Захар Сергеевич Грачев
Дневник писателя
© Захар Сергеевич Грачев, 2025
ISBN 978-5-0065-9998-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Дневник писателя
«Нет болезни ужаснее пристрастия к алкоголю!»
Эдгар По
ПРОЛОГ
Один странный и чрезвычайно пугающий случай сподвиг меня вести этот журнал. Быть может, это причудилось мне от сильного хмеля, однако, сколько уж я приписываю себе этот грешок, до сего вечера со мной ничего подобного не происходило. Чую нутром своим, сия запись не станет последней и покамест не запятнанный чернилами журнал мой в дальнейшем перерастёт в настоящую историю, достойную позже стать залогом моего нового романа, – потому первую запись обозначу прологом. Прежде чем приступить к описанию самого события скажу, что я всю жизнь свою детским страхом боялся двух вещей – темноты и незнакомцев. Бог весть, что может подстерегать в чёрном проулке, и бог весть, какие мысли таятся в головах прохожих. Страх неизвестности охватывает всё тело, пронзает до костей, и хочется бежать, бежать, бежать… Точно такой страх я испытывал тогда, точно такой же страх испытываю и сейчас, когда об этом рассказываю.
В ночном часу я, по обыкновению, работал над романом. Огонь от свечи плавно колыхался, и капли воска медлительно стекали на овальное блюдце. Рука моя предельно аккуратными закорючками выводила буквы. Ещё с детства, когда родители тщательно надзирали за моим обучением, я имел страсть особливо красиво выводить буковки на письме, что впоследствии стало поводом для моей негласной гордости, ведь на рукописи мои было невозможно взглянуть без восхищения. На столе, в другом краю от свечи, стоял наполовину опустошённый графин, под столом – ещё два таких же, только уже пустых. Не могу сказать точно, с какого момента у меня это повелось, однако ныне уже я не представляю себе работу без питья. Всякий раз, когда я сажусь за сочинение, рука моя сперва тянется к графину, и только после – к перу. О, сколько раз эта моя привычка становилась причиною ссор и скандалов с Машенькой, но отказаться от слабости своей мне не под силу, однако и перед Машей стыдно. Порой и сам спрашиваю себя: «Как она, бедная, меня ещё терпит? Уж, видно, любит она меня, что говорится, истинно любит. Иная бы, может, давно уже ушла и Вовочку с собою забрала, а Машенька всё ещё со мною. Уж и так непонятно, на что живём, в чём ходим, а всё она со мною…» А ведь и в самом деле: брюки у меня изрядно засалились и потёрлись, а сюртук свой я уже полгода как собираюсь сменить, потому как до дыр его истаскал, ладно хоть Маша его где возьмёт подошьёт, да и то не везде: уж сколько она прореху подмышкой ни штопала, так она снова расходилась, что Маша уже и рукой на неё махнула; сама же она ходит зачастую в скромном голубом сарафанчике или в лёгоньком светленьком платьице, есть у неё ещё одно платье, – которое я ей на именины дарил, красненькое, с кружевами, да только она в нём изредка появляется – для праздников бережёт; а Вовочка бессменно бегает в одних и тех же протёртых на коленях штанишках, только рубашечка на нём по нескольким дням меняется; а уж за окном зима, а у нас ничего, помимо изношенных шинели, пальто и тулупчика, – однако при всем этом у меня на столе всегда есть полный графинчик, причём не один. Невольно, бывает, задумываюсь: «И как я не свинья после этого?» А графинчики всё равно приношу… Но на сей раз у меня в планах было купить Машеньке на вырученные с романа деньги новое пальтишко, какое захочет, принарядить её, как она того заслуживает, и Вовочке новую одежонку присмотреть. Про себя уж не думаю – как-нибудь прохожу и с прорехой. Потому на роман этот у меня была большая надежда – уж на кушанье нам хватает, а насчёт всего остального положение наше в самом деле затруднительное. Кропотливая работа над романом велась уже полгода, и ещё только через три месяца, по моему предположению, будет