Зигмунд Фрейд
Психоанализ. Искусство врачевания психики. Психопатология обыденной жизни. По ту сторону принципа удовольствия
Я считаю эти замечания Вундта полноправными и весьма поучительными. Пожалуй, можно было бы с большей решительностью, чем это делает Вундт, подчеркнуть, что позитивно благоприятствующий момент ошибок речи – беспрепятственное течение ассоциаций – и негативный момент – ослабление сдерживающего внимания – постоянно взаимодействуют, а потому оба момента становятся лишь различными обозначениями одного и того же процесса. С ослаблением сдерживающего внимания как раз и приходит в действие беспрепятственное течение ассоциаций; выражаясь еще более определенно: благодаря этому ослаблению.
Среди примеров оговорок, собранных мною самим, я едва ли найду хотя бы одно, в котором нарушение речи следовало бы свести исключительно к тому, что Вундт называет «катализом звуков». Почти регулярно я обнаруживаю вдобавок нарушающее влияние чего-то за пределами задуманной фразы, и этой помехой является либо отдельная, оставшаяся бессознательной мысль, которая обнаруживает себя через оговорку и которую зачастую можно довести до сознания лишь путем обстоятельного анализа, либо более общий психический мотив, направленный против всего высказывания.
1) Я хочу процитировать моей дочери, которая, кусая яблоко, состроила гримасу:
Обезьянка [Affe] впрямь смешна,
Когда ест яблоко [Apfel] она.
Но начинаю: «Ябло…» Это похоже на контаминацию «Affe» и «Apfel» (компромиссное образование), или это можно также понимать как антиципацию заготовленного «Apfel». Но более точное положение вещей таково: один раз я уже начинал цитату и при этом не оговорился. Я совершил оговорку только при повторении, которое оказалось необходимым из-за того, что дочь, занятая другим лицом, не слушала. Это повторение, связанное с ним желание побыстрее отделаться от этой фразы, я должен причислить к мотивам моей речевой ошибки, предстающей как результат сгущения.
2) Моя дочь говорит: «Я строчу фрау Шрезингеp». Даму зовут Шлезингер. Эта ошибка, наверное, связана с тенденцией к облегчению артикуляции, ибо после нескольких р трудно произнести л. Но я должен добавить, что эта оговорка произошла у моей дочери после того, как за несколько минут до этого я сказал «Apfe» вместо «Affe». Оговорки в высшей степени заразительны, равно как и забывание имен, в отношении которого Мерингер и Майер отмечали эту особенность. Причину этой психической контагиозности я указать не могу.
3) «Я складываюсь, как черопинный нож – перочинный нож», – говорит одна пациентка в начале терапевтического сеанса, путая звуки, при этом ей снова может служить оправданием трудность артикуляции («На дворе трава, на траве дрова» и аналогичные скороговорки). Когда я обратил ее внимание на ошибку, она тут же ответила: «Да, это лишь из-за того, что вы сегодня сказали „Ernscht“». Я действительно встретил ее фразой: «Сегодня у нас будет серьезно [Ernst]» (потому что это должен был быть последний сеанс перед отпуском) и слово в шутку расширил до «Ernscht». В ходе сеанса она оговаривается снова и снова, и наконец я замечаю, что она не просто меня имитирует, а имеет особую причину для того, чтобы задержаться в бессознательном на слове «Ernst» как имени [22].
4) «У меня такой насморк, я не могу нышать досом [Ase natmen] – дышать носом [Nase atmen]», – случается в другой раз у этой же пациентки. Она сразу же понимает, как пришла к этой оговорке. «Каждый день на Хазенауэрштрассе я сажусь в трамвай, а сегодня утром, когда я поджидала вагон, мне пришла в голову мысль, что если бы я была француженкой, то произносила бы Азенауэр, ибо французы начальный звук h всегда опускают». Затем она приводит ряд реминисценций о французах, с которыми она познакомилась, и длительными окольными путями приходит к воспоминанию о том, как четырнадцатилетней девочкой она играла Пикарду в небольшой пьесе „Курмеркер и Пикарда“ и говорила тогда на ломаном немецком. Случайность, что в тот дом, где она временно проживала, приехал гость из Парижа, пробудила целый ряд воспоминаний. Стало быть, перестановка слов – следствие нарушения, вызванного бессознательными мыслями из некой совершенно посторонней взаимосвязи.
