Захар Сергеевич Левин
Проклятие двух семей
Англия. Восемнадцатый век. Одно из безымянных поселений
Ребенок, которого не обнимала деревня, сожжет ее дотла, чтобы почувствовать тепло.
Африканская пословица
Часть 1. Отрицание
За год до начала основных событий
По узкой тропе, тянувшейся вдоль поля, шел зеленоглазый мужчина лет сорока. Его лицо было гладко выбрито, а длинные волосы до лопаток, собранные в хвост, виднелись из-под широкополой шляпы. Кожаная коричневая жилетка, надетая поверх клетчатой рубашки, была расстегнута. Сапоги его измазались полевой грязью. Ветер в поле гонял сырой осенний воздух, образуя волны в высокой траве. Позади мужчины на фоне леса были едва заметны несколько домиков. Это было небольшое поселение в тридцать пять домов. Начиная с северной части и вплоть до южной стороны его огибала горная река. А в сторону востока до самого горизонта тянулись поля с редкими хвойными лесами. Тропа резко вильнула направо и повела вниз под склон, поросший травой. Внизу на широкой поляне, окруженной лиственными деревьями, виднелось кладбище. Несколько деревянных крестов, вбитых в землю, почернели от обильных дождей. Мужчина прошел между первыми рядами могил и остановился перед одной. Крепкой ладонью с круглыми костяшками пальцев он протер крест и всмотрелся в него. В его взгляде читалась скорбь, соединенная с принятием факта быстротечности жизни. Мужчина прищурился, и в уголках его глаз яснее обозначилось с десяток морщинок. Так смотрит человек, познавший свою ничтожность перед необратимостью природных процессов. Бренность всегда пугала человека, мозг не допускает осознания конечности своего существования до определенного возраста. Мужчина выдернул несколько травинок, проросших вокруг могилы, и отбросил их в сторону. Справа от него, в нескольких футах перед могилой, сидел человек с неопрятной внешностью. Были слышны его редкие всхлипывания. Он полил могилу из бурдюка каким-то бордовым напитком и вытер слезы. Мужчина тихонько подошел к нему со спины и спросил:
– Кто здесь покоится?
Спустя несколько секунд сидящий возле могилы ответил сквозь слезы:
– Мой отец.
На лице мужчины читалось: «Ох, я тебя понимаю».
– А у тебя здесь кто? – спросил человек у могилы, шмыгнув носом.
– Здесь похоронена моя мать, а прах отца развеян в горах, это была его последняя просьба.
Человек поднялся с колен, и их взгляды встретились. Мужчина угадывал в его лице знакомые черты, но никак не мог вспомнить тот момент, когда этот человек поселился в их деревне. Словно таракан, переезжающий из дома в дом в куче хлама, который остается незамеченным до определенного момента.
– Столько горя свалилось на меня за последнее время, – всхлипывая, проронил незнакомец.
Мужчина по-приятельски похлопал его по плечу, и они двинулись обратно в деревню.
– Не повезло мне с этой землей, —продолжил он, вытирая лицо, – неплодородная она, опять впроголодь всю зиму жить.
Мужчина слышал фальшь в его деланном тоне страдальца, но не смог справиться с чувством жалости. «Не могу же я прямо так взять и отвернуться от него?» – подумал он и произнес:
– Идем, я посмотрю, чем смогу тебе помочь.
Театр одного актера продолжался всю дорогу до деревни. Они зашли с заднего двора на участок, где несколько кур разбежались в стороны. Мужчина удалился в сарай на несколько минут и вышел оттуда с двумя мешками.
– Вот здесь картофель, а в этом – другие овощи, – он поставил мешки перед незнакомцем.
Этот человек вытянул губы трубочкой, подобно фокуснику, который удивился при виде кролика в шляпе.
– Я… я… я, – залепетал он, – как мне тебя отблагодарить? Знаешь, я в долгу, я теперь в огромном долгу перед тобой!
Мужчина слегка смутился.
– Я все верну. Все до последнего огурца верну. На следующий год. – Он чуть ли не запрыгал от счастья, а вся фальшь рассеялась, словно никаких бед и не было.