поставлена финальная точка. Каждую ночь по нескольку часов я проводил за столом, при свече, переписывая листы. Ночное время – лучшее для этой работы: все спят, ничто не мешает уединиться с мыслью и перенести её на бумагу. Ужасно бешусь, когда отвлекают в такие минуты, – поэтому неожиданно раздавшийся за дверью продолжительный скрип меня раздражил. Верно, Маша поднялась с кровати и прошлась по скрипучей половице. Но этот противный звук продолжался несколько минут, и было совсем не похоже, что кто-то расхаживает по квартире. Когда терпеть уже стало совсем невозможно, я взял свечу, приоткрыв дверь, выглянул из комнаты и вытянул руку с огнём вперёд. Впотьмах я разглядел очертания Маши, которая, посапывая, лежала на постели. Наверное, поднималась зачем-то да улеглась обратно. Но, только я вновь принялся за роман, за дверью снова протяжно заскрипело. Я опять выглянул, но и на сей раз Маша тихо спала вместе с Вовочкой. Я вернулся к себе и застал его… Чёрный человек сидел на моём стуле. Одной рукой он поправлял свой цилиндр, а в другой вертел моё перо. Я замер на месте, охваченный ужасом. Холод пронесся по спине, ноги остолбенели, взгляд упёрся в него. Кто это? что ему нужно? как он попал сюда? Мысли рассеялись в моей голове, и остался только один леденящий душу вопрос: «Что он будет со мной делать?» Откинув перо в сторону, он внезапно залился грубым смехом, но чем дольше он смеялся, тем голос его становился тоньше и пронзительнее. Он поднялся со стула, вытянулся во весь свой рост – да он на голову выше меня! – и стал расхаживать по комнате. Я не мог видеть его глаз, но я чувствовал на себе его тяжёлый пугающий взгляд. Тут он вновь гулко рассмеялся, взял со стола графин и со всего маху разбил его о стену. Звон стекла раздался, как показалось мне, на всю улицу, и я в страхе выбежал из комнаты, притворив за собой дверь и налёгшись на неё всем телом.
Эту ночь я не спал. Звуков из моей комнаты совсем не доносилось. Поутру мне хватило смелости войти, и удивлению моему не было предела, когда я увидел, что перо моё лежит в чернильнице, где я его и оставлял, а графин целёхонький стоит на столе, по-прежнему осушённый только наполовину. По телу снова растёкся страх. Мне захотелось кричать.
17 ЯНВАРЯ
После произошедшего у меня сильно болела голова. Ночной испуг точно сказался на мне: я был бледнее обычного, руки сами по себе тряслись, в животе словно что-то разрывалось. Чувствовал себя раздражённо. Я попробовал было вернуться к работе, но писать в таком состоянии никак не получалось: мутные мысли хаотично скакали, не оставляя мне шанса уцепиться хотя бы за одну из них да пристально к ней приглядеться. Пить мне вовсе не хотелось. Вместо этого я навзничь повалился на кровать и попытался заснуть, но – тщетно. Что-то тревожное, дрожащее засело в груди и беспрерывно будоражило меня. За круглым окном, которое было над моим рабочим столом и которое, к слову, давно уже не мешало бы протереть, показался рассвет. Чрез полчаса было уже совсем светло. К этому времени Маша поднялась и, не заглянув ко мне, принялась стряпать завтрак. О, какая женщина была моя Машенька! Хоть на людях я всегда старался держать себя рядом с ней строго, хоть давно уже не говорил ей тёплых душевных слов, хоть просьбы и моленья её, чтобы я бросил свой грешок, не первый год уже оставались безответными, – несмотря на всё своё несправедливое к ней отношение, я искренно любил её каждой крупицой своей души и не мог ею не восхищаться. Причиной тому была неразрешимая загадка, которая характерна, как я считаю, душе исключительно русской женщины. Всяко она может вытерпеть, перенесть, лишний раз никогда не прогнётся, нужда в чужом её не застанет. Точно цветок, который распускается пуще всего, когда он дышит любовью, получает эту любовь и отдаёт обратно. За годы нашей совместной жизни я многократно убеждался, что есть