5) Аналогичен механизм оговорки у другой пациентки, которую посреди воспроизведения давно позабытого детского воспоминания подводит память. Память не хочет ей сообщить, за какое место тела ее схватила нескромная и похотливая рука другого человека. Сразу после этого она наносит визит одной подруге и беседует с ней о летних дачах. На вопрос, где же расположен ее домик в М., она отвечает: на бедре горы (Berglende) вместо на склоне горы (Berglehne).
6) Другая пациентка, которую по завершении сеанса я спрашиваю, как дела ее дяди, отвечает: «Я не знаю, я вижу его теперь лишь in flagranti»[23]. На следующий день она начинает: «Мне, право, стыдно, что дала вам вчера такой глупый ответ. Вы, конечно, должны счесть меня совершенно необразованной особой, постоянно путающей иностранные слова. Я хотела сказать: „En passant“[24]». Тогда мы еще не знали, откуда она взяла неправильно употребленные иностранные слова. Но на том же сеансе в качестве продолжения темы вчерашнего дня она привела реминисценцию, в которой главную роль играла поимка in flagranti. Таким образом, ошибка в речи днем ранее предвосхитила воспоминание, тогда еще не ставшее осознанным.
7) В отношении другой пациентки в определенном месте анализа я вынужден высказать предположение, что в то время, о котором мы как раз говорили, она стыдилась своей семьи и сделала своему отцу упрек, нам пока не известный. Она ничего об этом не помнит, впрочем, объявляет это маловероятным. Но она продолжает беседу замечаниями о своей семье: «За ними нужно признать одно, это все же особые люди, они все скупы [Geiz haben] – я хотела сказать: умны [Geist haben]». И это действительно был упрек, который она вытеснила из своей памяти. То, что в оговорке пробивается именно та идея, которую хочется скрыть, – очень частое происшествие (ср. случай Мерингера: высвинились). Различие состоит только в том, что у Мерингера человек хочет скрыть нечто, что им осознано, тогда как моя пациентка скрытого не знает, или, как можно также сказать, не знает, что она нечто скрывает, и что именно.
8) К преднамеренному сокрытию сводится также следующий пример оговорки. Однажды в Доломитах я встречаю двух дам, одетых туристками. Я сопровождаю их часть пути, и мы обсуждаем радости, но также и тяготы туристического образа жизни. Одна из дам соглашается, что подобное времяпрепровождение доставляет определенные неудобства. «Действительно, – говорит она, – не так уж приятно, когда целый день шагаешь по солнцепеку, а блузка и рубашка пропитаны потом». В этом предложении ей приходится преодолеть небольшую запинку. Затем она продолжает: «Но потом, когда приходишь в панталоны [nach Hose] и можешь переодеться…» Я думаю, не понадобится никакого экзамена, чтобы разъяснить эту оговорку. Дама имела намерение сделать перечисление более полным и сказать: «блузка, рубашка и панталоны». По мотивам благопристойности панталоны остались не упомянутыми, но в следующем, по содержанию совершенно независимом предложении невысказанное слово проявилось как искажение сходно звучащего «домой» [nach Hause].