– Хорошо, конечно же, – ответил мужчина с доброй улыбкой на лице.
– Я так и не спросил твоего имени, добрый человек.
– Мое имя Вернон.
– Спасибо, Вернон, – он протянул ему свою грязную ручищу и так сильно сжал руку Вернона, что тот слегка покачнулся.
– Я все верну! – выкрикнул он, удаляясь с мешками за ворота.
Вернон обошел дом, и перед ним распахнулась дверь.
– Что этот человек здесь забыл!? – Озлобленным тоном произнесла женщина.
– Я одолжил ему пару мешков овощей.
– Вернон, ты что, совсем спятил!? – Она резко перебила его.
– А что такого?
– У него семья голодает, потому что он забулдыга беспросветный!
Вернон замешкался, подбирая слова.
– Какой же ты идиот, Вернон, – удалясь в глубь дома, негодовала женщина.
Вернон с виноватым видом проследовал за ней.
Год спустя.
Ветви ивы, ниспадающие, подобно длинноволосой голове титана, отражались в водной глади, которая время от времени становилась ребристой от легкого дыхания ветерка. Мелкие птицы, словно блохи в шерсти лохматого животного, барахтались в этих кудрях, гоняясь друг за другом с ветки на ветку. Их чириканье эхом терялось в непроглядной чаще леса. Внезапно порывы ветра усилились и подняли лиственный шум в округе. Волны помчались в сторону, унося с собой листья, плывшие по воде. Девушка, сидевшая на берегу, была полностью поглощена плетением венка из ромашек. Ее тонкие пальцы были так аккуратны, будто цветы были самым хрупким предметом на свете. Свисающие длинные русые волосы скрыли ее левое плечо. Очевидно, недавно она заходила в воду, ведь ее белая сорочка просвечивала насквозь. Было приятно чувствовать на себе мокрую тяжелую ткань в такую знойную погоду. Ее хрупкую лодыжку украшал браслет, собранный из разноцветных бус на шерстяной веревке. Сухой листочек медленно опустился на ее голову и запутался в волосах. Когда венок был готов, она набросила его на смуглое колено, прижавшись к нему щекой. Разглядывая противоположный берег, она погрузилась в смутные размышления. Ее взгляд следовал сначала за волнами, после – за птицами. Выпрыгнувшая из воды рыбка блеснула чешуей и снова пропала из виду под бегущими волнами. Хруст ветки за спиной заставил девушку оглянуться. На короткий миг взгляды двоих незнакомцев встретились. Карие глаза светловолосого юноши застыли на ее фигуре. Девушка заторопилась накинуть верхнюю одежду, отбросив венок в сторону. Откуда-то из леса донесся хриплый выкрик, и юноша удалился с охапкой хвороста в руках. Она набросила на свои плечи серую шерстяную тунику и натянула на голову чепец, веревочки которого впутались в волосы. Легкий испуг отражался в ее торопливых движениях. Она придала своему лицу выражение, которое послужило бы достойным ответом этому наглецу. Следом покинула берег, уходя в противоположном направлении.
Все поселение заполонило слякотью от бесконечных августовских дождей. Жители собирались на главной площади, неловко ступая по густой грязи. Лошади шатались будто пьяные, как и их хозяева. Их копыта застревали в грязной массе, отчего наездникам приходилось вручную толкать повозки. На фоне главной площади стояла католическая церковь, основанная пастором Уолтоном. Ее молчаливое великолепие было такое же непритязательное, как и морщинистое лицо ее служителя. Его проницательный взгляд под очками, гладко выбритое лицо с тупым подбородком и впалыми скулами отлично сочетались с проседью на его короткостриженой голове. Он стоял уверенно и твердо, держа в жилистых, покрытых выступающими темными венами руках маленькую книжку в черном кожаном переплете. Полы его черной сутаны колыхались на ветру и были педантично чисты несмотря на обилие грязи под ногами. По его левую руку на выстроенной из деревянных досок возвышенности стояла женщина. На ней была черная туника с широкой черной юбкой. Черные ленты, вплетенные в ее седые волосы, развевались на ветру. По другую сторону стоял человек в черном плаще и широкополой черной шляпе, из-под которой на его плечи ниспадали длинные жирные волосы, осыпая его плечи перхотью. Это был лорд Клинтон.
