bannerbannerbanner
Вариант

Виталий Забирко
Вариант

Полная версия

«То есть в свои руки, – подумал Крон. – Ловок Кикена! И „Сенатский вестник“ заполучить, и заслужить славу миротворца…»

– Да? – Он вдруг весело рассмеялся. – Прекрасный анекдот, прекрасный!

Крон кивнул двум парламентариям, проходившим мимо, и лишь когда они отошли на достаточное расстояние, спросил:

– И вы, конечно, подготовили достойный ответ?

– Да, Гелюций. Нас хоть и мало, но…

Крон предостерегающе поднял руку.

– Никаких действий не предпринимать. Я отдам им «Вестник». Но!… – Он многозначительно поднял палец. – По окончании моей речи вы… Впрочем, нет. У Ясета Бурха это получится лучше. Пусть он предложит меня куратором «Сенатского вестника». Все?

Артодат растерянно кивнул.

– Идите и успейте предупредить Бурха раньше, чем жрец разрешит заседание.

Крон снова рассмеялся и сильно хлопнул Артодата по плечу.

– Что мне в вас особенно нравится, друг мой Палий, – громко сказал он, – так это умение рассказывать анекдоты. Вы сами никогда не смеетесь!

Речь Кикены выглядела унылой и скучной, впрочем, как и все хвалебные торжественные речи. Сенаторы откровенно зевали, шепотом переговаривались. Наверное, только один Тагула, сидя на почетном месте, слушал с вниманием, ерзая по каменной скамье при каждом упоминании его заслуг перед Патом. А так как свою речь Кикена целиком и полностью посвятил ему, то ерзал он постоянно. Впрочем, Артодат шепнул на ухо Крону другую причину непоседливости дважды императора. Тагула забыл взять подушку и теперь боялся застудить седалище.

Наконец консул сказал «дикси» и возвратился на свое место. Неизвестно, кому из коммуникаторов пришло в голову ввести латинское «я сказал» в обиходную речь, но оно прочно вошло в язык Пата, причем именно в латинском звучании. И это слово стало своеобразным мостиком между Древним Римом и современным Патом.

Речь Кикены слабенько поприветствовали.

Затем Пист Класт Дартога, казначей Сената, доложил о состоянии казны и расходах на триумф Тагулы. Несмотря на явно завышенную сумму, постановление о списании расходов приняли благосклонно, хотя и без особого энтузиазма. Казнокрадство в Сенате считалось обычным делом, вопросов по расходам не поступало, и казначей сел на свою подушку, с удовлетворением отдуваясь.

Когда слово взял сенатор Труций Кальтар, среди присутствующих пронесся оживленный гул. Проект о введении новых общепатских мер веса, объема, расстояния и времени вызывал много толков, поскольку существовавший в империи полиморфизм системы мер стал своеобразным камнем преткновения на пути расширения влияния Пата. Так, только различных величин и названий измерения расстояния насчитывалось более ста (причем все они имели равноправие), что создавало немалые трудности в экономике Пата, торговом и даже военном деле. Известен случай, когда шедшая из Пата в форт Лидеб в Севрии военная шреха со сторожевым полулегионом попала в бурю, дала течь и полулегион был вынужден высадиться на берегу Камской пустыни. Разузнав у местного племени, что до форта Лидеб около пятидесяти тысяч шагов (на патские шаги – чуть более тридцати километров), молодой самонадеянный посадник Вербоний Сатур двинул через пустыню полулегион налегке, лишь с суточным запасом воды. В форте он надеялся составить обоз и вернуться к кораблю, чтобы забрать припасы и снаряжение, поскольку местные племена оказались сплошь рыбаками и вьючных животных не имели. В конце второй недели к форту вышло только четверо изможденных, черных от солнца и полидипсии солдат. Трое из них скончались, и лишь один после сорока дней бреда и горячки смог поведать историю этого похода. Откуда было знать самонадеянному юнцу, посаднику Вербонию, иссушенной мумией оставшемуся лежать вместе со своим полулегионом в песках Камской пустыни, что шагом на побережье считали шаг исполина Боухраштахраша – доисторического ящера, по прихоти природы и времени запечатленный на окаменевшей глине Амалийского плато.

