Зигмунд Фрейд
Болезнь культуры (сборник)
Б. Латентный период и предание
Мы еще раз подтверждаем свою уверенность, что идея единственного бога, а также отказ от магического церемониала и подчеркивание этических требований бога являются частями учения Моисея, которые поначалу не нашли должного отклика, но по прошествии долгого времени приобрели влияние и в конце концов утвердились окончательно. Как можно объяснить такое отсроченное влияние и где еще мы встречаемся с подобными феноменами?
Сразу же приходит в голову, что такие феномены отнюдь не редкость и встречаются во многих областях, а их проявления разнообразны и почти всегда легко объяснимы. Для примера возьмем судьбу такой новой научной теории, как учение Дарвина об эволюции. Поначалу она была встречена валом ожесточенной критики, затем несколько десятилетий оспаривалась, но в конечном счете потребовалось всего одно поколение, чтобы ее признали важнейшим шагом на пути научного прогресса, а сам Дарвин удостоился чести быть похороненным в Вестминстерском аббатстве. В этом случае нам практически нечего разгадывать. Новая истина вызвала мощное сопротивление, противники теории выдвинули аргументы для ее опровержения, и некоторое время продолжалась борьба мнений, причем с самого начала по обе стороны баррикад определились сторонники и противники эволюционной теории. Число первых росло, и в конце концов они одержали верх. В ходе борьбы никто ни на минуту не забывал о предмете спора. Нас не должно удивлять, что этот процесс потребовал так много времени, если учесть, что в данном случае мы имеем дело с психологией масс.
В такого рода процессах можно без труда найти соответствующие аналогии с душевной жизнью отдельного индивида. Это тот случай, когда некто, узнав нечто новое, должен признать его истинным на основании неопровержимых доказательств, однако это новое противоречит его желаниям и оскорбляет ценные для него убеждения. Такой человек будет медлить, искать основания и аргументы, с помощью которых он смог бы поставить его под сомнение, затем он будет какое-то время бороться с самим собой, пока не придет к следующему заключению: да, это так, несмотря на то что мне трудно с этим согласиться и мне очень больно в это поверить. На данном примере мы убеждаемся в том, что требуется определенный труд, чтобы преодолеть сопротивление «эго», находящегося под сильным аффективным воздействием. Мы видим некоторое сходство между этим случаем и предметом нашего исследования.
Следующий пример, который мы рассмотрим, на первый взгляд имеет меньше общего с нашей проблемой. Бывает, что человек отделался всего лишь испугом во время жуткого несчастного случая, например, железнодорожного крушения. Однако в течение нескольких следующих недель у такого человека развиваются тяжелые психические и двигательные расстройства, которые можно объяснить только шоком, пережитым во время катастрофы потрясением. У больного развивается «травматический невроз». Это довольно непонятный новый факт. Время, прошедшее после несчастья и до появления первых симптомов, называют инкубационным периодом, используя терминологию специалистов по инфекционным болезням. По зрелом размышлении мы можем заметить, что при всем фундаментальном различии между проблемой травматического невроза и проблемой еврейского монотеизма между ними есть одно сходство. Это сходство заключается в наличии так называемого латентного периода. Согласно нашему допущению, в еврейской религиозной истории после отступничества от религии Моисея наступает долгий период, в течение которого никто не вспоминает о монотеистической идее, пренебрежении к обрядам и главенстве этических мотивов. Таким образом, мы готовим почву, чтобы попытаться решить нашу проблему в конкретной психологической ситуации.