– Богом данной мне властью нести слово Его… – женщина прервала речь пастора плевком в его сторону.
Он поднял на нее взгляд, полный снисхождения, и продолжил.
– Во веки веков, покуда дух мой не покинул плоть земную. Наша сестра Фелиция сошла с праведного пути. Она…
– Вы лжесвидетельствуете против самого Христа! – Безапелляционно выкрикнула она.
Ветер усилился и выбил тонкую черную ленточку из ее волос. Она медленно полетела вниз, завладев вниманием толпы, и наконец упала в грязь.
– Она обвиняется в колдовстве! – весьма убедительно выкрикнул Клинтон и поднялся к ней по ступенькам.
Он накинул петлю из толстой плетеной веревки на ее шею и спросил:
– Каковы твои предсмертные слова?
Женщина подняла взгляд, сочетающий в себе надменный гнев и насмешку над глупцами.
– Никогда не заходите в мой дом и не пытайтесь его уничтожить!
Она залилась загробным смехом. В толпе зевак пронеслись шепотом высказанные возмущения, которые были прерваны резким ударом. Платформа под ногами казненной провалилась вниз под испуганный возглас толпы. Мерзкий хруст шейных позвонков, скрип веревки и застывшая надменность на ее покрасневшем лице заставили отвернуться всех женщин. Они, склонив головы, перекрестились. Ноги Фелиции тряслись мелкой дрожью несколько секунд, пока пастор крестился и что-то нашептывал вполголоса.
– Расходитесь все по домам! – Скомандовал Клинтон и срезал веревку петли.
Труп упал на землю, разбрызгивая грязь. Публика с ужасом на лицах разбрелась в разные стороны. В толпе проносились тихие возмущения и высказывания сдержанным шепотом. Одна из лошадей встала на дыбы и громко заржала. Хозяин с трудом удержал ее за вожжи и поторопился покинуть площадь.
Дело шло к осени. Жители поселения трудились на своих землях и готовили урожай к зиме. Бесконечные толки, сказанные шепотом, о том самом доме, возбуждали суеверный страх в сознании жителей. Они сторонились его, украдкой бросая взгляды в его сторону. Каждый желал заглянуть в него, но боялся увидеть в нем что-то. Кто-то из местных предложил поджечь его ночью, и эта новость пронеслась по всему поселению. Каждый житель ждал того момента, но сам не решался на такое деяние. Народ находился в недоумении, почему же он до сих пор не сожжен. «Ведь кто-то собирался это сделать!?» – шептались все вокруг.
Однажды местный овчар Вальтер гнал стадо овец обратно в загон. Его послушный пес погнал животных привычным для него путем, мимо того самого дома. Вальтер не сразу понял, что допускает ошибку, пока пес не вернулся к нему, поджав хвост. Он заскулил в ногах хозяйской лошади. А сын, Николас, выкрикнул: «Отец!». Вальтер пустил лошадь галопом, одной рукой схватив вожжи и положив другую руку возле пистолета на поясе. Стадо взбунтовалось и россыпью побежало по деревне. Овцы неслись в панике подобно людям на пожаре. Они сталкивались друг с другом и бесконечно блеяли. Вальтер хватал их за шкирку и затаскивал в сарай. Не всех удалось поймать, часть стада сбежала. Непонятным образом вместе с десятком овец пропал пес. Суеверие местных предостерегло их от покупки шерсти у Вальтера. Они презрительным взглядом рассматривали его каждый раз, когда он показывался на улице. В один из вечеров бедолага Вальтер напился вусмерть и вышел из дома. Он шел между домов, выкрикивая: «Кто осмелится выйти ко мне!? Чего вы испугались!? Я чист перед Христом!». Жители стояли у своих окон, сопровождая взглядом его шатающуюся походку. Он залил виски в глотку и хрипло выкрикнул: «Уильям, у меня заканчивается виски, я иду к тебе!». Шатаясь, он подошел к дому Уильяма и кулаком постучал в дверь.
– Уильям! – выкрикнул Вальтер, – сучий ты пес, – переходя на шепот, произнес он, – Открывай!