в Машеньке словно какой-то стержень, согнуть который можно только при неистовом рвении и упорности. Конечно, меня не могла не посещать мысль, что рано или поздно стержень этот всё-таки лопнет, и тогда уж бог весть какое последует бедствие; конечно, я не один раз задавался вопросом, как такая женщина могла выбрать меня, и ответом находил только её безумную (да, именно безумную, потому что иначе её никак назвать нельзя) любовь ко мне. Сколько бед, сколько переживаний перенесла она из-за меня, а так и не отреклась… Такое под стать разве что святому созданию, но никак не человеку. При всём несовершенстве своём человек вынашивает в себе множество пороков, в каждом человеке кроется маленький гнусный бес, который дожидается подходящего часа, чтобы вырваться, и, с какой бы гордостью человек ни провозглашал себя венцом природы, он всегда будет хуже всякого животного. Но ничего этого не заметить в Машеньке. Она была чистое, светлое, святое существо, достойное сострадания за все невзгоды, что я привнёс в её жизнь. Я не могу не чувствовать своей вины – я виноват, да ещё как виноват перед нею! – да простит она мне низость и малодушие за чистосердечною мою любовь!.. Но не только внутренним миром Машенька красавица. Когда она была в самом расцвете, редкие выходили вечера, чтобы кто-нибудь не сказал Машеньке сладкого комплимента, не подивился про себя стройностью её хрупкого стана, красотою тонких нежных рук, очарованием беленьких плеч и молоденькой шеи. А какое личико у моей Машеньки! Пухленькие беленькие щёчки так умилительно покрываются складками от скромной приятной улыбки, зелёные круглые глазки легко хлопают пышными ресничками, под маленьким слегка вздёрнутым носиком белится мягонький пушок, тоненькие губки и бровки, волосы зачастую заплетены в две косички или прикрыты беленькой косынкой. Взгляд её нежен, движения плавны. Ходила она так легко, что могло даже показаться, что вот-вот ещё раз она коснётся своей ножкой земли, оттолкнётся и взлетит, взлетит… точно ангел. Такою я запомнил Машеньку, когда ещё вся наша история только зарождалась. А в последние годы стал замечать, что в образе её непременно что-то меняется. То седой волос на голове покажется, то лишняя морщинка на лбу прорежется, то губки станут ещё тоньше прежнего. И только взгляд её остаётся неизменным – уж сколько бы я её ни вынуждал ронять напрасных слёз, глаза её по-прежнему смотрят снисходительно, словно ласкают. Машенька ко всему прочему ещё и очень хозяйственна. Нет ни одного дела по дому, до которого она бы не касалась. И всё время так чисто, так уютно в квартирке. Что бы ни случилось, всегда, как приходишь к себе, а дома всё так чистенько и с порога тебя встречает любящая жена, рядом с которой ты спокоен и счастлив, – всегда в такие моменты к тебе приходит душевное умиротворение, и уже никакое несчастье не тревожит твоих мыслей. Машенька, к слову, ещё особо сентиментальна до цветов. Пахнущий пёстрый букет возбуждал в ней неподдельный восторг. А на днях у нас завяли фиалки, которые я принёс ей, и она сильно расстроилась.
Войдя в кухню, я застал её за мытьём посуды. Вовочка, уже, судя по всему, сытый, сидел за столом и игрался с заводной лошадкой, подаренной мною на Рождество. Есть ли пределы детскому счастью, когда дитё наконец получает долгожданную игрушку? С самого лета он твердил мне, что хочет себе такую лошадку. Что тут сделаешь? – где-нибудь лишний раз уж прибережёшь, да на игрушечку отложишь. Вовочка вообще всегда был ребёнком тихим и смирным – грех не порадовать такое послушное дитя. Хотя тут и не понятно кого радуешь – себя ли или сына. Неужели самому не приятно, когда сыночек, обхватив пухленькими пальчиками игрушку, смотрит на тебя полными счастья глазами?
Завтрак скромный, но жить в излишествах нам и не приходилось.
– Как спалось? – обращалась ко мне Маша.
– Плохо.
– Всё пишешь?
– Пишу.
