенья. – Гойм понизил голос и умолк, словно ожидая возражений. – Я побился об заклад с графом Фюрстенбергом, что ты, жена моя, красивей всех здешних красавиц, которые пользуются влиянием при дворе. Ну не дурень ли я? Скажи мне это в глаза, разрешаю. Пресветлейший государь сам вызвался быть нашим судьей. Я выиграю тысячу дукатов.
Анна сдвинула брови, отпрянула от Гойма, с величайшим презрением глядя на него.
– Какое вы ничтожество, граф, – вскрикнула она в гневе. – Как? Вы держали меня, словно невольницу, взаперти, отказывая даже в воздухе и свете, а теперь выводите, как комедиантку, на сцену, чтобы я выиграла вам пари блеском глаз и улыбками. Какая беспримерная подлость!
– Не щади меня, не скупись на выражения, говори, что хочешь, – промолвил с горестью Гойм, – я стою этого, заслужил. Самой тяжкой кары мало, чтобы наказать меня. Я обладал чудеснейшим в мире созданием, оно цвело и улыбалось только для меня, я был горд и счастлив, но дьявол попутал меня, потопил мой разум в вине.
Гойм заломил руки. Анна молча смотрела на него.
– Я еду домой, – заявила она, – здесь я не останусь, мне было бы стыдно самой себя. Лошадей, карету!
Она бросилась к дверям. Гойм стоял, горько усмехаясь.
– Лошадей! Карету! – повторил он. – Ты не понимаешь, верно, где находишься, в каком окружении. Ты – невольница и не можешь ни шагу ступить отсюда, вероятно, даже у дверей дома стоит сейчас стража. Вздумаешь бежать, драгуны схватят тебя и вернут силой; никто не осмелится отвезти тебя обратно, никто не дерзнет прийти тебе на помощь. Ты и понятия не имеешь, куда попала.
Графиня заломила в отчаянии руки, Гойм смотрел на нее с каким-то смешанным чувством; ревность была в его взгляде и жалость, боль, издевка и беспокойство.
– Выслушайте меня, – сказал он, слегка коснувшись ее руки, – быть может, все еще не так страшно. Будем хладнокровны и рассудительны. Гибнут те, кто хочет погибнуть. Вы же, если захотите, можете казаться не столь красивой, можете сделаться неприятной, суровой, отталкивающей, можете, чтобы спасти себя и меня, даже стать отвратительной.
Гойм понизил голос.
– А знаешь ли ты, сударыня, нашего всемилостивейшего повелителя короля Августа? – спросил он со странной усмешкой. – Это самый благородный, самый щедрый государь, он сорит золотом, которое я, акцизный, выжимаю из заплесневелого хлеба бедняков. Нет ему равного по великодушию и по тому, как неутомимо жаждет он дорогих и диковинных развлечений. Ему ничего не стоит сломать подкову и сломать женщину, а потом швырнуть их оземь; ничего не стоит сегодня заключить в Кенигштейн канцлеров, которых только вчера он обнимал. Добрый и милостивый государь, он улыбается тебе до последней минуты, чтобы усладить твою участь перед эшафотом. Он человек сердобольный, но не дай бог ему воспротивиться.
Гойм говорил все тише, тревожно поводя вокруг глазами.
– Знаешь ли ты нашего государя? – О, это очень любопытно, – продолжал министр шепотом, – он любит женщин все новых и новых, как тот дракон в сказке, пожиравший девушек, которых перепуганные жители доставляли ему в пещеру. Кто перечтет его жертвы? Ты, может быть, слышала их имена, но, кроме тех, что всем известны, втрое больше давно забытых. У короля странные вкусы и наклонности, день-другой он влюблен в шелка и атлас, но, когда они приедаются ему, он не прочь поохотиться и за лохмотьями. Люди знают трех побочных королев, я могу насчитать их двадцать. Кенигсмарк еще красива, Шпигель вовсе не стара, а княгиня Тешен пока в милости, но все они надоели ему. Он ищет, кем бы еще поживиться! Хороший государь! Милосердный государь, – продолжал Гойм, смеясь, – ведь надо же ему поразвлечься, для того он и на свет родился, чтобы все было к его услугам; красив, как Аполлон, силен, как Геркулес, сладострастен, как Сатир, и грозен, как Юпитер.