Он начал бить ногами в дверь.
– Не заставляй меня идти к этому свиноподобному Редклиффу!
– Что ты творишь!? – зашипел Уильям из окна.
– Старина Уильям, я не поверю, что ты подобно этим трусливым овцам, – он махнул рукой с бутылкой, указывая на деревню, – испугался, поджав хвост!
– Хватит орать, ты пьян и нас могут увидеть!
– Они уже все видели! – растягивая слова в хмельном дурмане, произнес Вальтер, – выходи сюда, у меня заканчивается виски, слышишь, Уильям!
Он икнул и потупился назад.
– У меня есть деньги, – протянул он, будто сомнение в этом и было причиной отказа открыть ему дверь, – давай, старина, продай мне бутылочку!
– Катись к черту! – шепотом выпалил Уильям и захлопнул окно.
Вальтер опустил взгляд и после безмолвного размышления с видом отупевшего пьяницы поднял голову и выкрикнул:
– А знаешь что? – он выдержал короткую паузу, складывая в своем пьяном уме слова, и повторил вопрос, – А знаешь что!? Если ты струсил, я помогу тебе и этим напуганным крысам! – он ехидно выделил последнее слово, махнув бутылкой в сторону соседних домов.
Остаток виски выплеснулся на его рукав, но он не обратил на это внимания.
– Я прямо сейчас пойду и сожгу этот проклятый дом! – отчаянно кричал он, заикаясь.
Он побрел по улице. Уильям наблюдал за ним через окно, за его спиной стояла его жена Фрея.
– Черт его побери, что он творит!?
Уильям суетливо заметался по дому, не в состоянии решить, что делать: выйти следом и отговорить Вальтера от такого поступка, либо не иметь с ним никаких дел, дабы не потерять репутацию.
– Уильям, не вздумай идти за ним! – испуганно простонала жена.
Он отмахнулся от нее и стал наблюдать за отчаявшимся Вальтером. Его темная фигура потащилась по улице. Вся деревня взглядом сопровождала его пьяную походку, кто-то осмелился выкрикнуть в окно: «Не вздумай этого делать, иди домой и проспись!». Вальтер не слышал ничего вокруг и, шатаясь, пересекал улицу. Подойдя к дому Фелиции, он остановился. Нахмурив брови, он смотрел на него, будто на заклятого врага, глотнув из бутылки и набравшись смелости для решения конфликта. Он взошел на веранду с решимостью воина, идущего на алтарь смерти. Он выплеснул остаток виски на дверь и стену. Швырнул пустую бутылку в окно и, шатаясь, оттянул карман. Трясущимися руками он чиркал одну за другой спички, и вдруг серная головка отскочила, вспыхнув в воздухе. Она дугой пролетела перед его глазами и упала на промокший от виски рукав. В одно мгновенье его рубашка вспыхнула. Он с истерическими воплями начал махать рукой. Пламя мгновенно перекинулось на концы его волос и он, стиснув зубы, пытался выдрать их с корнями. Жители наблюдали за происходящим из своих окон. Женщины, прикрыв рот ладонью, в ужасе пускали слезы. Мужчины были на взводе. Некоторые из них накинули шляпы и схватили ружья, но выйти никто не осмелился. Бедолага Вальтер бросился через перила и начал кататься в грязи. Его нескончаемые вопли распространялись в темноте деревни. Спустя пару минут его движения замедлились, а голос пропал. Женщины безудержно рыдали, а мужчины сняли шляпы, прижав их к груди. В ту ночь никто не спал. Во всех домах горели лампадки, в свете которых шепотом произносились молитвы. Мужчины напивались, положив рядом ружье. Детей оградили от ужасного зрелища, приказав им не покидать свои постели. Старшие из них молчаливо понимали, что снова произошло что-то ужасное, связанное с тем домом, а младшие, недоумевая, что происходит, повиновались строгим фырканьям своих матерей, прогонявших их обратно в постель. Под утро некоторые из мужчин уснули на столе рядом с пустыми кружками. Пробудил их пронзительный крик. Женщины подскочили к окнам, а мужчины в сонной спешке подняли ружья. Николас рыдал перед обгоревшим трупом отца. Он раз за разом вздымал голову к небесам и склонял ее к обугленной груди. Его взгляд при виде дома совместил жажду мести и всепоглощающее отчаянье ребенка, терпящего удар невосполнимой утраты.
