Зигмунд Фрейд
Психоанализ культуры
III
В чем же состоит особая ценность религиозных представлений?
Мы уже говорили о чувстве вражды к культуре, вызываемом ее давлением ради требуемого ею ограничения влечений. Если вообразить себе, что ее запреты сняты и, стало быть, возможно избрать своим сексуальным объектом любую понравившуюся женщину и без всяких колебаний убить из-за нее соперника либо того, кто как-то стоит поперек пути, или ничтоже сумняшеся отобрать у другого человека его имущество, какой прекрасной чередой наслаждений стала бы наша жизнь! Правда, вскоре обнаружилась бы очередная незадача. У любого другого человека точно такие же, как и у меня, желания, и он не будет обращаться со мной мягче, чем я с ним. То есть в ликвидации культурных ограничений безмерно счастливым может стать только одиночка, тиран, диктатор, завладевший всеми рычагами власти, но даже у него есть основания желать, чтобы и остальные люди придерживались по меньшей мере одной заповеди: не убий.
Но как непредусмотрительно, как, в общем-то, близоруко стремление ликвидировать культуру! В таком случае нас ожидает только естественное состояние, жизнь в котором несравненно сложнее! Природа, правда, не стала бы требовать от нас ограничивать влечения, предоставила бы нам полную свободу действий, но она обладает особым способом сдерживать нас: она изводит нас, по нашему мнению, хладнокровно, жестоко, не считаясь ни с чем, и, вполне возможно, как раз в связи с удовлетворением наших влечений. Именно из-за этих угрожающих со стороны природы опасностей мы стали объединять свои усилия и создали культуру, призванную, помимо всего прочего, обеспечить нам возможность коллективной деятельности. Более того, ее главная задача, подлинная причина ее существования и заключена в защите от природы.
Как известно, в ряде отношений культура уже и сейчас неплохо справляется с этим, а со временем, очень похоже, станет делать это гораздо лучше. Однако нет ни одного человека, заблуждающегося настолько, чтобы поверить, будто природа уже теперь укрощена. Только немногие рискуют надеяться на то, что в один прекрасный день она полностью покорится человеку. Ведь перед нами находятся природные стихии, которые, похоже, насмехаются над любым насилием человека по отношению к себе: земля, которая сотрясается, распадается на части, погребая под собой все, относящееся к людям и делу их рук; вода, во время наводнений все переполняющая и затопляющая; все разрушающий ураган; тут же болезни, в которых мы только недавно признали посягательство на нас со стороны других живых существ; наконец мучительная загадка смерти, от которой до сих пор не изобретено и, скорее всего, никогда и не будет изобретено никакого снадобья. Посредством этих сил природа, величественная, жестокая и неумолимо противостоящая нам, в очередной раз наглядно демонстрирует нашу слабость и беспомощность, от которых мы, как нам казалось, избавились благодаря культурной деятельности. Одно из немногих отрадных и воодушевляющих впечатлений, какие может произвести человечество, – это когда перед лицом природной катастрофы оно забывает о своих раздорах с культурой, о всех своих внутренних трудностях и распрях и вспоминает о грандиозной всеобъемлющей задаче – сохранить себя перед лицом превосходящей мощи природы.
Как для человечества в целом, так и для отдельного индивида жизнь переносима с трудом. Часть лишений налагает на человека культура, к которой он причастен; некоторую долю страданий доставляют другие люди – либо вопреки предписаниям культуры, либо из-за несовершенства ее самой. К этому добавляется урон, наносимый ему непокоренной природой, – он называет это судьбой. То есть создается ситуация постоянного ожидания чего-то устрашающего, а прирожденному нарциссизму наносится тяжелое оскорбление. Как отдельный человек реагирует на урон, наносимый ему культурой и другими людьми, мы уже знаем – он вырабатывает определенный уровень противодействия, враждебности к ней в целом. А как он защищается от подавляющей силы природы, от судьбы, угрожающей ему, как и всем остальным людям?