9) «Если хотите купить ковры, то идите только к Кауфману в переулке Матфея. Я думаю, что смогу вас там отрекомендовать», – говорит мне одна дама. Я повторяю: «Значит, у Матфея… у Кауфмана, хочу сказать». Это выглядит как следствие рассеянности, когда вместо одного имени я повторяю другое. Речь дамы и в самом деле сделала меня рассеянным, ибо направила мое внимание на другое, гораздо более важное для меня, чем ковры. Как раз в переулке Матфея стоит дом, в котором жила моя жена, будучи невестой. Вход в дом был с другого переулка, и тут я замечаю, что забыл его название, и вынужден довести его до своего сознания только окольным путем. Стало быть, имя Матфея, на котором я останавливаюсь, является для меня замещающим названием для забытого названия улицы. Для этого оно подходит лучше, чем фамилия Кауфман, ибо Матфей – это исключительно имя человека, а Кауфман – нет [в переводе с немецкого Kaufmann – торговец], а забытая улица тоже называется по фамилии человека: Радецкого.
10) Следующий случай я мог бы с таким же успехом отнести к обсуждаемым впоследствии «заблуждениям», но привожу его здесь, потому что звуковые отношения, на основе которых происходит замена слова, проявляются особо отчетливо. Пациентка рассказывает мне свой сон: некий ребенок решился убить себя посредством укуса змеи. Он осуществляет задуманное. Она видит, как он бьется в судорогах, и т. д. Теперь она должна найти привязку к этому сну в дневных событиях. Она тут же вспоминает, что вчера вечером прослушала популярную лекцию об оказании первой помощи при укусе змеи. Если одновременно были укушены взрослый и ребенок, то вначале нужно обработать рану ребенка. Кроме того, она вспоминает, какие предписания дал лектор по поводу лечения. Очень многое зависит от того, – сказал он также, – какого вида змеей был укушен человек. Здесь я ее прерываю и спрашиваю: «Разве он не сказал, что в нашей местности очень мало ядовитых видов, и какие из них опасные?» – «Да, он выделил гремучую змею [Klapperschlange]». Моя улыбка обращает ее внимание на то, что она сказала что-то неверное. Но теперь она не исправляет название, а берет свои слова обратно. «Да, верно, такие у нас не водятся, он говорил о гадюке. Но как у меня возникла мысль о гремучей змее?» Я предположил, что из-за вмешательства мыслей, которые скрывались за ее сновидением. Самоубийство посредством укуса змеи едва ли может быть чем-то другим, кроме как намеком на прекрасную Клеопатру. Значительное звуковое сходство обоих слов, совпадение букв кл..п..р в одной и той же последовательности и ударной гласной а нельзя не заметить. Явная связь между названием Klapperschlange и именем Клеопатра вызывает у нее сиюминутное ограничение суждения, вследствие чего, утверждая, что докладчик поучал публику в Вене, что делать при укусе гремучей змеи, она не находит в этом ничего странного. В целом же она так же хорошо, как и я, знает, что эта змея к фауне нашей родины не относится. Не будем ставить ей в укор, что столь же мало сомнений было у нее в том, чтобы поместить гремучую змею в Египет, ибо мы привыкли все внеевропейское, экзотическое мешать в одну кучу, и мне самому пришлось на мгновение задуматься, прежде чем утверждать, что гремучая змея принадлежит только Новому Свету.
Дальнейшие подтверждения были получены при продолжении анализа. Сновидица вчера впервые осмотрела выставленную поблизости от ее дома скульптурную группу Штрассера «Антоний». Это, стало быть, явилось вторым поводом к сновидению (первый – лекция о змеиных укусах). В продолжении ее сновидения она баюкала ребенка на своих руках, и в связи с этой сценой ей приходит на ум Гретхен. Дальнейшие мысли приводят к реминисценциям об «Аррии и Мессалине». Появление в мыслях сновидения столь многих имен из театральных пьес уже позволяет предположить, что в прежние годы сновидица тайно мечтала о профессии актрисы. Начало сновидения: «Ребенок решился покончить с собой посредством укуса змеи», – в действительности означает не что иное, как: ребенком она собиралась однажды стать знаменитой актрисой. Наконец, от имени Мессалина ответвляется ход мыслей, ведущий к важному содержанию этого сна. Определенные события последнего времени пробудили у нее беспокойство, что ее единственный брат может вступить в не подобающий его положению брак с неарийкой, допустить мезальянс [Mésalliance].