– Зачем ты мне все это рассказываешь? – возмутилась Анна. – Неужели ты считаешь, что я так низко пала, что по первому кивку государя могу сойти со стези добродетели? Плохо же ты меня знаешь! Это оскорбление!
Гойм посмотрел на нее с состраданием.
– Я знаю мою Анну, – возразил он с усмешкой, – но я знаю двор, знаю монарха и знаю силу его соблазна. Если бы ты любила меня, я был бы спокойней.
– Я дала клятву в верности, этого достаточно, – гордо произнесла женщина, – ты не завоевал моего сердца, но у тебя есть мое слово, а слово крепче, чем сердце, ибо сердцу своему я не хозяйка, а слову – королева. Такие, как я, не нарушают клятвы.
– Нарушают, соблазнившись блеском короны, – сказал Гойм, – княгиня Тешен знатная и гордая дама.
Анна презрительно повела плечами.
– Я могу быть женой, но никогда не буду любовницей, – воскликнула она. – Позором я себя не покрою.
– Позор жжет лишь мгновение, – сказал Гойм, – а потом рана затягивается и не болит, только клеймо остается навеки.
– Ты мне противен, – прервала его в раздражении Анна. – Сам сюда вызвал, а теперь пугаешь.
Волнение мешало ей говорить. Гойм со смиренным видом подошел к ней.
– Прости меня, – сказал он, – я потерял голову, не знаю, что делаю и что говорю, может, домыслы мои и опасения нелепы. Завтра во дворце бал. Король приказал, чтобы ты непременно была там, тебя представят королеве. Мне кажется, – продолжал он тихо, опустив глаза, – ты при желании все можешь, даже не быть красивой. Я охотно проиграю пари. Тебе не трудно притвориться жалкой, неуклюжей. Для короля очень много значит изящество, остроумие, живость, что тебе стоит показать себя несообразительной, неловкой, косноязычной, рассеянной, тупой? Черты лица – это еще не все. В Дрездене много красивых кухарок. Август тонкий ценитель, требовательный. Ты понимаешь меня, сударыня?
Анна отвернулась от него с глубоким презрением.
– Ах, вот как, вы приказываете мне разыграть комедию, чтобы спасти вашу честь, которую вы поставили на карту за тысячу дукатов! – воскликнула Анна, иронически улыбаясь. – Но я терпеть не могу криводушия. Вашей чести ничего не угрожает. Анна Констанция Брокдорф не из тех женщин, что могут польститься на королевское благоволение и дать себя унизить за горсть бриллиантов. Вам нечего бояться, можете быть спокойны. Мне жаль вас! На этом балу меня не будет.
Гойм стоял оцепенелый, бледный.
– Вы должны быть на балу, – выдавил он, – это не пустые страхи, дело идет о моей жизни и карьере, о всей моей будущности. Король приказал…
– А я не хочу! – возразила Анна.
– Ослушаться короля?
– А почему бы и нет, он властен над всем, чем угодно, но не над домом и семьей, здесь бог – господин. Что сделает мне король?
– О, тебе ничего, – сказал с волнением министр, – он слишком любезен с красивыми женщинами, но я отправлюсь в Кенигштейн, наше состояние конфискуют, растащат фавориты. Разорение, смерть!
Гойм закрыл руками лицо.
– Вы не знаете короля, – зашептал он еле слышно, – он улыбается и сияет, как Аполлон, но беспощаден, как Зевс. И никогда не простит того, кто посмел усомниться в его всемогуществе. Или ты будешь на этом балу, или я погиб.
– Вы полагаете, граф Гойм, – возразила Анна, – что угрожающая вам гибель так уж тревожит меня?
Она пожала плечами и снова отошла к окну.
Гойм, бледный, последовал за ней.
– Ради бога, заклинаю вас, не противьтесь воле короля!
Тут громко постучали, на пороге появился слуга. Министр нахмурил брови, приняв строгий вид.
– Графиня Рейс и графиня Вицтум!