Необходимость введения в стране единых измерений возникла давно, но первая же попытка коммуникаторов обсудить этот вопрос в Сенате встретила неожиданное сопротивление со стороны Кикены. Объяснялось все до вульгарности просто. Предложение шло не от его сторонников, и поэтому честолюбец не давал ему хода. Только ценой огромных усилий, подкупов, льстивых обещаний и, самое главное, прозрачного намека на то, что нововведение будет приписано мудрой политике Кикены во времена его консульства, вопрос сдвинулся с мертвой точки.

Труций Кальтар, пожилой мужчина с венчиком седых волос на крутом загривке и необычайной тучности – его непомерный колыхающийся живот не могла скрыть даже широченная тога, степенно сошел вниз. С минуту он стоял, размеренно сопя носом, вытирая краем полы жирные складки на шее и тяжелым внушительным взглядом оглядывая сенаторов. Затем, наконец, развернул манускрипт.

– Сенатский коллегиум, – начал он неожиданно тонким голосом, – в составе трех сенаторов и трех парламентариев совместно с сектумвиратом жрецов Сабаторийского холма разработали и выносят на утверждение Сената следующие, эталоны мер.

Литера Аль. За эталоном меры веса считать вес консульского жезла и присвоить ему название «пат-ский вес». («Массой в один килограмм», – улыбнулся про себя Крон. После долгих споров и дебатов Комитет решил внедрить в Пате метрические меры, для чего настоящие эталоны подменили искусными копиями. Правда, при этом трое действительных членов Комитета демонстративно вышли из его состава, подвергнув такое решение обструкции, как проявление земного шовинизма. И это обвинение было бы справедливо, если бы среди множества патских мер не существовало идентичных земным. Поэтому такое упорядочение патских мер нельзя было характеризовать как жесткую волю Земли, и его признали не только благоприятными для Пата, но и для будущих далеких контактов между цивилизациями).

– «…Из золотого слитка, – продолжал Кальтар, – равного весу консульского жезла, лить сто одинаковых по весу монет и признать их равными стоимости в один звонд каждая. Меру веса каждой монеты назвать „малый патский вес“. Из одной монеты лить сто равных гранул. Меру каждой гранулы назвать „зерно“, и пусть оно служит мерой веса драгоценных камней.

Литера Бис. За эталон меры объема принять объем жертвенного кубка в храме бога торговли Ферта и назвать его «патским единым гектоном». («Объем один литр», – отметил Крон).

Литера Гем. За эталон меры расстояний принять высоту постамента под статуей громоразящего бога Везы в Сабаторийском храме и назвать его «пат-ская грань». (Здесь Крон даже зажмурился от удовольствия. Заменить постамент под шестиметровой статуей – это не кубок или жезл. Кроме того, статую поставили раньше, чем возвели затем вокруг нее стены храма, так что замена постамента представлялась весьма трудным делом – он просто не проходил через небольшие врата. И тогда, месяца два назад, под прикрытием облачной ночи, четверо коммуникаторов и девять резервистов приступили к операции. Вначале гипноизлучателем усыпили близлежащие районы, а затем грузовым гравилетом сняли свод храма. Вторым гравилетом приподняли статую и произвели попытку извлечь постамент. И тут оказалось, что за прошедшие годы он настолько глубоко ушел в землю, что подготовленная копия, сматрицированная чисто визуально, в расчете от пола, просто полностью скрылась бы в образовавшейся яме. В то же время и оставить на месте старый постамент, приподняв его на восемь сантиметров, они не могли, поскольку при попытке захвата у него откололся угол. Пока тянулись переговоры с Комитетом, время шло, и решение вынесли только перед самым рассветом. Старый постамент срезали у самой земли и на него установили новый. Боясь привлечь внимание, огня не зажигали, работали в нокт-линзах и в спешке, стремясь закончить все затемно, поставили статую, повернув ее несколько под другим углом к выходу. Хорошо еще, что жрецы восприняли это как хорошее предзнаменование. Но Юсеф Кро-ушек, руководитель работ, получил за это взыскание и был отозван на Землю).