11) Я хочу привести здесь совершенно безобидный или, возможно, недостаточно проясненный нами в своих мотивах пример, потому что он позволяет распознать прозрачный механизм.
Путешествующему по Италии немцу потребовался ремень, чтобы обвязать им свой сломавшийся чемодан. В словаре он находит итальянское слово coreggia, обозначающее ремень. «Это слово я легко запомню, – думает он, – если я подумаю о художнике (Корреджио)». Затем он идет в магазин и просит: «Una ribera».
По-видимому, ему не удалось заменить в своей памяти немецкое слово итальянским, но его старания все же не остались полностью безрезультатными. Он знал, что должен придерживаться фамилии художника, но вспомнил не ту фамилию художника, которая созвучна с итальянским словом, а другую, которая приближается к немецкому слову Riemen [ремень]. Разумеется, этот пример я с таким же успехом мог бы привести при обсуждении забывания имен и названий, как и здесь при обсуждении оговорки.
Собирая примеры оговорок для первого издания этого сочинения, я поступал так, что подвергал анализу все случаи, которые мог наблюдать, а среди них и менее впечатляющие. С тех пор занятную работу по сбору и анализу оговорок взяли на себя некоторые другие, и поэтому у меня появилась возможность делать выбор из более богатого материала.
12) Один молодой человек говорит своей сестре: «С Д. я теперь рассорился окончательно, с ними я больше не здороваюсь». Она отвечает: «Это вообще настоящая Lippschaft». Она хотела сказать: шайка [Sippschaft], но в обмолвке соединила две вещи: что ее брат сам когда-то начинал флиртовать с дочерью из этой семьи и что про эту дочь говорили, будто в последнее время она вступила в серьезную непозволительную любовную связь [Liebschaft].
13) Один молодой человек обращается к даме на улице со словами: «Если позволите, барышня, я вас пробижу [begleitdigen]». Очевидно, он имел в виду, что хочет ее проводить [begleiten], но опасался обидеть [beleidigen] ее этим предложением. То, что два этих противоречащих друг другу эмоциональных побуждения нашли выражение в одном слове – как раз в оговорке, – указывает на то, что истинные намерения молодого человека в любом случае не были чистыми и, должно быть, самому ему казались оскорбительными [beleidigend] по отношению к этой даме. Но в то время, когда он пытается скрыть от нее именно это, бессознательное играет с ним злую шутку, выдавая его истинное намерение, из-за чего, однако, со стороны дамы он получает, так сказать, конвенциональный ответ: «Так что же такое вы про меня думаете, что можете меня таким образом обидеть?» (Сообщение О. Ранка.)
Множество примеров я заимствую из статьи В. Штекеля из «Berliner Tageblatt» от 4 января 1904 года, озаглавленной «Бессознательные признания».
14) «Неприятную часть моих бессознательных мыслей раскрывает следующий пример. Заранее скажу, что в качестве врача я никогда не пекся о своем заработке и всегда имею в виду лишь интерес больного, что представляет собой вещь совершенно естественную. Я нахожусь у одной больной, которой после тяжелой болезни я оказываю свою врачебную помощь на стадии выздоровления. Мы пережили тяжелые дни и ночи. Я рад обнаружить, что ей стало лучше, рисую ей прелести пребывания в Аббации и при этом использую придаточное предложение: «Когда вы, как я надеюсь, не скоро встанете с постели». Очевидно, это произошло из эгоистического бессознательного мотива иметь возможность и дальше лечить эту выздоравливающую больную, из желания, которое совершенно чуждо моему бодрствующему сознанию и которое я с негодованием отверг бы».