Вспомним, что произошло в Кадеше, когда обе части будущего еврейского народа встретились для принятия новой религии. Среди тех, кто вернулся из Египта, память об Исходе и о Моисее была еще так сильна, что требовалось так или иначе включить ее в предание о предшествующем времени. Это были, вероятно, внуки тех, кто лично знал Моисея, и некоторые из них до сих пор чувствовали себя египтянами и носили египетские имена. У этих людей были веские основания вытеснить воспоминания о судьбе, постигшей их вождя и законодателя. Для другой части народа целью было возвеличивание нового бога, и необходимо было опровергнуть его чужеземное происхождение. Обе части были заинтересованы отрицать, что существовала какая-то более ранняя религия, имевшая вполне конкретное содержание. Так родился первый компромисс, который, вероятно, вскоре был зафиксирован и письменно. Люди из Египта владели письменностью и имели привычку и желание все записывать, но должно было пройти немалое время, прежде чем историографы осознали, что повествование обязано быть правдивым. Поначалу они без колебаний придавали ему форму, соответствующую их потребностям и целям. Видимо, у них вообще отсутствовало даже представление, что такое фальсификация. В результате могло возникнуть расхождение между тем, что было зафиксировано письменно, и тем, что продолжало существовать в устной традиции, в предании. То, что следовало исправить в писании или выбросить из него, оставалось невредимым в устном предании. Предание было дополнением и одновременно отрицанием письменной историографии. Оно было меньше подвержено влиянию искажающих тенденций, а в некотором отношении вообще оставалось нетронутым и потому могло оказаться правдивее, нежели письменные источники. Достоверность предания, правда, страдает по причине его относительной изменчивости по сравнению с письменными свидетельствами; многочисленные изменения и искажения постоянно возникают в предании при его устной передаче от поколения к поколению. Поэтому предания могут иметь разные судьбы. Прежде всего следует ожидать, что устное предание всегда будет проигрывать в сравнении с письменным повествованием, оно не сможет полноправно существовать наряду с ним, будет постепенно бледнеть, а затем и вообще забудется. Но его судьба может сложиться и по-другому. Порой устное предание, будучи записанным само, может стать письменным свидетельством, и мы будем пользоваться им именно как таковым наряду с другими письменными свидетельствами.
Для феномена латентной задержки в еврейской религиозной истории, которая сейчас нас интересует, напрашивается объяснение, согласно которому ее факты и скрытое содержание никогда не терялись. Они сохранились в предании, продолжавшем жить в народе. Так, по уверению Селлина, существовало и предание о смерти Моисея, которое начисто опровергает официальную версию и содержит более правдивые сведения. То же самое, видимо, произошло и с тем, что прекратило существовать вместе с Моисеем, с той частью его религии, которая оказалась неприемлемой для большинства его современников.
Удивительный факт, с которым мы здесь сталкиваемся, заключается в том, что эти предания не ослабели и не потускнели со временем, а, напротив, с каждым веком становились все сильнее, включались в последующие редакции официального библейского текста и в конце концов приобрели такую мощь, что решительным образом повлияли на мысли и поступки народа. Правда, в силу каких причин такое стало возможным, нам сегодня неизвестно.
Этот факт настолько удивителен, что мы считаем себя вправе еще раз поставить его на рассмотрение. Именно в нем заключается разгадка нашей проблемы. Еврейский народ отказался от данной ему Моисеем религии Атона и обратился к почитанию другого бога, мало отличавшегося от Ваалов соседних народов. Никакие усилия позднейших редакторов Библии не смогли скрыть этот постыдный факт. Но религия Моисея не пропала бесследно, воспоминания о ней сохранились – пусть даже в виде туманного и искаженного предания. Это предание о великом прошлом стало как бы действующей из-за кулис силой, оно приобретало все большую известность и значимость, завоевывало умы и в конце концов смогло превратить Яхве в бога Моисея и оживить учрежденную много столетий назад, а затем оставленную религию. Нам нечасто приходится сталкиваться с таким сильным воздействием полузабытого предания на психическую жизнь народа, это новая для нас ситуация. Здесь мы вторгаемся в область коллективной психологии, где чувствуем себя очень неуютно. Мы начинаем осматриваться в поисках аналогий и похожих фактов – пусть даже в иных областях – и надеемся, что сможем их найти.