– Всю ночь писал?
– Почти.
– И всю ночь пил?
– Пил…
Маша вытерла руки, подсела ко мне за стол.
– Митя, когда это уже кончится?
– Что я могу тут поделать.
– У нас сын растёт, а нам и одеть его порой не во что. А ты только и делаешь, что пьёшь и пишешь, пишешь и пьёшь.
– Неужто не привыкли так жить?
– А я больше не хочу такой жизни. Я хочу, чтобы моему сыну ни в чём не было нужды. Но твои романы… не могут этого обещать. Сам же видишь: нам едва ли хватает.
– Что я могу сделать?
– Может… бросишь ты это дело?
– Маша, уже сколько раз об этом говорили! Даже не думай об этом. Это невозможно, чтобы я отрёкся от пера.
– Тогда я сама работать стану. И мне всё равно, где работать, хоть горничной, а только опостылела мне такая жизнь!
– Ты что такое говоришь? В жизни не допущу тебя в горничные!
– Что мне ещё остаётся?
– Ты мне эти разговоры брось! Глядь, что удумала. Я тебе говорил, что в скором времени всё будет. У меня всё получится. Деньги будут, а там и известность придёт.
– И всё-таки очень много ты возлагаешь на свой роман.
– Высокого результата не может быть без высоких амбиций.
На несколько минут совсем замолчали.
– Маша, – нарушил я тишину, – а к нам ночью никто не приходил?
– Что?
– У нас никого ночью не было?
– Когда?
– Часа так в четыре, пять.
Маша поднялась из-за стола, закрылась руками и, вздыхая, ушла к себе. Она плакала.
«Опять напился!» – видно, подумалось ей.
Оставшийся день прошёл спокойно, с Машей я разговаривал мало. От усталости спать лёг рано. Ночью никто не приходил.
18 ЯНВАРЯ
Утром мне стало легче. Мысли в голове были собраны, вечером непременно сяду за работу. Машенька на меня совсем не обижалась после вчерашнего – я ведь не первый год уже завишу от хмельного, и каждый раз за это обижаться на меня у неё не хватило бы сил. Да и за десять лет совместной жизни она прекрасно меня изучила: хоть грешков за мною немало, хоть во многом я пред нею провинился, а всё-таки я от неё никогда не отрекусь – и именно это она ценит во мне более всего. Здесь мне хочется рассказать о том, как зарождалась моя история с Машенькой.
За чутким родительским надзором воспитывался я в селе Отрадном, где получил какое-никакое домашние образование, выучился чистописанию и сформировал свои принципы и предрассудки. Много времени уделялось чтению – читал всё, что попадалось под руку. Дворянина над нами не было – в селе все работали на самих себя, и работа эта также занимала много моего времени; но страница-другая какого-нибудь сочинения Гегеля или Вольтера была желанной умственной наградой за мои физические труды. В десять лет я поступил в гимназию; для этого мы с родителями переезжали в ближайший губернский город и снимали, какую могли, квартиру. К тому моменту родители уже начинали откладывать деньги на дальнейшее моё обучение в университете. По окончании гимназии вернулись в Отрадное, застав там новых соседей – Красниковых. Они приехали из уездного городка и возвели близ нашего дома скромненькую усадьбу. Это-то и приехала Машенька. Её я в первый раз увидел, когда возвращался из гимназии. Помню: проезжаю по селу, а возле дороги сидит тихохонько беленькая девушка да неспешно полощет светлые отцовские панталоны. Красота в ней невообразимая, а сидит так скромно. Какой же был во мне восторг, когда я, будучи приглашён вместе с родителями к Красниковым на знакомство, застал её снова. С той-то минуты и зародилось во мне безрассудное подростковое чувство, позже оно разрасталось и в какой-то момент оно уже охватило меня всего. Я очень много бывал у Красниковых, тайно встречался с Машенькой, и всё только чтобы лишний раз проронить перед ней неловкое тёплое слово и услышать ту же искренность в ответ. Родители благосклонно относились к нашей с Машенькой совсем нескрываемой привязанности друг к другу – потому я был наверно уверен, что родительская воля не станет для нас преградой. К тому моменту я уже точно определил свою литературную деятельность: я не только читал в необъятных количествах, но и выводил собственные тексты, позже зачитывая их на вечерах. И, конечно же, бойкая молодая фантазия и безудержное любовное чувство не могли не наложить своей печати на мои работы. О любви я писал много, писал под покровительством своей блаженной красниковской Музы! Так, набравшись наконец решимости, осмелился покончить с извечными намёками и раскрыть Машеньке истину. То был первый мой опыт в лирике, и, помнится, я жутко гордился достигнутым результатом. Это стихотворение сохранилось у меня до сего дня, и сейчас, когда вспоминаю и пишу об этом, оно лежит передо мной и я не могу воздержаться от удовольствия ещё раз его переписать.