15) Другой пример (В. Штекель). «Моя жена нанимает на вторую половину дня француженку и, столковавшись об условиях, хочет оставить при себе ее рекомендации. Француженка просит позволить сохранить их у себя с мотивировкой: „Je cherche encore pour les après-midis, pardon, pour les avant-midis“. Очевидно, у нее было намерение устроиться еще где-нибудь в другом месте и, возможно, на лучших условиях – намерение, которое она и осуществила».
16) Доктор Штекель: «Я должен прочесть нотации одной женщине, а ее муж, по чьей просьбе это происходит, подслушивая, стоит за дверью. В конце моей проповеди, произведшей заметное впечатление, я сказал: „Целую ручку, милостивый государь!“ Сведущему человеку я этим выдал, что слова были направлены по адресу господина, что я произнес их в угоду ему».
17) Доктор Штекель рассказывает о себе, что в свое время он лечил двух пациентов из Триеста, которых, приветствуя, имел обыкновение путать. «„Доброе утро, господин Пелони“, – говорил я, обращаясь к Асколи, – „Доброе утро, господин Асколи“, – обращаясь к Пелони». Вначале он не был склонен приписывать этой путанице более глубокую мотивировку, а объяснял ее многочисленными общими особенностями обоих господ. Но он легко убедился, что перепутывание имен здесь соответствовало своего рода хвастовству, поскольку тем самым он мог дать понять каждому из своих итальянских пациентов, что тот – не единственный житель Триеста, приехавший в Вену, чтобы получить его врачебный совет.
18) Сам доктор Штекель говорит во время бурного общего собрания: «Теперь мы поспорим [streiten вместо schreiten – перейдем] к четвертому пункту повестки дня».
19) В своей речи по случаю вступления в должность профессор заявляет: «Я не склонен [nicht geneigt вместо nicht geeignet – не способен] оценить заслуги моего уважаемого предшественника».
20) Доктор Штекель обращается к даме, у которой подозревает базедову болезнь: «Вы на зоб [Kropf вместо Kopf – на голову] выше своей сестры».
21) Доктор Штекель сообщает: «Некто хочет описать отношения между двумя друзьями, одного из которых нужно охарактеризовать как иудея. Он говорит: „Они жили вместе, как Кастор и Поллак“. Это отнюдь не была шутка. Сам оратор не заметил оговорки и обратил на нее внимание только благодаря мне».
22) Иногда оговорка заменяет детальную характеристику. Одна молодая дама, которая всем заправляет дома, рассказывает мне о своем страдающем муже, что он был у врача, чтобы спросить о полезной для него диете. Однако врач сказал, чтобы он об этом не беспокоился. «Он может есть и пить все, что мне хочется».
Два следующих примера Т. Райка (Intern. Zeitschr. f. Psychoanalyse, III, 1915) относятся к ситуациям, в которых оговорки случаются особенно легко, потому что в них требуется скрыть больше, чем можно сказать.
23) Один господин выражает свое сочувствие молодой даме, супруг которой недавно умер, и добавляет: «Вы найдете утешение, если будете полностью widwen [вместо witmen – уделять] внимание своим детям». Подавленная мысль указывала на утешение другого рода: молодая красивая вдова [Witwe] скоро будет наслаждаться новыми сексуальными радостями.
24) Этот же господин беседует с этой же дамой во время званого вечера о больших приготовлениях, которые делаются в Берлине в связи с пасхой, и спрашивает: «Видели ли вы сегодня выставку у Вертгейма? Она полностью декольтирована». Он не мог вслух выразить своего восхищения декольте красивой женщины, а предосудительная мысль пробилась здесь, преобразовав декорацию выставки товаров в декольте, причем слово «выставка» бессознательно было использовано двусмысленно.