Гойм, разгневанный, поспешил к двери. Он хотел отказать им через слугу, но тут же за его спиной увидел красивое, жизнерадостное, аристократическое лицо графини, а за ней сверлящие глаза сестры. Увы, визит этих двух дам означал, что в городе известно о вчерашнем происшествии и о приезде Анны, и что совершенная им, Гоймом, ошибка, которой он не мог себе простить, уже сделала его всеобщим посмешищем. В ином случае графине Рейс не пришло бы в голову посетить холостяцкий дом министра.
Гойм в сильном замешательстве знаком отослал слугу, и величественная фигура графини в черном платье, отделанном кружевами, предстала перед ним на пороге. Графиня Рейс, белолицая, свежая, румяная, с несколько пышными, но весьма привлекательными формами, с очаровательной улыбкой на розовых губах, никак не могла внушать страха, но бледный Гойм, увидев ее, побледнел еще больше: он растерялся, словно в предчувствии беды.
Сестра его, графиня Вицтум, сразу приметила замешательство брата, но виду не подала. На лицах обеих женщин как ни в чем не бывало засияли приветливые улыбки.
– Гойм, я должна бы рассердиться на тебя, – начала приятным, мелодичным голосом графиня Рейс, – возможно ли это? Жена твоя приезжает в столицу, а я узнаю об этом случайно от Гюльхен.
– Как! – воскликнул министр, с трудом скрывая досаду, – И Гюльхен уже знает об этом?
– Еще бы, – сказала, входя в комнату, Рейс, – и она, и весь город знает, все только о том и говорят, что ты, наконец, поумнел, и твоя бедная жена не будет больше увядать взаперти.
Графиня подошла к Анне, разглядывая ее, как барышник породистую лошадь на рынке.
– Как ты себя чувствуешь, дорогая графиня? – спросила гостья, протягивая обе руки. – Я так рада, что могу приветствовать тебя там, где тебе быть надлежит. Я первая пришла к тебе, но поверь, не пустое любопытство привело меня, а желание быть полезной. Завтра тебе надо быть на балу у королевы, прелестная наша отшельница, а ты только что приехала, не знаешь Дрездена, уж разреши нам позаботиться о тебе. Бедная наша вспугнутая пташка!
Во время этой речи та, кого графиня назвала вспугнутой пташкой, стояла, гордо выпрямившись и ничуть не волнуясь, с сознанием своей силы, будто властвовала здесь давно.
– Благодарю вас, графиня, – ответила Анна спокойно, – да, муж сказал мне, что я должна быть на балу. Но разве это так необходимо? Разве я не имею права сказаться больной, хотя бы от потрясения, что на мою долю выпало такое необыкновенное счастье.
– Я бы не советовала прибегать к такой отговорке, – возразила графиня Рейс. – Никто, взглянув на вас, не поверит вашей болезни, вы выглядите, как Юнона, пышущая здоровьем и силой, никто не поверит, что вы оробели, ибо вы не из пугливых.
Гойм, подав графине руку, повел ее в мрачный аудиенц-зал. Золовка, пользуясь тем, что брат прошел немного впереди, взяла Анну под руку и зашептала ей на ухо:
– Милая Анна, не беспокойся и не упрекай себя. Ты вырвешься, наконец, из неволи, увидишь двор, короля, блеск, великолепие, равного которому нет во всей Европе. Я всегда за тебя страдала и теперь рада, что могу первая приветствовать тебя. Не сомневаюсь, тебя ждет самая счастливая участь.
– Я так привыкла к уединению и покою, – тихо произнесла Анна, – что мне ничего другого не надо.
– Мой брат, – добавила Вицтум, – лопнет от ревности!
И она захохотала.
Три дамы в сопровождении обескураженного министра стояли посередине зала, когда слуга вызвал Гойма. Дверь кабинета затворилась за ним. Графиня Рейс села первая и, склонившись к прелестной хозяйке, зашептала:
– Дорогая моя, я счастлива поздравить вас с началом новой жизни. Поверьте, я могу вам пригодиться. Гойм, сам того не желая, проложил вам широкую дорогу. Вы же прелестны, как ангел!