Культура облегчает ему подобную деятельность и делает это в равной мере для него и для других индивидов. Особенно примечательно, что в данном случае почти все культуры поступают одинаково. Они ни на миг не прекращают решать эту задачу – защитить людей от давления природы, – а только меняют средства ее решения. В данном случае у культуры задача троякая: человеку требуется утешение перед лицом серьезной угрозы его чувству собственного достоинства; устранить из мира и из жизни все, что вызывает ужас; и ублаготворить любознательность людей, движимую, разумеется, серьезнейшими практическими проблемами.
Уже первым шагом культуры было достигнуто многое. Сам же этот шаг состоял в очеловечивании природы. В контакт с обезличенными человеческими силами или с роком вступить невозможно, они вечно будут нам чужды. Но если природные стихии обуреваемы страстями, как и наша собственная душа, если даже в смерти нет ничего сугубо спонтанного и она вызвана насильственным воздействием чьей-то злой воли, если повсеместно в природе тебя окружают существа, знакомые по повседневному общению, – в таком случае люди вздыхают с облегчением и начинают чувствовать себя по-свойски в довольно жуткой ситуации, научаются одолевать свой бессмысленный страх. Вероятно, все еще незащищенный, но уже не парализованный до беспомощности человек способен, по крайней мере, активно реагировать. Более того, вполне допустимо, что люди не так уж и бессильны, ведь против этих жестких сверхчеловеческих сил внешнего мира можно применить те же самые средства, которые люди используют в своей общественной жизни, – можно попытаться укротить их заклинаниями, умиротворить словами, умилостивить, подкупить, лишив их таким путем некоторой доли могущества. Подобная замена влияния естествознания психологическим воздействием немедленно доставляет не только облегчение, но и указывает путь к дальнейшему овладению ситуацией.
Впрочем, в таком положении нет ничего нового – у него есть прообраз в виде детства человека; по сути своей оно продолжает более раннюю ситуацию, ведь в похожем положении люди когда-то уже оказывались, будучи маленькими детьми: беспомощными по отношению к двум своим родителям, которых они – и не без оснований – побаивались, особенно отца, но при всем том в чьей защите от известных им тогда опасностей были уверены. В итоге напрашивается мысль приравнять эти две ситуации друг к другу. Кроме того, в них, как и в деятельности сновидения, определенная роль принадлежит желанию. Например, спящим овладевает предчувствие смерти, кто-то намерен положить его в гроб, однако деятельность сна ухитряется так подобрать обстоятельства, что даже это устрашающее событие предстает в виде осуществления желания: сновидец созерцает себя в древней этрусской гробнице, куда он охотно опускается, чтобы удовлетворить свой интерес к археологии. Похожим образом человек не просто превращает природные силы в людей, с которыми может общаться как с подобными себе (что не соответствовало бы впечатлению об их грандиозности), а придает им свойства, характерные для отца, превращает их в богов, следуя при этом не только инфантильному, но и филогенетическому образцу, что я уже пытался продемонстрировать.
Со временем стали проводиться первые наблюдения за принципами и законами естественных явлений, а в результате природные силы начали утрачивать свои человекоподобные черты. Однако беспомощность людей сохраняется, а вместе с ней продолжают существовать и их томление по отцу, и боги, по-прежнему решающие три задачи: они искореняют страх перед ужасами природы, примиряют с суровостью рока, особенно когда он предстает в виде неизбежной смерти, и вознаграждают за те страдания и лишения, которые выпали на долю человека в ходе культурного сосуществования с другими людьми.
Однако мало-помалу центр тяжести среди этих функций богов смещается. Люди начинают замечать, что природные явления развиваются сами по себе, согласно внутренней необходимости, что боги, разумеется, хозяева природы, но они так создали и обустроили ее, что теперь могут предоставить природу самой себе. Только от случая к случаю боги вмешиваются в ее ход с помощью так называемых чудес, чтобы тем самым заверить людей, что ничего не утратили из первоначальной сферы своего влияния. Что касается выпадающей человеку участи, то в силе остается неприятное предчувствие, что неведение своей судьбы и бессилие перед ее мощью не могут быть устранены. В данном случае ранее всего перестают действовать боги. Даже если судьбу определяют они, то их решение приходится признать непостижимым. У наиболее одаренного народа древности родилась догадка, что мойры управляют и богами и даже бог подвержен судьбе. А чем самостоятельнее становится природа, тем дальше отстраняются от нее боги, тем сильнее все ожидания людей концентрируются на третьей функции из отведенных богам и тем больше нравственность становится их (людей и богов) подлинной вотчиной. В таком случае задачей бога становится компенсация недостатков и изъянов культуры, минимизация страданий, доставляемых людьми друг другу в ходе их коллективной жизни, надзор за соблюдением культурных предписаний, слишком плохо соблюдаемых людьми. Сами эти предписания стали считать божественными: они возносятся над человеческим обществом, их распространяют на природу и на события в мире.