– Я закончу начатое! – возопил он.
– Стой! – выкрикнул Уильям, – Не делай этого! Не подходи к дому!
Он подбежал к мальчишке и крепко его обнял, одним взглядом окинув обгоревший труп Вальтера.
– Нет! – протянул Николас и заколотил Уильяма по груди.
– Успокойся, мальчик мой, его уже не вернуть! – преисполненный отеческой заботы Уильям сильнее сжал мальчишку в своих объятиях.
Николас протяжно рыдал, всхлипывая на плече мужчины. Уильям кивнул своей жене, что означало просьбу позаботиться о вдове, которой еще предстоит узнать об утрате.
***
На следующий день все жители деревни после отпевания вышли из церкви и пошли следом за гробом Вальтера. Во главе процессии шел его единственный сын Николас. Из-за его высокого роста вес гроба перемещался на других троих мужчин. Один из них был Уильям – его близкий друг. Второй – лорд Клинтон. Порядка двадцати лед назад они втроем первыми начали отстраивать на здешней земле свои владения. Вальтер разводил овец и производил наилучшую шерсть в Англии. Поговаривали, что даже царские особы тайком посылали к нему своих подопечных для крупных заказов. Он, по предложению Уильяма, покинул свое старое село, разграбленное очередными революционерами. Вальтер долго противился его уговорам. Прошел очередной натиск разбойников, в котором он стал свидетелем зверского убийства всей семьи, живущей по соседству. Подонки оставили в живых их единственную дочь и собирались надругаться над ней. Вальтер обменял ее неприкосновенность на тридцать овец и забрал девушку с собой. Её звали Дакота. Ее отличительной приметой была длинная коса цвета воронова крыла. Когда она расплетала ее перед зеркалом, по ее хрупким плечам до самых бедер ниспадали лоснящиеся локоны жгуче-черных волос. Ее темно-карие глаза были томными и мудрыми, она вся была наполнена каким-то невозмутимым спокойствием.
Как только деревня начала развиваться, ее центром стала церковь. Вальтер и Дакота незамедлительно обвенчались, после чего родился их первенец Николас. Дела шли хорошо, и численность стада восстановилась. Уильям промышлял купажом виски, но дикари разнесли в щепки все его производство, забрав ящики с готовым товаром. На первое время ему пригодился навык, которому обучил его отец. Уильям добывал осетровых рыб на горной реке и продавал икру и копченую рыбу. Когда его финансовое положение выровнялось, он отправился в ближайшее графство за покупкой необходимых компонентов для восстановления производства виски. Оттуда он вернулся не один, в его телеге сидела светловолосая молодая девушка. Вальтер удивленно подшучивал над ним со словами: «Ишь ты, шустряк какой, тебя не было всего лишь неделю!». Девушку звали Фрея. Она на второй же день после переезда пошла под венец и стала законной женой Уильяма. Эта спешка казалась легкомысленной, словно они были подростками. Фрея сама по себе создавала впечатление юной заносчивой девицы, чем и очаровала Уильяма. Они были ровесниками, но с виду напоминали отца и дочь. Выйдя из церкви, она запрыгала от счастья и повисла на шее у своего супруга. Спустя год после пополнения в семье Вальтера, у Фреи и Уильяма родилась дочь. Уильям дал ей имя Агнесса. Она унаследовала от своей прапрабабки альбинизм. В первые годы ее жизни это пугало Уильяма. Ходило много слухов о короткой продолжительности жизни людей с такой наследственной особенностью. В ее внешности было все то, что художники называют красотой. Весь ее образ был так чист и непорочен, словно ее рисовали по эскизам детских снов. Эти белокурые завораживающие волосы развевались на ветру, как шелковая вуаль. Уильям любовался ею, словно начинающий скульптор своим первым шедевром.
