Зарина Кочеткова
Сборник рассказов о любви
Глава 1
Влюбилась в доме престарелых
Анна Петровна поправила белоснежную салфетку на прикроватной тумбочке и задумчиво посмотрела на фотографию в старой серебряной рамке. С потускневшего снимка улыбался Михаил – её муж, ушедший пять лет назад. В уголках его глаз прятались смешинки, как тогда, в день их золотой свадьбы. "Всё правильно делаю, Миша?" – прошептала она, осторожно протирая стекло рукавом халата.
– Мама, ну как можно быть такой упрямой? – в дверях показалась дочь, Наталья, с коробками для вещей. – Давай всё-таки останешься?
– А что изменится, Наташа? – Анна Петровна медленно опустилась в кресло-качалку – последний подарок мужа. Потёртый подлокотник хранил тепло их прикосновений.
– Мы с Серёжей всё устроим, будем по очереди приходить. Няню наймём…
– Няню? – Анна Петровна горько усмехнулась. – В восемьдесят лет? Чтобы чужой человек за мной ходил?
– Но пансионат – это же тоже чужие люди!
– Там профессионалы, Наташенька. И другие люди моего возраста. А здесь что? Сидеть целыми днями одной, ждать, пока вы с работы вернётесь?
– Мам, – Наталья присела рядом на корточки, взяла её руки в свои. – Мне кажется, ты просто сдаёшься. После папиной смерти…
– Не надо, – Анна Петровна высвободила руки. – Не начинай.
– Но ты же сама говорила, что одиночество убивает! Помнишь, когда бабушка умерла…
– Вот именно поэтому я и еду. Там хоть общение будет.
– А мы? Мы что, не общение?
– Наташа, – Анна Петровна погладила дочь по волосам, уже тронутым сединой. – Ты прекрасная дочь. Но у тебя своя жизнь. Работа, муж, дети…
– Какие дети, мам? Мне пятьдесят через месяц.
– А для меня всё равно девочка, – улыбнулась Анна Петровна, разглаживая невидимые складки на покрывале. – Помнишь, как ты в пять лет заявила, что выйдешь замуж за соседского кота?
– Мама! – Наталья попыталась улыбнуться, но глаза предательски заблестели. – Ты специально сейчас про кота вспомнила?
– А помнишь, как папа тебе тогда сказал…
– "У каждого своя дорога, даже если это дорога к соседскому коту", – закончили они хором и рассмеялись.
– Вот и у меня сейчас своя дорога, доченька, – Анна Петровна встала, подошла к окну. За стеклом кружились первые снежинки. – Я же не в ссылку еду. Будете навещать.
– Каждые выходные! – Наталья обняла мать сзади, прижалась щекой к плечу. – Обещаю!
– Не надо каждые, – Анна Петровна накрыла её руки своими. – Живите своей жизнью. А я… я просто хочу встретить закат там, где не буду никому в тягость.
– Ты никогда не была в тягость!
– Пока не была. Но годы идут, Наташенька. И лучше решить всё сейчас, самой, чем потом…
Она не договорила, но обе знали продолжение. Обе помнили, как угасала бабушка, как её деменция превратила последние годы в кошмар для всей семьи.
– Ладно, – Наталья выпрямилась, вытерла глаза. – Давай собирать вещи. Только обещай, что если там будет плохо…
– Обещаю, – кивнула Анна Петровна, снова глядя на фотографию мужа. – Знаешь, Миша всегда говорил: "Надо уметь вовремя начать новую главу".
Пансионат "Золотая осень" встретил её запахом свежей выпечки и звуками фортепиано из холла. Кто-то неуверенно наигрывал "Лунную сонату", и каждая неверная нота отзывалась в сердце щемящей тоской по прошлому.
– Это наш Борис Александрович, – пояснила медсестра Люда, помогая разложить вещи. – Бывший преподаватель консерватории. Каждое утро играет. Только вот после инсульта пальцы уже не те…
– Но играет с душой, – заметила другая медсестра, Вера. – Представляете, специально приехал сюда из Петербурга. Говорит, здесь акустика лучше.
– И рояль хороший, – кивнула Люда. – Его сын купил. Навещает каждую неделю.
Анна Петровна прислушалась к мелодии, пытаясь уловить в неровном ритме отголоски былого мастерства. Когда-то и она училась музыке, подавала надежды. Но война спутала все планы – пришлось бросить музыкальную школу ради медицинского. "Сейчас нужны не пианисты, а хирурги", – сказала тогда мама. И она послушалась. Всю жизнь проработала хирургом, спасала людей, а теперь вот сама нуждается в присмотре.
– А вы не думали вернуться к музыке? – спросила вдруг Люда, заметив, как её пальцы невольно отбивают такт по подлокотнику кресла.