Так формируется сокровищница представлений, порожденных потребностью сделать переносимым людское бессилие – потребностью, построенной из материала воспоминаний о беспомощности в собственном детстве и в детстве рода человеческого. Ясно видно, что это достижение защищает людей двояко: от опасностей со стороны природы или судьбы и от вреда, причиняемого самим человеческим обществом. В совокупности это означает следующее. Жизнь в этом мире служит некоей высшей цели, о смысле которой нелегко догадаться, однако она определенно подразумевает совершенствование человеческого нрава. Вероятно, объектом этого облагораживания и возвышения должна стать духовность человека, его душа, которая с течением времени медленно и не без сопротивления обособлялась от тела. Все происходящее в этом мире есть реализация целей интеллекта, превосходящего наш, который, пусть и движется непостижимыми и окольными тропами, в конечном счете направляет все ко благу, то есть к радующему нас исходу. За каждым из нас присматривает милосердное, только кажущееся суровым провидение, которое не допустит, чтобы мы стали игрушкой чрезвычайно мощных и неумолимых сил природы. Даже смерть – не изничтожение или возвращение в неорганическую мертвечину, а начало нового вида существования, расположенного на пути к более высокому уровню развития. А при взгляде с другой стороны те же самые нравственные законы, установленные нашими культурами, правят всеми мировыми событиями, только вот их соблюдение контролируется высшей судебной инстанцией, несомненно, строже и последовательнее. В конце концов любое доброе деяние вознаграждается, а всякое зло наказывается, если и не сразу в земной форме жизни, то в следующих за смертью существованиях. Следовательно, за все ужасы, страдания и невзгоды жизни предопределено воздаяние. Жизнь после смерти, продолжающая наше земное бытие и подобная невидимой части спектра, примыкающей к видимой, приведет к тому совершенству, которого нам недоставало здесь, на земле. А всеведущая мудрость, направляющая этот процесс, всемилосердие, проявляющееся в нем, справедливость, реализующая себя с его помощью, – именно они являются свойствами божественных существ, создавших и нас, и мир в целом. Или, точнее говоря, того единственного божественного существа, которое в нашей культуре сосредоточило в себе всех богов предшествующих эпох. Народ, первым соединивший воедино все эти качества, немало гордился своим продвижением вперед. Он высвободил отцовский комплекс, скрытый с давних пор за образом любого бога, – а по сути, это было возвратом к самому зародышу истории идеи бога. Теперь же, когда он стал единственным, отношение с ним удалось вернуть к близости и интенсивности отношения ребенка к отцу. Но уж коли народ так много сделал для отца, он, народ, захотел еще и быть вознагражденным за это, – по меньшей мере стать единственным отцовским любимчиком или, говоря другими словами, его избранным народом. Гораздо позднее верующая Америка выдвинет тезис «God's own country» [любимая страна бога – англ.], и это опять-таки вполне согласуется с одной из форм почитания людьми божества.
Только недавно сведенные воедино, религиозные представления проделали, конечно же, долгий путь, запечатленный различными культурами на разных этапах развития. Выделю один из них, в некоторой степени соответствующий их окончательной форме в нашей нынешней чисто христианской культуре. Легко заметить, что не все части этой культуры в целом хорошо согласуются друг с другом, что не на все насущные вопросы даны ответы, что противоречия с повседневным практическим опытом удается разрешить только с большим трудом. Но и в своем нынешнем виде эти представления (религиозные в самом широком смысле слова) признаются ценнейшим достоянием культуры, высшей ценностью, которую она в состоянии предложить своим членам. Они ценятся несравненно выше, чем все умения извлекать из земли ее сокровища либо обеспечивать человечество пищей и предотвращать эпидемии в его среде и т. п. Люди полагают, что жизнь станет невыносимой, если эти представления утратят свойственную им значимость. И вот тут возникает вопрос: какова их природа в свете психологии, в чем причина их высокой оценки и, скромно добавим, какова их реальная ценность?