Анна, помолчав, сказала холодно:
– Вы ошибаетесь, если думаете, что я честолюбива, дорогая графиня. Я слишком долго жила в уединении и праздности, много думала о себе и о свете. И теперь хочу одного: поскорей вернуться к моей тихой жизни и к Библии.
Графиня Рейс засмеялась.
– Скоро все изменится, – промолвила она, подлащиваясь к хозяйке, – а сейчас надо подумать о вашем завтрашнем туалете. Дорогая Вицтум, давайте устроим генеральный совет, надо решить, как одеть Анну, а то она может пренебречь этим. А тебе ведь надо поддержать честь дома твоего брата.
– Анна затмит всех придворных красавиц, как бы она ни оделась, – возразила графиня Вицтум. – Тешен не под силу состязаться с ней, она уже поблекла. Мне кажется, чем скромнее будет туалет Анны, тем больше он будет ей к лицу, пусть другие прибегают к румянам, белилам и мушкам. Анне подойдет обычный девичий наряд.
Разговор о нарядах стал оживленным, женщины перебивали друг друга, горячились, спорили. Анна вначале молчала, лишь с удивлением и даже с некоторой опаской слушала обеих приятельниц, проявлявших, как ей казалось, слишком большую заботу о ней. Но вскоре и она, как всякая женщина, поддалась магнетическому действию подобных разговоров, вставила несколько слов, и болтовня, прерываемая смехом, стала еще жарче и веселей.
Графиня Рейс внимательно прислушивалась к каждому слову Анны Гойм, поглядывала на нее украдкой с каким-то непонятным беспокойством и забрасывала вопросами, надеясь, по-видимому, услышать в ответах какой-то скрытый смысл. У Анны прошло утреннее напряжение, и она стала, как свойственно ее возрасту, острить, смеяться и сыпать словечками, искрящимися, как бриллианты. Откровенно, с подкупающей прямотой говорила она о себе, о своих ощущениях и предчувствиях. Графиня Рейс подбадривала ее. Удивительная живость ума Анны, сохранившего в покое и тишине свою девственную прелесть, приводила графиню Рейс в такое восхищение, что она несколько раз порывалась кинуться Анне на шею.
– Наша прелестная Анна! Несравненная, очаровательная! – восклицала графиня. – Завтра вечером весь двор будет у ваших ног. Гойм может заранее приготовить для себя пистолеты. Тешен заболеет и по своему обыкновению упадет в обморок, ведь это ее излюбленный прием.
Графиня Вицтум засмеялась. Графиня Рейс рассказала, между прочим, Анне, как княгиня Любомирская завоевала сердце короля. Увидев, что король упал с лошади, она потеряла сознание. Август от сильного ушиба тоже лишился чувств. Пробуждение было сладостным. Когда Тешен открыла глаза, король стоял перед ней на коленях.
– Увы, – добавила Рейс, – упади она сейчас в обморок, король скорее испугается, чем восхитится. Первый пыл угас. На Лейпцигской ярмарке его величество волочился напропалую за французскими актерками. Хуже того, он, говорят, безумно влюбился в княгиню Ангальт-Дессау, но встречен был с суровой холодностью. Король говорил недавно Фюрстенбергу, что сердце его свободно и что он готов принести его в дар какой-нибудь красавице.
– Надеюсь, – сказала несколько задетая Анна, – что вы не заподозрите меня, дорогая графиня, в том, что я уподоблюсь французским актрисам, раз даже княгини не всегда отказываются от подобной чести. Королевское сердце не такой уж завидный дар, а мое сердце стоит большего, чем объедки после княгини Тешен.
Лицо графини Рейс покрылось густым румянцем.
– Тише, тише, какой вы ребенок, – сказала она, оглядываясь, – никто ничего такого не говорит. Просто болтаем о том, о сем, но вы должны быть ко всему готовы. Мы с графиней Вицтум пришлем вам наших купцов и портных, а если вы не захватили своих бриллиантов или у вас их мало, Мейер даст вам под залог, какие вы только захотите, ни у кого при дворе таких не будет, и сохранит это в строгом секрете. Он человек услужливый и учтивый.
Обе гостьи поднялись и стали обнимать Анну, та молча проводила их до дверей. Гойм больше не появлялся, кабинет был полон акцизных.