Во времена, когда евреи готовились вернуть себе религию Моисея, греческий народ уже обладал богатейшей сокровищницей преданий и героических мифов. Полагают, что в IX или VIII веках до н. э. возникли оба гомеровских эпоса, включившие в себя материал этих сказаний. При нашем нынешнем уровне психологических знаний мы могли бы задолго до Шлимана и Эванса поставить вопрос: откуда греки взяли материал сказаний, обработанный Гомером и великими греческими драматургами в их бессмертных шедеврах? У нас есть ответ на этот вопрос: вероятно, в своей предыстории этот народ пережил блестящую эпоху культурного расцвета, но все его достижения погибли во время какой-то исторической катастрофы, и следы этой культуры сохранились лишь в форме темных преданий. Проведенные уже в наше время археологические раскопки подтверждают такое предположение, которое до тех пор, вероятно, казалось ученым слишком рискованным. Археологи открыли свидетельства великолепной минойско-микенской культуры, которая в материковой Греции погибла, вероятно, до 1250 года до Р.Х. В сочинениях греческих историков позднейшего времени нет упоминаний об этой культуре. Есть, правда, упоминание о том, что были времена, когда Крит господствовал на морях и там жил царь по имени Минос, владевший дворцом с лабиринтом. Только и всего, если не считать преданий, вдохновлявших поэтов.
Нам известны сегодня эпические поэмы и других народов: немцев, индийцев, финнов. Дело историков литературы – выяснить, способствовали ли возникновению этих эпосов такие же условия, что в случае греков. Мне думается, что такие исследования дадут положительный результат. Мы пока прояснили следующее условие: наличие предыстории, которая по ее завершении стала сразу же казаться в высшей степени содержательной, значительной, величественной и даже героической. Но события этой предыстории происходили в столь отдаленные времена, что последующие поколения черпали знания о ней исключительно из темных и отрывочных преданий. Многие удивляются тому, что эпос как род искусства в наши дни угас. Возможное объяснение заключается в том, что перестали существовать условия, способствующие созданию великих эпосов. Весь древний сюжетный материал был давно открыт и обработан, а место преданий заняла научная историография. Великие героические деяния наших дней не способны воодушевить людей на создание эпосов. Уже Александр Великий имел все основания жаловаться, что не нашел своего Гомера.
Давно прошедшие времена обладают огромной и очень часто загадочной притягательностью для человеческой фантазии. Недовольный современностью человек, – а он редко бывает ею доволен, – обращается к прошлому и надеется, что сможет воплотить в жизнь никогда не угасавшую мечту о возвращении Золотого века[59]. Возможно, человек склонен идеализировать собственное детство, которое далеко не беспристрастная память рисует ему эпохой непрестанного блаженства. Отрывочные и расплывчатые воспоминания о давно прошедших временах, называемые преданиями, представляют собой особое искушение для художников, ибо они вольны по своему усмотрению заполнять их лакуны, полагаясь только на свою фантазию, и воссоздавать картины прошлых времен по собственному хотению. Пожалуй, можно сказать, что чем неопределеннее предание, тем более оно пригодно для поэтической обработки. Нет нужды удивляться значению предания и традиции для поэзии, и аналогия с исторической обусловленностью эпоса поможет сделать более приемлемым необычное допущение, что для евреев эпосом стало предание о Моисее, которое позволило заменить поклонение Яхве старой религией Моисея. Тем не менее эти два случая все же слишком различны. У греков результатом явилась поэзия, у евреев – религия, для которой мы приняли, что под влиянием предания она приобрела изначальный вид, чего, конечно же, невозможно сказать ни о каком эпосе. Таким образом, для решения нашей проблемы нам стоит поискать более подходящие аналогии.
В. Аналогии
Единственная удовлетворительная аналогия удивительных событий, открытых нами в истории еврейской религии, обнаруживается в очень далекой от религии сфере, но отличается полнотой и поразительным сходством. В ней также присутствует феномен латентности при появлении непонятного и требующего объяснения явления, память о котором впоследствии обязательно подвергается вытеснению. Здесь важен момент принуждения, которое навязывает себя психике, подавляя способность к логическому мышлению, чего совершенно не требуется для рождения эпической поэзии.