Это же условие относится и к наблюдению, о котором доктор Ганс Захс пытается дать подробный отчет:
25) «Одна дама рассказывает мне об общем знакомом, что, когда она видела его в последний раз, он, как всегда, был одет элегантно, в частности, на нем были необычайно красивые коричневые полуботинки. На мой вопрос, где же она с ним столкнулась, она сообщила: „Он позвонил ко мне в дверь, и я увидела его через приспущенные жалюзи. Но я ему не открыла и не подала никаких признаков жизни, ибо не хотела, чтобы он узнал, что я уже в городе“. Слушая ее, я думаю, что при этом она о чем-то умалчивает, вероятнее всего о том, что она не открыла, потому что была не одна и не в том туалете, чтобы встретить гостя, и несколько иронически спрашиваю: „То есть через закрытые жалюзи вы восхищались его домашними туфлями [Hausschuhe] … его полуботинками [Halbschuhe]?“ В „домашних туфлях“ выражается удержанная от произнесения мысль о ее домашней одежде. Слово „полу“, с другой стороны, было устранено потому, что именно в этом слове содержалась суть предосудительного ответа: „Вы говорите мне лишь полуправду и умалчиваете, что были наполовину одеты“. Оговорке содействовало также и то, что непосредственно перед этим мы говорили о супружеской жизни данного господина, о его „домашнем счастье“, что, пожалуй, наряду с прочим обусловило смещение на его персону. Наконец, должен признаться, что, возможно, содействие оказала и моя зависть, когда я заставил стоять этого элегантного господина в домашних туфлях на улице; я сам незадолго до этого купил коричневые полуботинки, которые „необычайно красивыми“ отнюдь уже не являются».
Военные времена, подобные нынешним, приносят целый ряд оговорок, понимание которых не доставляет много трудностей.
26) «В каких войсках служит ваш сын?» – спрашивают одну даму. Она отвечает: «В 42-х убийственных [Mördern вместо Mörsern – артиллерийских]».
27) Лейтенант Генрик Хайман пишет с поля сражения: «Меня отрывают от чтения одной увлекательной книги, чтобы на какое-то время подменить телефониста из разведывательной группы. На проверку связи с радиостанцией в артиллерийском взводе я реагирую словами: „Контроль верный, спокойствие“. Согласно регламенту, должно было звучать: „Контроль правильный, конец“. Моя погрешность объясняется злостью из-за того, что мне помешали читать». (Intern. Zeitschr. f. Psychoanalyse, IV, 1916/17.)
28) Фельдфебель инструктирует рядовой состав правильно указать свои домашние адреса, чтобы не потерялись Gespeckstücke [Speckstücke – куски сала вместо Gepäckstücke – багажные места].
29) Следующим необычайно красивым примером, важным из-за своей достойной сожаления подоплеки, я обязан сообщению доктора Л. Чесцера, который во время своего пребывания в нейтральной Швейцарии в военное время произвел это наблюдение и исчерпывающе его проанализировал. Далее я приведу его письмо с несущественными пропусками:
«Я позволю себе сообщить о случае „оговорки“, которую совершил профессор М. Н. в О. во время своих лекций по психологии ощущений, прочитанных минувшим летним семестром. Предварительно я должен сказать, что эти лекции читались в актовом зале университета при большом наплыве французских интернированных военнопленных и, кроме того, перед студенческим коллективом, состоявшим из франко-швейцарцев, ярых сторонников Антанты. В настоящее время в О., как и в самой Франции, слово boche повсеместно и исключительно употребляется для обозначения немцев. Но в публичных выступлениях, равно как при чтении лекций и т. п., высшие чиновники, профессоры и остальные ответственные персоны из соображений нейтралитета стремятся избегать одиозного слова.