Внизу у подъезда стояла карета графини Рейс, обе дамы сели в нее. Некоторое время они ехали молча, погрузившись в раздумье. Вицтум первая прервала молчание.
– Что ты обо всем этом думаешь? – прошептала она.
– Дело решенное, – тоже шепотом ответила ей Рейс. – Гойм может с сегодняшнего дня считать себя вдовцом. Анна горда. Она долго будет противиться своему счастью, но короля ничто так не подзадоривает, как упорство, которое надо сломить. Анна прекрасна, как ангел, смела, остроумна, своенравна. Качества эти не только притягивают, но и привязывают. Дорогая моя, надо сдружиться с ней сейчас же, пока она еще не взяла в руки бразды правления, потом будет поздно. Давай помогать друг другу, согласна? Через нее мы будем влиять на короля, на министров, на все. Тешен погибла, что меня бесконечно радует: с этой скучной сентиментальной княгиней я никогда не могла бы сойтись. Впрочем, с нее довольно того, что у нее есть: сын признан, княжество пожаловано, богатство огромное, да и царствовала она слишком долго. Тешен сходит со сцены, король скучает, и именно теперь, когда он так несчастен, надо его развлечь и утешить. Фюрстенбергу с нашей помощью удастся, в конце концов, свергнуть Тешен. Довольно с нас этой чужеземки. Но интригу нужно вести умно, тонко, не спеша, Анну штурмом не возьмешь, слишком она гордая.
– Бедный Гойм, – засмеялась Вицтум, – если у него хватит ума…
– Он только выгадает на этом, старый развратник уже давно не любит Анну, – прервала ее графиня Рейс, – хоть ты и сестра его, я могу говорить с тобой откровенно. Впрочем, он сам себе яму вырыл.
– Я виню больше Фюрстенберга.
Рейс окинула графиню Вицтум мимолетным взглядом, и в глазах ее промелькнуло что-то похожее на едкую насмешку; она пожала плечами.
– О, есть люди, судьба которых предрешена заранее, – заметила она с иронией и вдруг чисто по-женски громко рассмеялась. – А знаешь, – сказала она, – на Анне должно быть оранжевое платье и кораллы. Волосы у нее вьющиеся, кожа девственно белая, это будет ей очень к лицу. Ты заметила, сколько огня в ее глазах?
– И, увы, сколько гордости! – добавила Вицтум.
– Ничего! Пусть только увидит короля; ручаюсь, если он захочет ей понравиться, – заметила графиня Рейс, – она потеряет и голову и гордость.
4
На Пирнайской улице, в те времена одной из красивейших улиц маленького, обнесенного стенами, тесного Дрездена, стоял дворец Бейхлинга, бывшего канцлера, ныне государственного преступника, содержащегося в Кенигштейне. Княгиня Любомирская, в девичестве Бокун, дочь литовского стольника, разведенная с мужем фаворитка короля, ставшая княгиней Тешен после рождения сына – знаменитого впоследствии кавалера де Сакс, получила в награду, – очевидно за то, что способствовала низвержению Бейхлинга, чье огромное наследство расхитили придворные, – его дворец, где и устроила свою роскошную резиденцию. Отдыхала она обычно в дарованных ей поместьях Хойерсверда или в своих имениях в Лужицах, развлекаясь разведением садов во Фридрихштадте, а остальное время жила во дворце на Пирнайской улице. Годы пылкой любви и рыцарского поклонения, когда красавец король не мог дня прожить без дорогой Урсулы, когда прелестная княгиня выезжала верхом на свидание к своему коронованному возлюбленному в светло-зеленой амазонке в сиянии своих двадцати лет – те счастливые годы, прожитые в Варшаве, проведенные в путешествиях по Германии, на пышных дрезденских и лейпцигских балах, ушли, казалось, безвозвратно.