Я почерпнул эту аналогию из сферы психопатологии, занимающейся происхождением человеческих неврозов, то есть из области, имеющей отношение к индивидуальной психологии, тогда как религиозные феномены относятся прежде всего к психологии масс. Нельзя сказать, однако, что такая аналогия является неуместной, как может кому-то показаться, потому что она полностью соответствует одному важному постулату.
Пережитое в раннем детстве и забытое впечатление, которому мы придаем столь большое значение в этиологии невроза, мы называем травмой. Остается открытым вопрос о том, можно ли этиологию неврозов в целом считать травматической. Основное возражение сводится к тому, что не всегда в анамнезе больного, страдающего неврозом, удается выявить травму. Часто приходится скромно констатировать, что не произошло ничего, кроме чрезмерной реакции на переживания и нагрузки, с чем в жизни сталкиваются все люди, которые обычно нормально реагируют на такую ситуацию и преодолевают ее. Там, где для объяснения не удается найти наследственной и конституциональной предрасположенности, предлагается признать, что неврозы не наследуются, а лишь развиваются на благоприятной почве.
Однако в этой связи мне хочется подчеркнуть два момента. Во-первых, возникновение невроза прежде всего связано с впечатлениями очень раннего детства[60]. Во-вторых, действительно существуют случаи, которые трактуются как «травмирующие», хотя все равно пусковым механизмом невроза является событие, пережитое в раннем детстве. В норме эти события изживаются. Таким образом, есть соблазн считать, что без наличия травмы в раннем детстве не может быть и невроза. Для наших целей будет достаточно, если мы ограничим искомую аналогию случаями с несомненно доказанной детской травмой в анамнезе. Правда, пропасть между обеими группами не является непреодолимой. Можно объединить оба этиологических условия в одном понятии, но для этого надо четко определить, что такое травма. Если мы принимаем допущение, что переживание травматического свойства происходит только в результате воздействия количественного фактора, то есть из-за чрезмерности нагрузки, то можно легко прийти к выводу о том, что в зависимости от конституции одна и та же психологическая нагрузка у одного человека вызовет невроз, а у другого – нет. Есть даже представление о скользящем ряде дополнений, согласно которому этиологические причины приводят к манифестации невроза под влиянием двух факторов. Ослабление воздействия одного из них уравновешивается усилением второго. Таким образом, мы имеем равновесие и сбалансированное влияние, и только на краях этого диапазона речь может идти о простых единичных мотивациях. На основании этого представления можно говорить о травмирующих и не травмирующих факторах, но эта разница не имеет значения для наших дальнейших рассуждений.
Рискуя впасть в грех повторения, я все же считаю целесообразным еще раз рассмотреть совокупность фактов, которым должна соответствовать пригодная для наших целей аналогия. Для нашего исследования мы установили, что то, что мы называем феноменами (симптомами) невроза, является следствием известных переживаний и впечатлений, каковые именно поэтому считаются этиологически значимыми травмами. Таким образом, перед нами две задачи: во-первых, вычленить нечто общее в характере этих переживаний и, во-вторых, найти соответствующие невротические симптомы. Естественно, я отдаю себе отчет, что при этом невозможно избежать известной схематизации.
Добавление 1
а) Все такие травмы случаются у детей в возрасте до пяти лет, и особенно интересны травмы, происходящие в период становления речевой функции. Важнейший в этом отношении возрастной период находится между двумя и четырьмя годами. Хотя в какой именно момент после рождения наступает самый уязвимый период, мы точно не знаем.
б) События, происходящие с детьми раннего возраста, обычно полностью забываются, они недоступны сознательному припоминанию, поскольку приходятся на период младенческой амнезии, которая иногда нарушается единичными остаточными воспоминаниями, так называемыми заместительными воспоминаниями.