Когда она была подростком, на ее теле появилась единственная черная частичка – родинка на правой щеке ближе к маленькому аккуратному носику. Ее зеленые глаза, унаследованные от отца, украдкой поглядывали на привлекательные черты лица Николаса. В его узких скулах и строгом прямоугольном подбородке, в его коротких медных волосах и темно-карих глазах она разглядела своего первого избранника. Когда он попросил мать выстричь почти налысо все волосы от виска до виска, а теменные уложить назад, ее взгляд вспыхнул кокетством юной девочки. Нравом она была беспечна и временами крайне инфантильна. Фрея растила ее как принцессу, а Уильям по своему нраву был мягок и обходился с ней, как с фарфоровой куклой.
Когда Агнессе исполнилось пять лет, Фрея снова забеременела. Уильям никак не ожидал услышать слова повитухи о том, что ребенок родился мертвым. Он в одно мгновенье побледнел и не смог проронить ни слова. Слезы навернулись у него на глазах, и он ринулся в комнату, но бабка его остановила. Она строго запретила беспокоить жену и приказала найти другое спальное место в доме. Фрея два месяца пролежала в постели и почти ничего не ела. Однажды бабка Гваделупа позволила ввести в ее комнату дочь, но мать никак не отреагировала на ее появление. Ее взгляд был настолько пустым, словно она прикоснулась к чему-то столь ужасному, что изменило всю ее сущность изнутри. Уильям при виде этих безжизненных глаз пытался неправдоподобно натянуть на свое лицо улыбку, но уголки губ дрожали, обличая нарочитость его эмоции. Этой наигранностью он пытался оказать жене поддержку, вернуть ей обратно веру в жизнь и вызвать в ней взаимное чувство. Но ответная реакция так и не проступала на ее мертвенно бледном лице.
Часы, проведенные в церкви за размышлениями, проходили незаметно. Святой отец сжег не один десяток свечей, молясь вместе с Уильямом за ее душу. И вот, однажды утром он застал ее сидящей на постели. Он молча встал перед ней на колени, словно человек, увидевший волшебство своими глазами. Расцеловав ее руки, он отметил в ее глазах зачатки жизненной силы и тяжелую усталость в ее лице. Он под руку провел ее по дому, словно влюбленный юноша, гуляющий по парку с девушкой. Она слегка прихрамывала и неловко волочила ноги. После она залпом выпила кружку воды и попросила вывести ее на улицу. Все жители застыли при виде нее, будто она была богиней, спустившейся с небес, а священник Уолтон в очередной раз убедился в великой силе Всевышнего. Перед его глазами явилось неоспоримое доказательство верно избранного им пути. Он безмолвно кивнул Уильяму в ответ на безграничную благодарность в его счастливых глазах. С того момента никто в этом доме не допускал даже мысли об еще одном ребенке.
Клинтон был вдовцом и, храня в своем сердце боль утраты, более не хотел вступать в брак. Он носил только черную одежду. Все шляпы, рубашки и прочее были сшиты из черного сукна. Лицо его было круглым, а выжженая солнцем кожа покрывалась морщинами. Он ухаживал за аккуратной линией бороды от уха до уха и любил подкрутить кончики усов. Отсутствие плоского живота с лихвой компенсировалось атлетическими плечами и крепкой красной шеей с десятком толстых жилок под свисающей кожей. За несколько лет до основания деревни он попросил отставку у своего монарха, отказавшись от титула лорда. Он выкупил у Уильяма коптильни и рыбацкие приспособления и продолжил его ремесло. Варвары не знали о восхождении нового поселения, да и найти его было трудно. В эти края они не наведывались, и деревня стремительно разрасталась. Все избитые и разграбленные жильцы соседних деревень съезжались сюда и находили приют и помощь на первое время.