– «Литера Дель, – продолжал Кальтар, – За эталон меры времени принять водяную клепсидру в храме бога солнца Горса, десять наполнений которой соответствуют точно одним суткам, определяем по солнцестоянию в полдень. Отсчет времени начинать с полуночи, и каждую клепсидру именовать по пальцам рук, положенных на алтарь ладонями вниз слева направо. Так, первую клепсидру именовать „временем малого пальца левой руки“, или „первым перстом“, и так далее до десятой клепсидры. Время каждого „перста“ разбить на сто равных отрезков, и этот временной отрезок назвать „часть“. (Здесь Комитет ничего не предпринимал. В сутках Пата было без малого двадцать восемь часов, поэтому введение земного времяисчисления было бы настоящим шовинизмом).

Литера Эпси. С праздника плодородия богини Гебы ввести в Патской империи новое годовое исчисление. («А это еще что?» – недоуменно подумал Крон. Введение нового календаря Комитетом не предусматривалось). Один год считать равным триста тридцати одному дню. Каждый шестой год – триста тридцати дням. Год разбить на десять частей по тридцати три дня каждая, и эту часть назвать фазой года. Оставшийся один день именовать праздником плодородия и Нового года. В укороченный год, равный тремстам тридцати дням, праздником плодородия и Нового года считать первый день первой фазы нового года. Каждой фазе дать имя собственное. Первая фаза – Геба, богиня плодородия; вторая – Патек, основатель Пата; третья – Катта, бог победы; четвертая – Ликарпия, богиня любви; пятая – Осика, легендарный завоеватель Асилона; шестая – Горели, покровительница домашнего очага; седьмая – Верхат, бог справедливости; восьмая – Беза, бог власти; девятая – Слю-тия, покровительница Пата; десятая – Кикена, основатель календаря. («Ай да консул, – восхитился Крон. – Я именем своим в истории скрижалях!») Каждую фазу разбить на три декады. Дни между декадами – одиннадцатый, двадцать второй и тридцать третий каждой фазы – назвать «днями отдыха». В эти дни не проводить никаких собраний, заседаний Сената, тяжелых физических работ, а также государственных и политических дел. Названия за днями декады оставить прежние: «альдень», «бидень», «гемдень», «дельдень», «эпсидень», «дзедень», «этидень», «тетидень», «истудень», «капдень».

 

Со всех эталонов, перечисленных в литерах Аль, Бис, Гем и Дель, сделать точные копии и разослать их во все провинции и области империи. Датой введения в силу новой патской системы мер считать: в Пате – со дня утверждения скрижали Сенатом, в остальных областях и провинциях империи – со дня получения посадными коллегиями копий эталонов. Запретить применение других систем мер, кроме утвержденных Сенатом: в Пате – по истечении двух фаз по новому календарю, в провинциях и областях – по истечении года со дня введения в силу новой патской системы мер. По истечении указанных сроков за нарушение скрижали штрафов не взимать, но провинившихся выставлять у стены позора с третьего перста по девятый по новому времени, не взирая на положение провинившегося – будь-то раб, сводобный человек, гражданин или сенатор».

После этих слов Кальтар многозначительно обвел взглядом Сенат, неторопливо свернул манускрипт и передал его консулу. Затем снова принялся обтирать шею свисающей через плечо полой тоги, оставляя на материи жирные пятна. Сенаторы настороженно молчали, ожидая его последнего слова, чтобы начать прения.

– Дикси, – наконец произнес Кальтар и с достоинством понес свои телеса на место.

Против ожидания, шум в зале поднялся довольно умеренный и лишь немногие сенаторы стали просить слова. Но Кикена и этих немногих лишил возможности высказаться. Он поднял жезл и встал с консульского места.