Это стало ясно после маскарада в Лейпциге, когда жестокосердная прусская королева Софья Каролина, желая обуздать волокитство Августа, воспылавшего страстью к состоявшей в ее свите княгине Ангальт-Дессау, заставила предстать пред глазами ветреного донжуана сразу всех трех его отставных фавориток: Аврору Кенигсмарк, графиню Эстерле и Гаугвиц, чтобы короля, а вместе с ним и княгиню Тешен-Любомирскую поставить в неловкое положение и устыдить. С тех пор, вопреки пылким заверениям Августа в неизменной привязанности, княгиня Тешен, словно над ней нависло грозное memento mori,[7] не могла отделаться от мысли, что она будет, как и все другие, обманута непостоянным, пресыщенным Августинком (Августинок – так фамильярно называли его королевскую милость, связывая с ним популярную песенку Mein Liber Augustin[8]). Король, несмотря на бесчисленные тайные интрижки, сохранял еще видимость горячей привязанности к княгине Тешен. Урсула имела власть над ним. Ее белые ручки ловко держали его на золотом поводке, но в душе она чувствовала, что каждую минуту может потерять его навсегда.
Зеркало говорило, что черты ее лица не утратили былого обаяния, осталась еще и свежесть, о сохранении которой Тешен неустанно заботилась, но красота ее и блеск потеряли уже прелесть новизны для короля, который легко пресыщался и непрерывно искал новых развлечений. Он любил беседовать с прекрасной княгиней, ему нравилось ее умение лавировать при дворе, проводя свою политику под личиной женского легкомыслия, ее лукавое лицемерие, страсть к запутанным интригам, из которых она умела извлечь выгоду. Август еще бывал у княгини по нескольку часов в день, но спроси ее сейчас королева, когда она намерена покинуть Дрезден, она не решилась бы, как прежде, дерзко ответить, что с королем она приехала, с ним и уедет. Грусть застилала ее прекрасные, полные слез, голубые глаза, светившиеся притворной кротостью, ибо на самом деле характер у княгини был твердый и решительный. С каждым днем тревога все сильнее овладевала Урсулой, – вдруг ей прикажут покинуть Дрезден, расстаться навеки с королем.
Внешне ничто не изменилось, княгине Тешен ни в чем не было отказа, ее чтили еще как повелительницу двора, но в глазах придворных она видела свое близкое крушение, ловила язвительные ухмылки и косые злобные взгляды.
Было время, когда Урсула любила короля, любила горячо и надеялась, что ради нее он остепенится, и она, возможно, станет когда-нибудь королевой. Иллюзии эти развеялись, как дым. Удел всех фавориток станет и ее уделом. Разочарованная, охладевшая, она, чтобы понравиться королю, еще обретала прежнюю веселость и кокетство, но потом, запершись дома, плакала украдкой, вынашивая заранее мысль об отмщении. Чаще писала она теперь письма примасу Польши Радзеевскому. Король знал, как невыгодно ему восстанавливать против себя племянницу первого сановника Речи Посполитой, и всячески старался уверить княгиню в неизменности своих чувств. Между тем за княгиней усиленно следили. Король, не заслужив еще мести, уже боялся ее.
Любовь Августа уступила место почтительной вежливости, от нее веяло холодом. Княгиня Тешен при дворе была второй после королевы, но в сердце Августа ей было отведено такое же место, как королеве, – Август стал равнодушен к ней. Мечты о Колоандеровой[9] любви пронеслись, как весенние тучи, осталась только оскорбленная гордость.
Когда дочь литовского стольника покидала родную землю, она мечтала о троне; мечты развеялись прахом, остался стыд от того, что расчет ее оказался ложным, и позорное положение женщины без мужа, без дома, получившей в уплату за миг безумия богатые дары, титулы, землю и золото. Миг торжества был кратким, позор – бесконечным. Разве могла она вернуться в Польшу? Бедная женщина каждую минуту ждала, что она будет покинута и свергнута с высокого, но уже шаткого пьедестала. Когда ей приводили по нескольку раз на дню ее мальчика, признанного сына короля, она, сжав его в объятиях, лила тайком горькие слезы. Княгиня Тешен чувствовала себя несчастной еще до того, как ее постигло несчастье. У ее ребенка была обеспеченная будущность, у нее – никакой.
Во дворце на Пирнайской улице ежедневно собирались еще по старой привычке толпы придворных красавиц, любезных кавалеров. Этим последним король не только не возбранял, но даже облегчал доступ во дворец. Кто знает, может, он был бы и рад, если б кто-нибудь из них завоевал сердце, уже начинавшее тяготить его своей утомительной привязанностью. Августа Сильного, не пролившего в жизни ни единой слезинки, раздражала плаксивость княгини, встречавшей его со слезами на глазах, ему хотелось рассеяться, а он слышал бесконечные упреки.