Все эти воспоминания оживали в памяти мужчин, несущих гроб. Тяжелая скорбь в выражении их лиц сдерживалась свойственным мужчинам нравом, накладывающим запрет на проявление чувств. Лицо Николаса было бледным, его синие глаза стали пустыми, словно он не видел ничего перед собой. Его слух улавливал плачь его матери, идущей позади в толпе соседских женщин. Фрея крепко обнимала ее за плечи, и сама едва сдерживала поток сильных чувств. Из ее покрасневших глаз катились слезы, вызванные состраданием тяжелой утрате вдовы. Преодолев спуск к кладбищу, мужчины осторожно положили гроб возле вырытой ямы и выпрямились. Дакота в очередной раз зашлась в рыданиях, увидев мраморное лицо супруга. Она уткнулась лицом в плечо Фреи, не желая видеть погребение. Народ молча крестился возле гроба с напуганными лицами. Николас смотрел на труп отца, не выказывая никаких чувств, но всем своим существом он хотел заорать во все горло и кинуться уничтожать все, что хоть как-то связанно с его смертью. Это желание сдерживалось каким-то холодным чувством расчетливости. Оно говорило ему о бесполезности проявления чувств, которые не приведут ни к чему, кроме возможной потери сознания у матери. Оно подсказывало ему действия иного характера, но какого, он пока что не понимал. Уильям встретился с ним взглядом. Николас ответил коротким кивком на этот взгляд, и они провели две длинных веревки под гробом. Следом они накрыли его крышкой и медленно подняли веревками над землей. Когда гроб осторожно опускали в яму, Фрея схватила вдову за затылок и прижала ее лицо к своему плечу, чтобы она случайно не увидела эту кошмарную процедуру. Веревки были брошены поверх гроба, и кладбище огласилось звуками лопат, втыкаемых в землю. Дакота услышала звуки падающих кусков земли на крышку гроба и завыла, как раненый зверь. Она испустила этот душераздирающий стон из последних сил. По щеке Николаса потекла слеза, но он продолжал механически зарывать могилу. В это мгновенье ему казалось, что он закапывает самого себя, а не могилу отца. Когда слой земли покрыл гроб, Фрея отпустила вдову и сжала губы, приложив к ним платок. Дакота, шатаясь, словно пьяная, подошла к яме и бросила в нее горсть земли. Спустя минуту Фрея подняла ее на ноги и увела с кладбища. Николас стоял перед могилой отца. Клинтон вбил в нее деревянный крест и стряхнул с него мелкие опилки. В течение десяти минут они безмолвно стояли перед могилой, после чего Клинтон собрал все лопаты. Уильям и Клинтон сострадательно похлопали Николаса по плечу и покинули кладбище. Николас остался на месте. Его короткие медного цвета волосы топорщились в стороны. Он приподнял ворот рубахи, закрывая большое родимое пятно на шее. Он всегда носил одежду, позволяющую скрывать шею. В его мыслях нескончаемым потоком проносились моменты из жизни. Ему вспомнилось, как отец за столом в компании Клинтона и Уильяма с самодовольным хмельным лицом рассказывал о том, как они основывали эту землю. В его лице проступала мужественная гордость завоевателя, который уверен в заслуженности своего нынешнего положения. Он никогда не забывал подшучивать над Уильямом о его скоропостижной женитьбе и о том, как он однажды выпал из лодки, когда в его сетях запутался здоровенный лосось. Он никогда не мог рассказать эту историю до конца без запинки и всякий раз закатывался звонким смехом с мокротной хрипотой. Николас воодушевлялся, когда видел, как благоговейно отец гладит руку матери, вспоминая за столом о том, как спас ее от вандалов. Глаза матери всегда блестели от этих воспоминаний, в них читалась безмерная благодарность и женственная покорность.
Он не заметил, как простоял около получаса возле могилы. Вернувшись из мыслей в реальность, он осмотрелся по сторонам. Кладбище давно опустело, остались только мертвые. Он медленно повернулся и потащился в сторону деревни.
***
– Берегитесь лжепророков, что приходят в овечьем обличии… – декларировал преподобный Уолтон.
Его голос звенел в стенах божьей обители, пропитанной запахом воска. Жители поселения внимали его словам с лицами детей, увидевших чудо. Они молчали, позволяя церкви наполняться звуками, которые испокон веков символизировали смысл жизни. Огоньки свечей изредка потрескивали, качаясь от сквозняка. Между словами священника было слышно воркованье голубей на крыше. Когда Уолтон произнес: «Помолимся!», все склонили головы перед ладонями, сложенными в замок. Божий дом наполнился приглушенным шепотом, преподобный захлопнул книгу и склонил голову перед прихожанами. По окончании службы народ покидал церковь. Все как один покорно кланялись божьему дому и крестились. После мужчины надевали свои головные уборы и разбредались по поселению. Уильям не покидал своего места до тех пор, пока не остался один на один со священником. Всем своим видом он напоминал нашкодившего мальчишку, который, преисполнившись угрызениями совести, идет к родителям сознаться в своем проступке. Священник кивнул ему с понимающим взглядом, и тот осмелился подняться со скамьи.