– Прения по данному вопросу считаю науместными, – сказал консул. – Он уже трижды обсуждался в Сенате, и все дополнения и поправки учтены сенатским коллегиумом и секстумвиратом Сабаторийского холма при составлении скрижали. Поэтому, волею Великого Пата и во благо его, я спрашиваю; готов ли Сенат утвердить скрижаль о введении в империи единых мер весов, объемов, расстояний и времени?

Крон поймал на себе настороженный взгляд Кикены. Консул явно передергивал. Вопрос о новом годовом исчислении в Сенате не обсуждался, и Кикене, как и всякому честолюбцу, ой как не хотелось вносить в него поправки. Кое-кто из приверженцев Крона пытался что-то выкрикнуть по этому поводу, но Крон оборвал их, первым выбросив вперед руку с раскрытой ладонью в знак одобрения скрижали.

Ни к чему ему мелкие распри с консулом.

Кикена с облегчением обвел взглядом Сенат. Противников скрижали не было.

– Волею консула, – провозгласил он, с трудом сдерживая торжество, – данной мне Сенатом Великого Пата, объявляю скрижаль о новых единых патских мерах весов, объемов, расстояний и времени законом! И да будет так с сего дня. Дикси.

И он сел под одобрительные возгласы.

«Сейчас, – подумал Крон. – Сейчас начнется». Он отыскал глазами Сейка Аппона. Тот уже тянул вверх указательный палец и даже подпрыгивал на своей подушке от нетерпения.

– Слова! – наконец, не выдержав, закричал он. – Слова!

Получив разрешение, он быстро сбежал вниз и, повернувшись лицом к Сенату, поднял вверх ладони, прося тишины.

– Сегодня Сенат был на редкость единодушен, – вкрадчиво начал он и обвел взглядом сенаторов. – Но кто из вас поручится, что завтра по городу не поползут слухи о бесчинствах, якобы творившихся здесь?

Сенат непонимающе загудел.

– Сегодня мы славили императора Тагулу, – продолжал Аппон. – Но кто поручится, что завтра о хвалебной речи в его честь в городе не будут говорить, как о бадье помоев?

Гул в Сенате начал нарастать. Многие сенаторы все еще не понимали, к чему клонит Аппон.

– Сегодня мы утвердили отчет о расходах на триумф Севрской кампании! – повысил он голос. – Но кто поручится, что завтра о каждом из присутствующих здесь не будут говорить как об отъявленном казнокраде?

Сенат взорвался негодованием. Казначей Дартога швырнул седалищную подушку, и она шлепнулась у ног выступающего.

– А кто поручится, – перешел на крик Аппон, – что закон, принятый только что Сенатом, завтра не назовут пустым и самым бесполезным за всю историю Пата?!

Он выхватил из-за пазухи свернутый в трубку «Сенатский вестник» и, потрясая им, закричал:

– А всему виной это листок, претенциозно именуемый «Сенатским вестником», который на самом деле отражает мнение только одного человека – сенатора Крона!

Негодование сенаторов неожиданно умерилось. Многие не ожидали такого поворота дела. Крон тоже, он был приятно удивлен, что «Сенатский вестник» пользуется популярностью также и в самом Сенате.

Аппон уловил изменение настроения и, поняв, что одним криком он свою задачу не выполнит, быстро переориентировался.

– Вот уже полгода мы получаем эти оттиски, – сдерживая себя, проговорил он. – Вначале в них излагались лишь голые факты: происшедшие в империи события и решения Сената. В настоящий же момент эти события не просто излагаются, но и комментируются превратно. Причем решения Совета здесь в основном ставятся под сомнение, а личное мнение сенатора Крона представляется как единственно правильное. И поэтому мне хочется спросить сенатора Крона: кто дал ему право поучать Сенат? Кто дал ему право лить грязь на решения Сената? Хорошо бы еще, если бы «Сенатский вестник» распространялся только среди сенаторов и парламентариев, но его может купить у разносчиков любой гражданин. Его читает свободный люд, рабы, знающие грамоту, подбирают за хозяином брошенные листки и затем разносят сплетни по всему городу, а заезжие купцы так вообще скупают их кипами и вывозят на периферию – говорят, это один из самых ходовых товаров в провинциях и колониях. Что думают о нас там, если все, что написано в «Сенатском вестнике», противоречит скрижалям, утвержденным Сенатом?