Зачем молчим о самом главном?
О чувствах говорить боимся…
Трепещем перед жалким страхом
Любимого лишиться…
«Кто знает, может,
Она меня не примет?» —
И мысль эта гложет,
Всё разум не покинет;
И голос этот мне знаком,
Но с ярой теплотой в душе,
Я всё приму: пусть буду чудаком, —
Но обо всём скажу тебе.
Конечно, это мало походило на работы Ломоносова или Лермонтова, – до того мои строки были искренно прямолинейны и даже, как я вижу уже теперь, нелепо корявы. Но видели бы вы глаза Машеньки, когда, после полученного послания, она при первой же встрече ненавязчиво намекнула на взаимность. В этих чудных глазках смешались и благодарность, и восторг, и надежда. Надежда на счастливую жизнь, полную обожания и страсти. С того момента все невидимые душевные препятствия между нами были разрушены: мы определённо точно знали, кем друг другу приходимся и чего совместно хотим. Так, дождавшись более всего выгодного момента, я просил у отца-Красникова руки его прелестной Машеньки. Благословение было получено, и мы, как можно скорее, обвенчались в сельской церкви. Юношеская расцветающая душа предвещала мне годы любовного счастья. Как оно вышло в итоге – тяжело сказать. Многое с Машенькой мы испытали, о многом спорили, во многом сходились, но как бы то ни было, всегда любили друг друга. Ни я, ни она ни разу не давали друг другу повода усомниться в ответной преданности; что бы ни происходило, мы оставались вместе; вместе преодолевали выпавшие нам на долю трудности и вместе несли обрушившийся на меня крест. Конечно, я о своём грешке. Здесь мне хочется подробнее рассказать, когда этот самый крест стал со мною неразлучен.
Хоть я и обзавёлся прекрасной женой, мне нужно было продолжать учёбу. Потому мы с Машей переехали в Петербург – там-то я стал студентом. В этот период я, что говорится, в полной мере познал вкус взрослой жизни – родители, конечно, присылали нам деньги, но их сильно недоставало, потому…
Что-то я засиделся над своими записями. Время-то уже достаточно позднее, а у меня ещё и роман! Вновь предамся былым воспоминаниям завтра, а теперь непременно возьмусь за рукопись. Работы мне предстоит ещё много, очень-очень много!
19 ЯНВАРЯ
По переезде в Петербург денег недоставало как никогда. Все деньги, получаемые от родителей, уходили на оплату моего образования, поэтому жили мы, можно сказать, исключительно на то, что присылали нам господа Красниковы. Первая снимаемая квартира была ужасна: две тесные комнатки составляли всю её площадь; стены были голыми за исключением только одного уголка, с которого со всех сторон обрывались желтоватые обои; окна выходили на улицу так, что даже самым ясным днём в квартире было темно. Прямо под нами находился хозяйский трактир, из-за чего нередко в комнатах наших пахло рыбой, телятиной или водкой. Меблированы они были до смеху скромно: стулья, койка, столик, парочка шкафчиков и довольно на этом. Сперва мы думали с Машенькой, что и такого «шалаша» нам хватит, однако всего за месяц такая жизнь стала невыносимой. Тогда мы решили взять квартиру в том же доме, но подороже и поуютнее. За светленькую, прилично обставленную квартирку пришлось платить в три раза больше прежнего. Но тогда мы были согласны на всё, лишь бы только удалиться как можно дальше от убогого «шалаша». С того момента началась наша острая нужда в деньгах.