– В моём возрасте? – Анна Петровна грустно усмехнулась. – Поздно уже.
– Знаете, что Борис Александрович говорит? – Люда понизила голос до заговорщического шёпота. – "Для музыки нет возраста. Как и для любви".
– Ох, молодёжь… – покачала головой Анна Петровна, но щёки её чуть порозовели.
Вечером, сидя в общей гостиной с книгой, она украдкой наблюдала за обитателями пансионата. Особенно заинтересовал её седой мужчина с аккуратной бородкой – тот самый пианист. Он сидел у окна, делая пометки в нотной тетради. Что-то благородное было в его осанке, в движениях рук, даже в том, как он хмурился, вглядываясь в ноты.
– Простите, – вдруг сказал он, подняв голову. – Вы так внимательно смотрите… У меня что-то не так с галстуком?
– Нет-нет, что вы! – она смутилась как девочка. – Я просто… задумалась. Давно не слышала живой музыки.
– Боюсь, моё исполнение сейчас больше похоже на издевательство над Бетховеном, – он горько усмехнулся, подняв правую руку. Пальцы заметно дрожали.
– Зато с чувством, – возразила она. – Знаете, технику можно восстановить, а вот душу в музыку не каждый вложить может.
Его глаза удивлённо блеснули: – Вы разбираетесь в музыке?
– Когда-то училась… – она запнулась. – Очень давно.
– Тогда позвольте исправить ваше долгое музыкальное одиночество, – он галантно поклонился и направился к инструменту.
Воспоминания нахлынули волной: вот она, семнадцатилетняя, берёт первые аккорды на старом пианино. Вот Миша дарит ей билеты в консерваторию на их первую годовщину. "Ты должна вернуться к музыке, Анюта," – говорил он. Вот дочка учится играть "Собачий вальс", а она украдкой смахивает слезы, понимая – не сбылось, не вернулась…
– Не составите компанию? – Борис Александрович похлопал по месту рядом на банкетке. – Может, сыграем в четыре руки? Мои правая и ваша левая как раз составят одного приличного пианиста.
– Что вы, я всё забыла давно… – она невольно спрятала руки в складках платья.
– Музыку нельзя забыть, – он мягко улыбнулся, и от этой улыбки морщинки в уголках его глаз сложились в лучики. – Она живёт в сердце. Как и всё настоящее.
Три месяца пролетели как один день. Каждое утро начиналось с музыки – теперь они играли в четыре руки, его дрожащие пальцы и её неуверенные касания складывались в удивительную гармонию. После завтрака гуляли по парку, где облетающие листья кружились в своём прощальном вальсе.
– Знаете, Анна Петровна, – говорил Борис Александрович, когда они сидели на их любимой скамейке, – я всю жизнь учил других музыке, но только сейчас по-настоящему понял её язык.
– Как это? – она поправила шаль на плечах.
– Раньше я гнался за совершенством техники. А теперь… – он посмотрел на свои дрожащие руки. – Теперь я слышу музыку в шелесте листьев, в стуке дождя по карнизу, в вашем смехе…
По вечерам они сидели в библиотеке. Он рассказывал о своих учениках – вундеркиндах и двоечниках, о гастролях и конкурсах. Она – о сложных операциях, о спасённых жизнях, о минутах отчаяния и торжества.
– А помните того мальчика, с аппендицитом? – спросила как-то Анна Петровна. – Который очнулся и первым делом спросил про свою скрипку?
– Конечно! Это же был мой лучший ученик, Гриша Левитан. Сейчас в Карнеги-холле выступает…
– Надо же, – она покачала головой. – Какой мир маленький…
Однажды вечером он пригласил её в зимний сад. Сквозь стеклянный купол виднелись первые звёзды.
– Анна Петровна, – сказал он, протягивая ей нотную тетрадь. – Я написал это для вас.
Её руки дрогнули, когда она открыла первую страницу. "Вальс поздней любви" – гласило название, выведенное его характерным, чуть дрожащим почерком.
– Борис Александрович…
– Подождите, – он взял её руки в свои. – Сначала послушайте.
Они подошли к роялю. Его пальцы, обычно неуверенные, вдруг обрели былую силу. Мелодия полилась – нежная, чуть грустная, но полная надежды.
– Выходите за меня замуж, Анна Петровна.
Последний аккорд ещё звучал в воздухе, когда она почувствовала, как краска заливает щёки: – Что вы такое говорите? В нашем-то возрасте… Это же…
– А что возраст? – он повернулся к ней, глаза его блестели. – Разве сердце стареет? Разве музыка становится менее прекрасной оттого, что написана не вчера?