Аппон перевел дух и удовлетворенно обвел взглядом вновь бушующий Сенат. Ему удалось достичь своей цели.

– Поэтому я предлагаю, – пытаясь преодолеть шум в зале, прокричал он, – чтобы не вносить смуты в толпу, «Сенатский вестник» запретить, все выпущенные оттиски сжечь, а печатную машину сломать. Для спокойствия и мира и во славу империи. Дикси.

И он пошел на свое место под приветственные крики приверженцев консула. Крон резко вскочил с места и выбросил вперед руку с поднятым пальцем.

– Слова!

Кикена не спешил с разрешением. Он окинул взглядом зал, остался доволен его реакцией и лишь затем дал свое согласие.

Под яростный рев сторонников Кикены Крон спустился вниз. Кто-то пытался схватить его за тогу, но он вовремя подхватил полу, кто-то подставил на ступеньках ногу, но он, подавив желание наступить на нее, легко переступил через препятствие, не дав возможности задеть себя.

– Достойный Сенат славного города Пата! Уважаемый консул Кикена! – громко, четко и, главное, спокойно начал Крон, и это спокойствие оказало свое действие. Гул в Сенате уменьшился. – Только что мы выслушали запальчивую речь сенатора Сейка Аппона, в которой он обвинил меня и издаваемый мною «Сенатский вестник» в действиях, направленных против скрижалей и законов Сената, устоев империи. Я верю в искренность Аппона, желающего славы и процветания Пата. Однако в своем необузданном патриотизме он, сам того не замечая, готов смести те алтари и очаги, которые могут усилить и умножить мощь и величие империи. Поэтому я, уважая его патриотические чувства, без гнева и пристрастия отметаю его огульные обвинения, высказанные в мой адрес и в адрес «Сенатского вестника» как беспочвенные и не подтвержденные фактами. Хотя за фактами сенатору и не пришлось бы далеко ходить – они находились именно в том листке, которым он только что потрясал здесь. Я надеюсь, что многие из присутствующих читали сегодняшний оттиск. Интересно было бы знать, обвиняя меня в том, что в «Сенатском вестнике» я вылью на голову императора Тагулы бадью помоев, сенатор, очевидно, имел в виду сегодняшнюю статью?

По залу пронесся смешок.

– Далее. Сенатор Сейк Аппон утверждает, что я лью грязь на решения Сената. Уж не статью ли о Паралузии имеет в виду сенатор? Или, быть может, об Асилоне? Он, наверное, хотел сказать, что это Сенат дал указания посаднику Лекотию Брану не предпринимать никаких действий в Асилоне, а на посадника Люта Конту возложил особые полномочия в Паралузии, и поэтому мои статьи о преступной халатности одного посадника и чрезмерном превышении своих полномочий другим сенатор склонен считать грязными инсинуациями в адрес постановлений Сената? Это имел в виду сенатор?

В Сенате стояла мертвая тишина. И тут не выдержал Кикена.

– Сенат представил Люту Конте право на строительство дороги, – сварливо бросил он. – А какими методами он это делает – Сенат не интересует.

– Правильно, – подхватил Крон, – правильно. Сенат это не должно было бы интересовать, если бы строительство дороги продолжалось. Но в сложившейся ситуации об этом не может идти и речи. И поэтому действия Люта Конты нельзя квалифицировать иначе, как преступные.

По залу прошел легкий шум одобрения, и Крон перевел дыхание.

– И теперь мне хотелось бы вернуться на полгода назад, когда я, с этого самого места, предложил Сенату использовать изобретение Гирона. Тогда это не нашло должного отклика, ибо меня старались убедить, что слово произнесенное действенней слова написанного. И тогда мне, по моему настоянию, Сенат предоставил право на издание «Сенатского вестника» с неограниченными, я подчеркиваю это слово, неограниченными полномочиями. Сейчас же, по прошествии полугода, когда все смогли убедиться в действенной силе моих оттисков, я, как истинный патриот Пата, желающий дальнейшего усиления могущества и процветания империи, готов сложить с себя полномочия и передать право на издание «Сенатского вестника» в руки Сената. Ибо не могу считать себя вправе высказывать мнение Сената только от своего имени. Дикси.