IV
Исследование, продвигающееся вперед без каких-либо проблем, подобно монологу, не вполне безопасно. Слишком легко поддаться искушению отложить в сторону мысли, грозящие его прервать, а взамен получить чувство неуверенности, которое в конечном счете захочется приглушить повышенной безапелляционностью. С учетом этого я придумал себе некоего оппонента, с недоверием следящего за моими рассуждениями, и время от времени стану предоставлять ему слово.
И слышу, как он говорит: «Вы неоднократно употребляли выражение „культура создает эти религиозные представления“, „культура предоставила их в распоряжение своих членов“, – в этом есть нечто сомнительное. Я и сам не знаю почему, но в этих высказываниях звучит что-то не столь очевидное, как, скажем, в мысли, что культура установила порядок распределения доходов от труда или узаконила права женщин и детей».
Однако я полагаю, что подобный способ выражения вполне корректен. Я уже пытался продемонстрировать, что религиозные представления порождены той же самой потребностью, что и другие благоприобретения культуры, а именно необходимостью защитить себя от подавляющего могущества природы. К этому присоединяется и второй мотив – стремление исправить болезненно воспринимаемые недостатки культуры. И особенно уместно отметить, что культура дарует индивиду эти представления, поскольку они существовали до него и предстают перед ним в готовом виде; да в одиночку он и не был бы способен их придумать. Они представляют собой наследие многих поколений, во владение которым его вводят и которым он начинает распоряжаться так же, как таблицей умножения, правилами геометрии и т. п. Конечно, при этом существует одно отличие, но оно довольно специфического свойства, и в данный момент на нем можно не останавливаться. Что касается чувства некоторой сомнительности, о котором вы упоминаете, отчасти его корни, видимо, в том, что обычно это обладание религиозными представлениями преподносят нам в качестве божественного откровения. Однако сам этот факт уже является фрагментом религиозной системы и полностью пренебрегает известным нам историческим развитием этих идей и их отличием в разные времена и в разных культурах.
«Мне же важнее кажется другой момент. Вы считаете возможным выводить очеловечивание природы из потребности положить конец человеческому неведению и беспомощности перед устрашающими стихиями, обеспечить людям контакт с ними и в конечном счете на них повлиять. Однако подобный мотив кажется нам излишним, ведь у первобытного человека не было никакого выбора: иной способ мышления у него отсутствовал. Для него было естественно, чуть ли не прирожденно, проецировать свои важные свойства в реальный мир, видеть во всех наблюдаемых им процессах проявление деятельности существ, сходных с ним в главном, – именно таков единственный метод его постижения мира. Да и его применение отнюдь не безупречно, – напротив, выглядит удивительной удачей, когда ему удается, предоставив свободу действий своей природной предрасположенности, удовлетворить одну из главных потребностей человека».
Я же не нахожу в этом ничего удивительного. Ведь вы не думаете, что мышление людей лишено практических мотивов, а всего лишь означает проявление бескорыстной любознательности? Такая ситуация весьма маловероятна. Скорее я поверю, что, даже персонифицируя природу, человек следует какому-то инфантильному образцу. К примеру, от людей своего самого первого окружения он уяснил, что, завязывая с ними какие-то отношения, он тем самым открывает путь влияния на них. По этой причине, преследуя такие же цели, он позднее обращается со всем встречающимся на его пути так же, как с упомянутыми лицами. Соответственно, я не возражаю против вашего чисто описательного замечания – человеку и в самом деле свойственно персонифицировать все, что он собирается постичь, для того чтобы в дальнейшем им овладеть (психическое овладение как подготовка к овладению физическому). Однако к этому я добавляю понимание мотива и генезис своеобразия человеческого мышления.
«А теперь еще и третье возражение: вы ведь раньше уже обсуждали происхождение религии в книге „Тотем и табу“. Однако там это выглядело иначе. В ней все сводилось к отношению „сын – отец“, бог же – это возвеличенный отец, тоска по нему – корень религиозной потребности. Похоже, с той поры вы открыли для себя фактор человеческого бессилия и беспомощности, которому в первую очередь общепринято отводить огромную роль в формировании религии, а теперь и вы списываете на их счет все то, что ранее отводили влиянию отцовского комплекса. Могу ли я попросить вас разъяснить эту смену позиции?»