в) как правило, они относятся к впечатлениям сексуального и агрессивного характера, а также связаны с поражениями эго (заболеваниями, связанными с нарциссизмом). Здесь следует отметить, что маленькие дети не делают различий между сексуальными и агрессивными действиями (садистскими извращениями полового акта). Преобладание сексуальных моментов, естественно, бросается в глаза и требует теоретического объяснения.
Три этих пункта, – раннее возникновение в течение первых пяти лет жизни, забывание и сексуально-агрессивное содержание – тесно связаны между собой. Травмы возникают из-за собственных телесных страданий или из-за чувственных переживаний в результате чего-то увиденного или услышанного, то есть в результате страданий или переживаний. Связь всех трех пунктов устанавливается теорией, разработанной на основе аналитической практики. Только эта теория способна выявить забытое переживание и вернуть его в сознательную память в очень интенсивном, хоть иногда и искаженном виде. Теория гласит, что вопреки общепринятому мнению в сексуальной жизни человека – или в том, что предваряет и соответствует ей в более позднем возрасте, – наблюдается период расцвета в раннем детстве, заканчивающийся приблизительно к пяти годам. За этим периодом следует латентный период, продолжающийся до момента начала полового созревания. При этом никакого дальнейшего развития сексуальности не происходит, а имеет место ее торможение или даже регресс, что подтверждается анатомическими исследованиями роста и развития половых желез человека. Эти исследования привели к предположению о том, что человек происходит от вида, особи которого достигали половой зрелости в пятилетнем возрасте. Естественно предположить, что отсрочка и двухэтапное развитие сексуальности тесно связаны с историей становления человека. Человек является единственным млекопитающим, у которого отмечается такая отсрочка полового развития в связи с переходом его в латентную фазу. Совершенно необходимы подобные исследования на приматах, но, насколько я знаю, до сих пор они не проводились. С точки зрения психологии представляется важным, что период младенческой амнезии совпадает с периодом этой ранней сексуальности. Вероятно, это обстоятельство является условием возникновения невроза, являющегося прерогативой человека, и в этой связи оно может рассматриваться как рудимент (survival), подобно некоторым рудиментарным частям анатомии нашего тела.
Добавление 2
касается общих свойств и особенности невротических явлений, и здесь существенны два момента.
а) Воздействие травмы проявляется двояко – положительным и отрицательным образом. Первое заключается в попытке воссоздать действие травмы, то есть вспомнить забытое переживание, или, что еще лучше, пережить его повторно в реальности, воскресить переживание ранней травмы в отношениях с каким-то другим человеком. Такие попытки мы называем фиксацией на травме или принудительным повторением. Они могут включаться в поведение так называемого нормального эго, которое придает им необратимый и постоянный характер вопреки или благодаря тому, что действительная причина такого поведения и его происхождение окончательно и прочно забыты. Например, мужчина, переживший в детстве забытую чрезмерную привязанность к матери, может всю жизнь искать женщину, от которой он будет зависим, которая будет ухаживать за ним и кормить его. Девушка, ставшая в раннем детстве объектом сексуального домогательства, в своей последующей половой жизни может сама провоцировать подобное поведение в отношении себя. Легко допустить, что, обладая таким знанием неврозов, мы способны приблизиться к пониманию механизмов становления характеров.
Отрицательная реакция на травму преследует противоположную цель – не допустить повторения забытой травмирующей ситуации и исключить воспоминания о ней. Мы можем назвать это защитной реакцией. Для нее характерно всяческое избегание неприятных переживаний, которое может привести в угнетенное состояние или перейти в фобию. Такие отрицательные реакции также оказывают сильнейшее воздействие на формирование характера. В принципе это та же фиксация на травме, что и при положительных реакциях, но она имеет ровно противоположную направленность. Симптомы невроза являются, по существу, следствием компромисса между положительными и отрицательными реакциями на травму. В каких-то случаях преобладают одни реакции, в каких-то случаях другие. Между ними неизбежен конфликт, который в случае невроза не разрешается.