И Крон пошел на место под бурные одобрительные крики всего Сената. Этого он и добивался, поскольку прекрасно понимал, что удержать «Сенатский вестник» в своих руках он уже не в силах, и поэтому, отдавая его Сенату, он постарался извлечь из этого максимум выгод. Что и выразилось в единодушном одобрении Сенатом предложения Ясета Бурха, последовавшем за его выступлением, о назначении Крона цензором «Сенатского вестника» и присвоения ему титула «благодетель империи».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В Ипаласской роще у самых терм Крон наткнулся на пикник. Рядом с тропой, ведущей в термы, на обширной поляне расположились сенаторы Бурстий и Срест с претором Алозой и со своими приспешниками. Как видно, обосновались они здесь давно, возможно, сразу же после заседания Сената, потому что их приспешники уже основательно перепились и расползлись по близлежащим кустам. Срест с Алозой о чем-то спорили, с трудом ворочая языками, а Бурстий, лежа напротив них на траве, тупо уставился в полупустую чашу и изредка икал. По другую сторону тропы на корточках сидели рабы и играли в кости – очевидно, они давно не были нужны своим хозяевам.

Крон осторожно перешагнул через чьи-то голые ноги, торчавшие из зарослей чигарника и перегораживающие тропу (одна нога в тщательно зашнурованной сандалии, другая – босая), и тут услышал из кустов приглушенный женский смех. От неожиданности он вздрогнул и невольно посмотрел в сторону Бурстия. Пикник, конечно, с женщинами… Непроходящей болью заныло сердце. Там, где веселился Бурстий, обычно присутствовала и она. Странно, что сейчас ее не было. Впрочем, может, это ее смех слышал он из кустов?

«Опять домыслы», – одернул он себя. Ее смех он бы узнал…

«Кто мог предположить, – горько подумал Крон, – что и такой крест придется нести коммуникатору?»

Он хотел незаметно пройти мимо, но его заметили.

– Ба! Гелюций! Крон! – воскликнул Срест, приподнимаясь на локте. – Благодетель империи!

Он протянул руку в приветствии.

– Присоединяйтесь к нам! – крикнул он, но не смог сохранить равновесие и упал лицом прямо на расставленные перед ним закуски.

Крон остановился.

– Приятного времяпрепровождения! Спасибо, но не могу. И так опаздываю на омовение Тагулы.

– К-как? – встрепенулся Бурстий. – Ч-что? Уже и-п-пора?

Крон улыбнулся и развел руками.

– Б-б-баст-турнак! – выругался заика Бурстий. – Я с-совсем з-забыл. Об-божди. По-йдем вместе. С-с-сейчас допью, и п-п-пойдем.

И он принялся шумно хлебать из своей чаши. Срест с урчанием поворочался в закусках и с трудом сел. Лицо его было перепачкано горчичным соусом, под левым глазом прилипла раздавленная лепешка, а ко лбу – листок зелени. Он попытался встать, но у него ничего не получилось.

– Эй, кто там! – гаркнул он. – Поднимите меня! Пока к нему бежали рабы, Алоза ухватился за его плечо, рывком встал и снова завалил Среста. С минуту Алоза стоял пошатываясь, словно утверждаясь на ногах, – худой, высокий, жилистый, в короткой тунике, и, нагнув голову, недобрым, мутным взглядом смотрел в сторону Крона. При этом его нижняя губа все сильнее оттопыривалась на опухшем лице. Наконец его шатнуло вперед, он крепко, как за опору, ухватился обеими руками за рукоять меча и зашагал к Крону. Но шел Алоза не к нему. Он прошагал мимо и остановился возле Атрана, вперив в него неподвижный взгляд из-под спутанных, жирных, выцветших до цвета соломы волос.

 

– Твой раб? – спросил он.