С виду княгиня была еще в милости, и у нее были, неизвестно насколько искренние, друзья и соглядатаи; поэтому она знала о каждом шаге короля, о каждой его улыбке, слове, она ревниво следила за ним. О ночной попойке, когда у Гойма вырвали признание, что у него красивая жена, заставили побиться об заклад, а потом послали за прекрасной Анной, княгиня Тешен получила самый точный и подробный отчет. Встревоженная, Урсула лихорадочно ходила взад и вперед по комнате, раздумывая, ехать ли ей или не ехать на бал к королеве, принять вызов или не поднимать дерзко брошенной перчатки.
Не было еще одиннадцати часов, когда княгине доложили, что жена Гойма прибыла. Впрочем, никто ее не знал, не видел, и описать не мог. Все сходились на том, что она, по всей вероятности, красива, знали, что она родилась в тысяча шестьсот восьмидесятом году – была ровесницей Любомирской, но какого рода ее красота и насколько она опасна, этого никто не знал. По столице ходили самые разнообразные слухи. Безжалостный Киан сказал:
– Не все ли равно, какая она, лишь бы на предыдущую не была похожа.
Княгиня думала так же: не в красоте дело, а в новизне ощущений.
В тот день утренний прием у княгини был скромнее, чем обычно, все бегали по городу, разнося новости или охотясь за ними. Говорили, что король и на сей раз, как всегда, когда хотел, чтобы празднество было пышным и блестящим, сам тщательно просмотрел программу и с нетерпением ждал, чем кончится спор Гойма с Фюрстенбергом. Говорили также, что Гюльхен и графиня Рейс плетут с большим рвением интриги, стараясь завлечь Анну Гойм в свои сети и заручиться ее расположением. Графиня Вицтум заявила во всеуслышание, что ее невестка затмит всех красотой.
Урсула посылала в город, выслушивала новости от верных ей людей, впадала в отчаяние, плакала. Уже три раза король пытался порвать с ней, но ей удавалось удержать его. Похоже было, что теперь настала решительная минута… Тешен ломала руки, и вдруг странная мысль пришла ей в голову, она посмотрела на часы. Дом Гойма был неподалеку, она шепнула что-то служанке, накинула густую черную вуаль на покрасневшее от слез лицо, неслышно сбежала по лестнице и бросилась к носилкам. Служанка шепнула словечко на ухо носильщикам, и они направились к дому Гойма, но не по улице, а задами, через сады, по узкой и пустынной тропинке, скрытой в листве зеленых еще деревьев.
Незримый садовник отворил калитку сада Гойма перед соскочившей с носилок княгиней, и она, оглядевшись, побежала прямо наверх к особняку. В прихожей ее ждал молодой человек, он указал ей куда идти. По темному коридору, закрывшись так, что ее никто не мог бы узнать, Любомирская добежала до указанных дверей и постучалась.
Ей открыли не сразу. Служанка, приотворившая дверь, чтобы взглянуть, кто пришел, не собиралась впускать ее, но Тешен, сунув ей в руку несколько дукатов, отстранила ее и, осмотревшись, побежала дальше.
Анна Гойм ходила в одиночестве по комнате, приготовленной для нее, когда незнакомая женщина с низко опущенной вуалью остановилась на пороге. Пораженная неожиданным визитом, Анна нахмурилась и отпрянула, еле сдерживая гнев.
Любомирская откинула черную вуаль и с любопытством уставилась на Анну, не произнося ни слова, запыхавшаяся, взволнованная. Губы у нее были сжаты и дрожали, бледность покрыла лицо. Она робко огляделась, ища опоры, и упала без чувств на стоявший рядом диванчик.
Анна бросилась к ней, кликнула служанку. Они подняли вдвоем потерявшую сознание женщину. Обморок длился несколько мгновений. Тешен вскочила как безумная, вперила взор в свою соперницу, сделала знак, чтобы служанка вышла. Они остались одни.