– Борис Александрович, но это безумие! – она встала, отошла к окну. – Что люди скажут? Что дети подумают? У меня внуки уже…
– А мы их спрашивали, когда молодыми были? – он подошёл сзади, осторожно коснулся её плеча. – Помните, что вы сказали в день нашего знакомства? "С чувством важнее, чем с техникой".
– Тогда было другое… – она посмотрела на фотографию Миши, которую всегда носила с собой. С потускневшего снимка муж смотрел всё так же понимающе. – Я не могу… Это предательство…
– Не вините себя за то, что ваше сердце открылось вновь, Анна Петровна, – произнёс он с глубокой убеждённостью. – За долгие годы жизни я понял одну важную истину: пока человек способен чувствовать, он по-настоящему жив. И каждое новое чувство – словно ещё одна струна в симфонии жизни, она не заглушает прежние звуки, а обогащает общее звучание.
За окном медленно опускались снежинки, освещённые уличными фонарями. Откуда-то из соседних комнат доносились приглушённые звуки радиопередачи.
– Мне нужно всё обдумать, – едва слышно произнесла она. – Дайте мне время.
Спустя семь дней Анна Петровна разбирала старые снимки, сидя у себя.
С них улыбался Миша – молодой и седой, весёлый и усталый, но всегда родной. Вот их первое фото после свадьбы: она в белом платье, которое шила мама, он в отцовском костюме. Вот они с новорождённой Наташей. Первый день в школе, выпускной, свадьба дочери…
В дверь тихонько постучали.
– Анна Петровна? К вам дочь приехала, – сообщила медсестра Люда.
– Почему ты трубку не берёшь? – встревоженно воскликнула Наталья, распахивая дверь. – Я с утра звоню тебе… Фразу она оборвала на полуслове, заметив россыпь фотоснимков на постели.
– Присядь, доченька, – Анна Петровна похлопала по месту рядом. – Нам нужно поговорить.
– Что-то случилось? Ты заболела?
– Нет, – она улыбнулась. – Наоборот. Я, кажется, снова начала жить.
– Не понимаю…
– Помнишь, что папа всегда говорил? "Живи полной жизнью, Анюта. Не оглядывайся".
– Мам… – Наталья нахмурилась. – Ты о чём?
– Борис Александрович сделал мне предложение.
В комнате повисла тишина, прерываемая только звуками фортепиано из холла – там играли "Лунную сонату".
– Ты согласилась? – наконец спросила дочь.
– Пока нет. Хотела сначала с тобой поговорить.
– А ты… ты хочешь согласиться?
Анна Петровна подошла к окну. Во дворе пансионата облетали последние листья, но на клумбах ещё цвели упрямые осенние астры.
– Знаешь, Наташа, я думала, что моя осень уже закончилась. Что остались только воспоминания. А оказалось…
– Что, мам?
– Что сердце не стареет, – она обернулась к дочери, и та удивилась, какими молодыми вдруг стали мамины глаза. – Что любовь может прийти в любом возрасте. И что это не предательство памяти отца, а… продолжение жизни.
Наталья встала, обняла мать: – Знаешь, я помню, как папа говорил перед смертью: "Береги маму, но не дай ей закрыться от жизни".
– Правда? – Анна Петровна прижала дочь к себе. – Он так сказал?
– Да. И ещё добавил: "Она у нас слишком молодая душой, чтобы жить только прошлым".
Они обе рассмеялись сквозь слёзы. За окном мелодия сменилась – теперь играли что-то незнакомое, светлое.
– Это его новое произведение, – пояснила Анна Петровна. – Он каждый день добавляет по несколько тактов. Говорит, это история нашей встречи.
– Мам, – Наталья вытерла глаза, – а ты счастлива?
– Знаешь, я думала, что в моём возрасте уже нельзя… стыдно… А теперь понимаю – счастье не имеет возраста.
Она подошла к тумбочке, взяла фотографию мужа: – Знаешь, Миша, ты всегда хотел, чтобы я была счастлива. Всегда говорил: "Живи полной жизнью, Анюта". Я помню. И я живу.
Бережно поцеловав фотографию, она поставила её на место – теперь не как символ прощания, а как благословение.
– Пойдём, – она взяла дочь за руку. – Познакомлю тебя с Борисом Александровичем. Заодно и спросим…
– О чём?
– Сможет ли он сыграть на свадьбе свой фирменный вальс.
Они вышли в холл. Борис Александрович сидел за роялем, его пальцы летали над клавишами увереннее, чем обычно.
– Борис Александрович, – окликнула Анна Петровна.
Он обернулся, и все слова вдруг стали лишними – в его глазах она увидела отражение собственной надежды, той, что не имеет возраста. Той, что делает восемьдесят лет всего лишь началом новой главы.