Крон промолчал. Атран стоял перед Алозой, держа перед собой за ножны меч сенатора, и смотрел на претора открытым взглядом.

– Наслышан… – процедил Алоза и принялся обходить Атрана, словно желая осмотреть его со всех сторон.

Атран медленно поворачивался вслед за ним.

– Хорош… – Оттопыренная губа Алозы свесилась еще ниже. – Без ошейника и нагл, словно вольноотпущенник первого дня.

– Я надеюсь, сенатор, – спросил он, по-прежнему глядя на Атрана, – ты не будешь на меня в претензии, если я его когда-нибудь зарублю?

– Боюсь, что это тебе не удастся, – усмехнулся Крон. – Он владеет мечом не хуже тебя.

– Кто – раб?! – Алоза от изумления даже протрезвел. – Раб поднимет меч на гражданина Пата?

– Стоит ему только захотеть, – ответил Крон, – и я дам ему вольную по первому его требованию. Каким угодно числом.

Алоза потерял дар речи.

Тем временем четверо рабов наконец поставили на ноги огромную тушу Среста.

– Прочь! – зычно гаркнул Срест.

Одним движением плеч он разметал рабов, державших его под руки, и тут же плашмя рухнул вперед, подмяв под себя тщедушного Бурстия.

– Вот незадача! – хохотнул он, проползая по Бурстию подобно дорожностроительному комбайну. – Голова вроде бы светлая, а ноги не держат!

«И почему они так много пьют?» – в который раз с тоской подумал Крон.

– К сожалению, меня ждут, и я уже опаздываю, – он поднял руку, прощаясь. – До встречи в термах!

Крон кивнул Атрану и зашагал по тропинке к термам.

– Советую твоему рабу не попадаться на моем пути! – прорычал вслед Алоза, на Крон только усмехнулся.

Тропинка вильнула в сторону, за кусты и вывела на мощеную аллею.

– Это правда, Гелюций? – спросил вдруг Атран.

Крон даже вздрогнул от такого обращения, но быстро подавил в себе желание одернуть раба, не назвавшего его господином.

– Что – правда?

– Что я могу получить волю, когда захочу? Крон спрятал улыбку.

– А ты можешь привести примеры, когда мои слова расходились с делом? – спросил он.

– Да.

От неожиданности Крон остановился.

– Когда же это?

– Когда вы обещали наказать меня прутьями.

Крон хмыкнул и снова зашагал по аллее.

«А ты хотел бы, чтобы я это свое обещание претворил в жизнь?» – чуть было не спросил он, но сдержался.

– Не путай, пожалуйста, мои желания с чужими, – сказал он. – Если я дал слово исполнить чужую просьбу, то я его сдержу, чего бы мне это ни стоило.

– Значит, я могу получить волю хоть сейчас?

– Значит, можешь.

Некоторое время они шли молча.

– Мой господин, – вдруг с жаром и мольбой проговорил Атран, и Крона покоробило теперь уже такое обращение. – Я знаю, ты добр и великодушен. Исполни еще одну мою просьбу. Отпусти со мной Калецию.

Губы раба дрожали.

– Нет, – отрезал Крон.

– Мой господин, – продолжал просить Атран, – ты богат, и тебе это ничего не будет стоить. Ведь дал же ты вольную Дискарне, хоть она и доносила на тебя. Отпусти со мной Калецию.

Кровь бросилась в лицо сенатору. За все годы рабства это была первая просьба Атрана. И Крон ощутил, в какую глубочайшую яму унижения шагнул этот гордый и независимый, несмотря на свое положение, человек. Человек, умевший даже слово «мой господин» произносить с достоинством.

– Нет, – глухо повторил Крон. – Я действительно богат, причем настолько, что ты себе и представить не можешь. Я мог бы скупить всех рабов Пата и дать им вольные грамоты. Но что бы это дало? Ты знаешь, как живут многие вольноотпущенники? Они ютятся в портовых кварталах, спят прямо на земле под открытым небом, питаюся подаянием и воровством, а за временную работу по разгрузке кораблей в порту каждый день между ними происходят драки. Они рады бы снова продать себя в рабство, они продают своих детей и счастливы, если им это удается. Если я отпущу тебя одного, то ты сумеешь и прокормить себя, и постоять за себя. Но если я дам вольную вам обоим, вы станете такими же изгоями, как и обитатели портовых кварталов. И придет время, когда ты, продавая своих детей в рабство, проклянешь тот день и час, когда я дал вам волю.