– Отец, меня мучает совесть, – осторожно заикаясь, промолвил он, – Вальтер, мой друг Вальтер…
Он зашелся в рыданиях.
– Ничего, сын мой, не вини себя, – назидательно начал священник, – пути господни неисповедимы, и так должно было случиться.
– Но я мог! – Прорвалось сквозь рыдания.
– Когда познаешь дьявола, он познает тебя. Ты не в силах мешать великой божьей руке, – буднично ответил священник и покачал перед его лицом Библией.
Уильям глубоко вдохнул и доверчиво кивнул головой.
– Мы живем в страхе, этот проклятый дом сводит нас с ума! – Выпалил Уильям.
– Если вы несете слово божье, вам нечего бояться, он убережет вас от всех невзгод. – Изрек священник, словно уличая Уильяма в утрате веры.
Уильям вытер лицо рукавом и покинул церковь, даже не поклонившись ее величию.
По всей деревне носились испуганные шепотки. Все как один переживали за участь вдовы и единственного сына Вальтера, но сказать об этом лично никто не решался. «Кажется, они собираются покинуть деревню» или «Николас будет тем, кто закончит этот кошмар раз и навсегда, он сожжет дом» – такие тайком сказанные догадки можно было слышать за каждым углом и в каждом доме на фоне треска дров в печи. Некоторые женщины, преисполненные мучительного страдания, шептались: «Кажется, она была беременна». После этой фразы собеседницы прикрывали рты ладонью и пускали слезу. Наверняка никто ничего не мог знать, вдова не покидала дом, а при виде Николаса все впадали в безмолвный ступор. Никто не смел задать ему какой-либо вопрос. Парень сохранял молчаливую сдержанность подобно свету в окнах его дома.
Хлопоты по заготовке припасов в зиму отвлекли людей от бесконечных пересудов. Усталость пришла на смену нарастающему страху, а толки о ведьмином доме сменились сетованиями на скупость урожая в этом году.
Однажды один из местных жителей столкнулся с повитухой возле забора одного из домов поселения. Она окинула его пустым взглядом и, склонив голову, поторопилась прочь. Мужчина недоуменно посмотрел ей вслед и вошел в калитку.
– Вернон, старина, что случилось? – Спросил он.
– Все в порядке, Гвеннет беременна. – Пока еще сам не до конца осознав это, ответил Вернон.
– Вот это новость! Поздравляю, приятель!
Вернон заметил нарочитость в голосе гостя, вызывающую подозрения относительно целей его визита. За его спиной у окна стояли его жена Гвеннет и дочь Эвелин. Гвеннет была набожная и строгая женщина. Ее поджатые алые губы заключались в сдержанный маленький ротик. Все ее лицо словно осуждало каждого встречного за его безбожие. Русые волосы всегда были аккуратно и строго собраны в пучок, оголяя тем самым широкие скулы со впалыми щеками. От постоянной напряженности ее лицо постепенно покрывалось маленькими морщинками. Кожа была цвета ее характера – холодная с сероватым оттенком. Все эмоции и любое проявление чего-либо человеческого были у нее под запретом. Держалась она сухо и строго, подобно машине, работавшей по короткому алгоритму. Если ей доводилось разговаривать с кем-то, кто, по ее внимательным наблюдениям, гораздо реже нее посещает церковь, то ее речь звучала словно унизительная пощечина – в такой манере она разговаривала со своей старшей дочерью, которая ни разу не переступала порог церкви. Она была беременна уже четвертым ребенком несмотря на то, что после первой брачной ночи со своим супругом Верноном отозвалась о процессе зачатия, как о самом постыдном времяпровождении, какое она могла видеть.