б) Все эти феномены, симптомы, ограничения, налагаемые на эго, и устойчивые изменения характера носят принудительный характер, то есть по причине чрезвычайной интенсивности они почти не зависят от организации и протекания других психических процессов, которые обязаны реагировать на требования внешнего мира и подчиняться законам логического мышления. Невротические процессы не подчиняются требованиям окружающей реальности, они не зависят от нее и ее психических коррелятов и поэтому часто вступают в противоречие с ней. Невроз – это государство в государстве или не способная к сотрудничеству партия, недоступная влиянию извне, но способная побеждать так называемые нормальные партии и заставлять их служить себе. Если это происходит, то внутренняя психическая реальность начинает преобладать над требованиями окружающего мира – и путь к психозу открыт. Но даже если дело не заходит так далеко, то практическое значение такого состояния все равно невозможно переоценить. Угнетенное состояние и неспособность к полноценной жизни страдающего неврозом пациента являются очень важным фактором, влияющим на существование человека в обществе, и именно таков обычно результат фиксации на ранних травмирующих эпизодах прошлого.
Теперь зададимся вопросом о латентном периоде, о задержке, которая особенно интересует нас в связи с нашим поиском подходящей аналогии. При детской травме невротическая реакция может следовать непосредственно за травмой – возникает детский невроз, проявляющийся в попытках защититься от возникновения симптомов. Этот невроз может продолжаться долгое время, вызывать видимые нарушения, но может протекать скрыто и остаться незамеченным. В картине невроза верх одерживает защитная реакция; в любом случае развитие эго замедляется, и происходит нечто вроде заживления раны и образования шрама. Лишь в очень редких случаях детский невроз переходит непосредственно в невроз взрослого человека. Намного чаще он протекает скрыто, а ребенок выглядит здоровым и нормально развитым, что становится возможным благодаря наступлению латентного периода физиологического развития. Изменения психики обнаруживаются позже, когда начинает проявляться законченная картина невроза как запоздалого следствия первоначальной травмы. Как правило, это происходит с началом полового созревания или немного позже. В первом случае усилившиеся вследствие созревания влечения вновь начинают свою борьбу, подавленную ранее защитной реакцией. Во втором случае, когда защитные реакции и изменения эго стали серьезной помехой для решения новых поведенческих задач, возникает тяжелый конфликт между требованиями окружающего мира и эго, которое стремится сохранить свою приобретенную в оборонительной борьбе упорядоченную организацию и структуру. Феномен латентного периода развития невроза – от первичной реакции на травму до манифестации заболевания – является типичным. Можно даже рассматривать этот процесс как попытку самоизлечения – попытку примирить отколовшуюся под влиянием травмы часть эго с остальными его частями и восстановить структуру, отвечающую требованиям окружающего мира. Но такая попытка редко бывает успешной, если пациент не пользуется помощью психоаналитика, да и в этом случае успеха добиться удается далеко не всегда. Достаточно часто все заканчивается полным опустошением или расщеплением эго, когда его угнетает та его часть, что сама подавлена впечатлением от ранней травмы.
Чтобы убедить читателя в своей правоте, мне следовало бы привести подробные выдержки из историй болезни, но обширность и сложность предмета может увлечь нас далеко в сторону от обсуждаемой темы. Такая детализация уместна для руководства по диагностике и лечению неврозов, адресованного небольшому числу людей, которые считают целью своей жизни овладение теорией и практикой психоанализа. Но так как в этой работе я обращаюсь к более широкой аудитории, мне не остается ничего иного, как попросить читателей принять на веру то, что было сказано в кратком описании неврозов и их причин. При этом я признаюсь, что выводы, которые я намерен сделать, можно счесть убедительными, только если подтвердится истинность учения, из которого выводятся мои следствия.