Профессор Н. как раз собирался обсудить практическое значение аффектов и хотел привести пример сознательного использования аффекта, чтобы зарядить саму по себе неинтересную мышечную работу чувствами удовольствия и таким образом сделать ее более интенсивной. Итак, он рассказывал – разумеется, на французском языке – как раз в то время перепечатанную местными газетами историю из всегерманского журнала об одном немецком учителе, который заставлял своих учеников работать в саду и, чтобы побудить их к более интенсивной работе, просил их представлять себе, что они втыкают лопату не в ком земли, а в череп француза. Рассказывая свою историю, всякий раз, когда речь шла о немцах, Н., разумеется, совершенно корректно говорил Allemand, а не bocke. И все же, подойдя к развязке истории, он представил слова учителя следующим образом: „Imaginez vous, qu’en chaque moche vous écrasez le crâne d’un Français“. То есть вместо motte [ком земли] – moche [дрянной, отвратительный]!
Здесь формально не видно, как корректный ученый в начале рассказа контролирует себя, чтобы не поддаться привычке и, возможно, также искушению и не обронить с кафедры актового зала университета слово, запрещенное даже по союзному договору! И как раз в тот момент, когда он удачно в последний раз совершенно правильно произнес „instituteur allemand“ [учитель-немец] и, в глубине души облегченно вздохнув, спешит к безобидной концовке, с трудом сдерживаемое слово цепляется за созвучие со словом motte и – беда случилась. Страх перед политической бестактностью, возможно, сдерживаемое желание употребить привычное и всеми ожидаемое слово, а также негодование прирожденного республиканца и демократа по поводу всякого давления при свободном обмене мнениями интерферируют с главным намерением, направленным на корректное воспроизведение примера. Интерферирующая тенденция оратору известна, и он – а иного предположить нельзя – думал о ней непосредственно перед оговоркой.
Свою оговорку профессор Н. не заметил, во всяком случае ее не исправил, что все же обычно делают прямо-таки автоматически. И наоборот, оплошность была воспринята аудиторией, состоявшей в основном из французов, с истинным удовлетворением и вызвала эффект преднамеренной шутки, основанной на игре слов. Я же следил за этим внешне безобидным происшествием с настоящим внутренним возбуждением. Ибо хотя по понятным причинам я не имел возможности задать вопросы профессору, напрашивающиеся в соответствии с психоаналитическим методом, эта оговорка была для меня все же убедительным примером правильности вашего учения о детерминации ошибочных действий, а также о глубоких аналогиях и взаимосвязях между оговоркой и остротой».
30) Под впечатлением печальных событий военного времени возникла также оговорка, о которой сообщает вернувшийся домой австрийский офицер, обер-лейтенант Т.:
«На протяжении нескольких месяцев моего итальянского плена мы, офицеры численностью около 200 человек, были помещены на одной тесной вилле. В это время один из наших товарищей умер от гриппа. Впечатление, вызванное этим происшествием, естественно, было глубоким, ибо условия, в которых мы находились, отсутствие врачебной помощи, беспомощность нашего тогдашнего существования, делали распространение эпидемии более чем вероятным. Гроб с телом покойного мы установили в подвале. Вечером, когда я вместе с одним другом совершал обход возле нашего дома, мы оба выразили желание посмотреть на покойного. Мне как вошедшему в подвал первым открылся вид, сильно меня ужаснувший; ибо я не был готов обнаружить гроб выставленным так близко от входа и в такой близи увидеть мерцающее в свете свеч лицо, охваченное беспокойством. Затем мы продолжили свой обход, все еще находясь под впечатлением от этой картины. В одном месте, где взгляду открывался вид парка, плавающего в свете полной луны, освещенного лучами луга и лежащей за ним легкой пелены тумана, я выразил связанное с этим представление, что на опушке леса из сомкнутых сосен можно увидеть хоровод танцующих эльфов.