С большой охотой, я как раз ожидал подобного вопроса, если только и в самом деле речь идет о смене точки зрения. В «Тотеме и табу» автору не было нужды объяснять происхождение религии вообще, там затрагивалась лишь тема тотемизма. Удастся ли вам с помощью какой-либо известной точки зрения внятно объяснить, почему впервые покровительствующее человеку божество предстало перед ним в облике животного, что означал запрет убивать и употреблять в пищу этого зверя и при всем том существовал торжественный обычай раз в год коллективно убивать и пожирать его? А ведь именно это имеет место в тотемизме. И вряд ли есть смысл спорить о том, следует ли тотемизм называть религией. У него довольно тесные связи с более поздними верованиями в богов, в которых тотемные животные становятся священными животными этих божеств. Да и самые первые, но наиболее глубоко укорененные нравственные ограничения – запреты убийства и кровосмешения – взрастают на почве тотемизма. Так что, независимо от принятия или неприятия выводов «Тотема и табу», вы, надеюсь, согласитесь, что в этой книге большое число весьма примечательных, но разрозненных фактов оказались объединены в устойчивое целое.
В «Тотеме и табу» почти не затрагивается вопрос, почему звероподобный бог сравнительно недолго устраивал людей и был заменен богом человекоподобным, а некоторые другие проблемы формирования религии в этой книге вообще не упоминаются. Неужто такое ограничение тематики вы считаете равнозначным отрицанию незатронутых проблем? Тот мой труд является добротным примером строгого выделения того вклада в решение религиозной проблемы, который способен сделать психоаналитический подход. Если же на этот раз добавились другие, не так глубоко скрытые проблемы, не стоит упрекать меня в противоречии, как ранее – в односторонности. Естественно, в мою задачу входит выявление связующих путей между высказанным ранее и предлагаемым теперь, между более глубокой и более заметной мотивацией, между отцовским комплексом и человеческой беспомощностью или его потребностью в защите.
Обнаружить подобные связки можно без особого труда. Скажем, отношение детской беспомощности с продолжающей ее беспомощностью взрослого, так что, как и следовало ожидать, в психоанализе мотивы формирования религии за счет вклада детства дополняют ее видимую мотивацию. Давайте представим себе психику маленького ребенка. Помните ли вы о выборе объекта любви по образцу, о котором говорит психоанализ? Либидо движется по путям, определяемым нарциссической потребностью, и устремляется к объектам, обеспечивающим его удовлетворение. Так, например, мать, утоляющая голод ребенка, становится первым объектом любви и, разумеется, также первой защитой от всех, пока что непонятных, угрожающих со стороны внешнего мира напастей, первым убежищем от страха, как мы вправе сказать.
В осуществлении этой функции мать вскоре сменяет более сильный отец, и функция эта сохраняется за ним на протяжении всего детства ребенка. Однако такому отношению с отцом присуща своеобразная амбивалентность. Сам отец представляет и некую угрозу, возможно, из-за более раннего сравнения с матерью. Так что боятся его не меньше, чем тянутся к нему и восхищаются им. Признаки такого отношения к отцу глубоко запечатлены во всех религиях, как было выяснено еще в «Тотеме и табу». Когда же повзрослевший человек замечает, что ему суждено всегда оставаться ребенком, что он никогда не сумеет обойтись без защиты от чуждых превосходящих сил, он наделяет их чертами отцовского образца, создавая богов, перед которыми испытывает страх, которых пытается склонить на свою сторону и которым тем не менее вверяет защиту себя. Таким образом, мотив тяги к отцу идентичен потребности в защите как следствию человеческого бессилия. Способ противления ребенка своей беспомощности определяет характерные реакции взрослого на свою беспомощность, которую он вынужден признать как раз путем формирования религии. Но в наши намерения не входит и дальше исследовать идею бога. Нам и так уже пришлось иметь дело с целым арсеналом религиозных представлений в том виде, в каком культура вручает его отдельному человеку.