Тем не менее я приведу все же один случай, который особенно отчетливо высвечивает некоторые из упомянутых свойств невроза. Естественно, нельзя ожидать, что на примере одного случая можно дать представление о всем многообразии невротических реакций. Этим замечанием я спешу предупредить возможное разочарование читателя, поскольку данный случай отстоит довольно далеко от разыскиваемой нами аналогии.
Мальчик в раннем возрасте спал в спальне родителей, как это принято в большинстве мелкобуржуазных семей. Еще не умея толком говорить, он неоднократно и, даже можно сказать, регулярно становился свидетелем половых актов между родителями. Часть из них он видел, часть просто слышал. В картине невроза, возникшего после первой поллюции, самым ранним и наиболее тягостным симптомом явилось нарушение сна. Ребенок стал очень чувствительным к ночным шорохам и, просыпаясь от них, не мог снова заснуть. Это нарушение сна было симптомом компромисса между защитой от былых ночных впечатлений и стремлением сохранить бодрствование, чтобы продолжать подслушивать, что происходит между родителями, и получать прежние впечатления.
В раннем возрасте результатом постоянного наблюдения половых сношений стало то, что в ребенке рано пробудилась агрессивная мужественность. Мальчик начал рукой возбуждать свой маленький член и приставать к матери, идентифицируя себя с отцом, на место которого он в такие моменты себя ставил. Это продолжалось до тех пор, пока мать не запретила ребенку трогать член, пригрозив, что в противном случае пожалуется отцу и он в наказание отрежет член. Эта угроза кастрации оказала сильнейшее травмирующее влияние на ребенка. Он отказался от прежней сексуальной тактики, после чего изменился его характер. Вместо того чтобы идентифицировать себя с отцом, он начал его бояться и поставил себя в подчиненное положение. Ребенок провоцировал отца, совершая проступки, за которые подвергался телесным наказаниям, имевшим для него сексуальную окраску, и при этом идентифицировал себя уже с матерью. К матери он теперь подходил со страхом, так как боялся в любой момент лишиться ее любви, что служила ему единственной защитой от кастрации, которой якобы угрожал ему отец. С такой модификацией эдипова комплекса у мальчика прошел весь латентный период, свободный от каких-либо явных нарушений. Пациент был образцовым ребенком и отлично учился в школе.
Итак, мы установили непосредственное воздействие травмы и факт наступления латентного периода.
С началом половой зрелости у больного постепенно развился клинически выраженный невроз, а также обнаружился еще один основной симптом – импотенция. Половой член больного утратил чувствительность к возбуждающим воздействиям. Мальчик не пытался трогать его руками и не осмеливался приблизиться к женщине с сексуально окрашенными намерениями. Сексуальная активность больного ограничивалась психологическим онанизмом с садомазохистскими фантазиями, в которых можно было без труда уловить отголосок наблюдений половых актов родителей. По мере возмужания в связи с половым созреванием у него развились дикая ненависть и отвращение к отцу. Это негативное и отчасти самоубийственное отношение к отцу стало одной из причин неудавшейся жизни и непрекращающегося конфликта с окружающим миром. Он ничего не добился в своей профессии, потому что именно отец настоял на ее выборе. У больного не было друзей, он постоянно конфликтовал со своими руководителями и начальниками.
Когда, обремененный этими симптомами и слабостями, он после смерти отца наконец нашел себе женщину, наружу выступили черты характера, отразившие суть его личности. Они сделали его человеком невыносимым для близких ему людей. Пациент вырос в эгоистичную и деспотическую личность, с явной потребностью подчинять и оскорблять других. Он стал точной копией своего отца, каким он его видел, то есть осуществил свою идентификацию с отцом, которой ребенком стремился достичь из чисто сексуальных побуждений. На этом примере мы видим возвращение вытесненного, и оно – наряду с непосредственной реакцией на травму и феноменом задержки – является одним из главных клинических проявлений невроза.