На следующий день мы похоронили мертвого товарища. Путь от нашей тюрьмы до кладбища небольшой соседней деревушки был для нас одинаково горьким и унизительным; ибо горлопаны-мальчишки, насмешливое, язвительное население, грубые, вопящие крикуны использовали этот повод для того, чтобы неприкрыто выразить свои чувства, представлявшие собой смесь любопытства и ненависти. До самого вечера вкупе с горькой обидой мною владело отчаяние из-за того, что даже в этом беспомощном состоянии нас нельзя было оставить в покое, отвращение к проявленной жестокости. В тот же час, что и днем накануне, в том же сопровождении мы и в этот раз делали обход по гравийной дорожке вокруг жилища; и, проходя мимо решетки подвала, за которой лежало тело покойного, я оказался во власти воспоминания о впечатлении, которое оставил во мне его вид. В том месте, где мне снова открылся освещенный парк, при таком же свете полной луны, я остановился и обратился к моему спутнику: „Мы могли бы здесь сесть в гроб [Grab] – на траву [Gras] и опустить [sinken вместо singen – спеть] серенаду!“ Я обратил внимание на ошибку только при второй оговорке; вначале я исправил ее, не осознав смысла ошибки. Тут я задумался и выстроил ряд: „В гроб – опуститься!“ Молниеносно последовали эти картины: танцующие при свете луны, парящие эльфы; установленный гроб с телом товарища, пробудившееся впечатление; отдельные сцены погребения, ощущение испытанного отвращения и нарушенной скорби; воспоминание об отдельных разговорах о возникшей эпидемии, проявления страха у многих офицеров. Впоследствии я вспомнил о том обстоятельстве, что это был день смерти моего отца, и это было весьма удивительным для моей обычно очень плохой памяти на даты.
При последующем размышлении мне стало ясно: совпадение внешних условий двух вечеров, один и тот же час, то же самое освещение, одинаковая местность и тот же сопровождающий. Мне вспомнилось неприятное чувство, которое я испытал, когда обсуждалось опасение по поводу распространения гриппа; но вместе с тем и внутренний запрет: не позволить себе поддаться страху. Да и порядок слов: „Мы могли бы опуститься в гроб“ стал мне после этого понятен в своем значении, и, кроме того, я пришел к убеждению, что только исправление „гроба“ на „траву“, которое пока еще было произведено без внесения ясности, имело также следствием вторую оговорку: „опуститься“ вместо „спеть“, чтобы обеспечить подавленному комплексу окончательное воздействие.
Добавлю, что в то время я страдал от пугающих сновидений, в которых постоянно видел одну очень близкую мне родственницу больной, иной раз даже мертвой. Незадолго перед тем, как попасть в плен, я получил сообщение, что грипп с особой силой свирепствовал как раз на родине этой родственницы, я также выразил ей свои серьезные опасения. С тех пор я оставался без связи. Месяц спустя я получил известие, что за две недели до описанного события она стала жертвой эпидемии!»
31) Следующий пример оговорки подобно молнии освещает один из болезненных конфликтов, выпадающих на долю врача. Вероятно, обреченный на смерть мужчина, диагноз которого, однако, пока еще не установлен, приехал в Вену, чтобы дожидаться здесь устранения у себя опухоли, и попросил друга юности, ставшего известным врачом, взяться за его лечение, на что тот не без внутреннего сопротивления в конце концов согласился. Больной должен был лечь в лечебницу, и врач предлагает санаторий «Гера». «Но это же лечебница лишь для определенных целей (родильный дом)», – возражает больной. «О нет, – горячится врач, – в „Гере“ можно погубить [umbringen] – я имею в виду поместить [unterbringen] любого пациента». Затем он бурно противится истолкованию своей оговорки. «Ты же не думаешь, что я испытываю против тебя враждебные импульсы?» Четверть часа спустя он сказал провожавшей его до дверей даме, взявшей на себя обязанности по уходу за больным: «Я ничего не могу обнаружить и пока еще об этом не думаю. Но если будет именно так, то я за изрядную дозу морфия, и тогда наступит покой». Оказывается, что друг выставил ему условие, что тот прекратит его страдания с помощью медикамента, как только будет установлено, что ему уже нельзя больше помочь. Стало быть, врач и в самом деле взял на себя задачу погубить друга.