В первые месяцы нашего отъезда Маша много плакала и скучала по родителям; жизнь в большом городе её пугала. Оставлять её по целым дням совсем одну я не решался, потому рукописи стали первой моей попыткой заработать, но дело дало осечку. В печать прошли лишь несколько моих малых рассказов, и жалованье за них я получал смешное. Не оставалось выхода, кроме как искать того, кто согласится мои рукописи выкупить. Конечно, идя на этот отчаянный шаг, я понимал, что мне придётся забыть о собственном авторстве и нечему будет удивляться, если через год-другой я встречу в журналах знакомые мне строки под чужим именем. Но что поделать, если уж нужда? Вырученных денег хватило ровно на три месяца; затем снова пришлось искать выход из положения. Благо, поиски эти прошли быстро: уже давненько мною было запримечено одно местечко в городской библиотеке близ моего университета; и, на счастье, когда было нужнее всего, местечко это освободилось. Работа, что говорится, в самый раз; да и нашлась очень своевременно. Однако жалования моего по-прежнему недоставало, и Машенька, не слушая моих отговоров, подалась в помощницы хозяйки дома. «В комнате, – говорила она, – все равно мне одной без тебя и без занятия скучно. А так и делом занята буду, и толк от меня какой-нибудь выйдет». Так и жили мы с Машенькой: по дням работа, а под вечер уже усталость одолевает, что ни о чём кроме сна и не думаешь. Вот она какая – реальная жизнь; о любовных играх можно только забыть. Но, несмотря на все трудности, мы с Машенькой были всё так же неразлучны и полны надежд на светлое будущее.
В этих надеждах провели мы три года, тут и дало о себе знать моё проклятие. Начиналось всё с мелочей: после университета ли зайду выпить или после библиотеки бокальчик-два пива. Со временем бокальчиков становилось мало – так дошёл и до графинчиков. Так притесался я к спиртному неотвязно, что и одного вечера порой не мог без него прожить. Я, когда мог, продолжал писать, старался писать трезво, однако жажда беспощадно одолевала меня. Так стал и домой приносить графинчики. Поначалу я от Машеньки скрывать пытался, а как она всё узнала, отнеслась, конечно, настороженно, но с пониманием: уговорами я убедил её, что в теперешних наших условиях работать над сочинениями без графинчиков у меня не получится. Но в сущности же это была моя слабость: поддаться испытаниям гнетущей среды, бедной обстановки и прибегнуть к такой низости, как алкоголь… Времени на письмо уходило совсем крохи, но довольствоваться приходилось и этим. Между тем я начал замечать, как Машенька моя понемногу всё хорошела, и вот в какой-то момент она уже начала вынашивать нашего сынишку. Я стал настрого запрещать ей работать, поэтому библиотеку мне пришлось оставить и подыскать себе такое место, где платили бы достаточно. Таковым стал театр. Помимо второстепенных ролей, я также писал сценарии и сценки, чем повышал своё жалование. О нужде удалось забыть – жизнь начала налаживаться. Но самое приятное событие ещё только ожидало нас впереди.
Повесть, над которой я работал всё время, что был в Петербурге, прошла в печать и получила немало хвалебных отзывов. Жалованье, которое я получил, оказалось для нас суммой доселе невообразимой. Я тотчас покинул театр и больше углубился в учёбу, уже не задаваясь вопросом «как мы будем жить завтрашний день?» Итогом наших страданий в Петербурге стал мой успешный выпуск из университета и новорождённый сынок, вместе с которым мы вернулись в Отрадное.
Каждое из этих воспоминаний занимает в моей памяти особое место, и потому я с таким трепетом и теплом возвращаюсь к ним снова. Да, мою жизнь в Петербурге не назовёшь завидной, но с Машенькой, рядом, – разве не счастье?
Впрочем, довольно о прекрасном былом; возьмусь, наконец, за работу. Графинчик – перо – роман.