Сенатор оглянулся на Атрана. Раб шел следом, смотря на него молящими глазами. Доводов рассудка он не принимал.

– Мой господин… – снова попытался просить Атран.

– Нет! – оборвал его сенатор.

«Свою судьбу надо создавать своими руками», – хотел сказать он. Но не сказал.

Они вышли из рощи прямо к термам – огромному конгломерату зданий из белого известняка, который начал возводиться еще два века назад предприимчивым аргентарием Иклоном Баштой на горячем источнике. С тех пор термы много раз перестраивались и достраивались их новыми владельцами, и поэтому архитектура построек выглядела нелепой до невозможности. В левом крыле, самом старом, приземистом, с многочисленными, закопченными от вечно курившегося над ними дыма, трещинами, калили камни для любителей пара. По правую сторону и в центре располагались всевозможные бани, рассчитанные на все вкусы и на все сословия. А из центра невообразимого хаоса построек безобразным горбом выпирало новое здание, возведенное теперешним владельцем терм Дистрохой Кробуллой специально для торжественных омовений. В здании находился огромный бассейн с горячей водой, опоясанный по периметру ступенями фракасского дерева, на которых обычно располагались приглашенные.

Сюда и направился Крон. Он вошел в предбанник, разделся и накинул на себя купальную простыню, предложенную служителем.

– Можешь сходить в общие бани, – сказал он Атрану. – Деньги возьмешь из кошеля. Но чтобы через один перст ты ждал меня здесь. Ах, да, – тут же спохватился он. – Перст – это по новому времени. Чуть больше утренней четверти.

Крон наконец отважился посмотреть Атрану в глаза. Глаза раба были неподвижные, потухшие, пустые.

– Можешь идти.

Сенатор вошел в термы. Веселье здесь уже набирало силу. Из густого облака пара доносились шум голосов, плеск воды, музыка, разноголосое пение. Несмотря на многочисленные светильники, укрепленные на колоннах, поддерживающих свод, свет с трудом пробивался сквозь туман пара и благовоний, и от мелькавших расплывчатых теней у вошедшего в термы создавалось впечатление, что он ступил в подземное царство мертвых.

От одной из колонн отделилась тень, и перед Кроном появился голый Плуст с чашей в руке.

– Я уже заждался вас, Гелюций! – широко улыбаясь, пожурил он.

– Ты опять навеселе, – недовольно буркнул Крон.

– Ну что ты, Гелюций, право… Это же только для поднятия ущемленного духа и чистоты мысли!

«Ущемленный дух, – отстраненно подумал Крон. – Добрая половина из присутствующих здесь завтра тоже будут такими же ущемленными».

– Идем к бассейну, – сказал он.

Они сошли по ступеням и сели, опустив ноги в воду.

– В общем-то, я пью мало, – продолжал разглагольствовать Плуст.

Крон хмыкнул.

– Да-да, мало. Но когда я выпью, я становлюсь другим человеком. А уже этот, другой человек, пьет много…

Плуст сделал попытку отхлебнуть из чаши, но Крон забрал ее и отставил в сторону.

– Пока ты не стал этим другим человеком, мне надо с тобой кое-что обсудить.

Сенатор поморщился, не глядя на Плуста. Не тот это человек, не тот. Но что поделаешь, за неимением лучших…

– У меня есть маленькое предложение, как тебе хоть на время избавиться от хронического безденежья.

Плуст неожиданно хихикнул.

– Знаешь, Гелюций, одного приспешника как-то спросили: «Что бы ты сделал, если бы тебе подарили миллион звондов?» – «Раздал бы долги», – ответил тот. «А остальные?» – «А остальные пока подождут!»

Рейтинг@Mail.ru