Зигмунд Фрейд
Тотем и табу. Будущее одной иллюзии
2
Всякий, кто подходит к рассмотрению табу со стороны психоанализа, то есть кто намерен исследовать бессознательную часть душевной жизни индивидуума, должен после недолгого размышления признать, что эти явления вполне ему знакомы. Он встречал людей, вводивших для себя индивидуальные запреты-табу и строго их соблюдавших, в точности как дикари соблюдают общие для всего племени или сообщества ограничения. Не будь у такого человека привычки именовать подобных индивидуумов «пациентами, страдающими навязчивостью», он наверняка посчитал бы подходящим для их состояния определение «болезнь табу». Впрочем, узнав благодаря психоаналитическому методу клиническую этиологию и сущность психологического механизма этой болезни навязчивости, такой человек вряд ли способен удержаться от того, чтобы не использовать свои познания для объяснения соответствующих явлений в психологии народов.
Правда, стоит предупредить, что сходство табу с болезнью навязчивости может быть сугубо внешним, может относиться лишь к проявлениям того и другого, но не затрагивать сущность. Природа любит пользоваться одинаковыми формами при самых разнообразных биологических соотношениях – к примеру, вспомним ветвистый облик кораллов и растений, сходный с «ветвлением» ряда кристаллов или при образовании некоторых химических осадков. Будет слишком поспешно и малополезно обосновывать выводы, относящиеся к внутреннему сродству, подобным внешним сходством, вытекающим из общности механических условий. Держа в уме это предупреждение, мы все же ни в коем случае не должны отказываться от нашего намерения прибегнуть к сравнению.
* * *
Наиболее очевидное и бросающееся в глаза сходство навязчивых запретов у нервнобольных с запретами-табу состоит в том, что в обоих случаях отсутствуют мотивировки, а происхождение ограничений загадочно. Они возникают в некий неустановленный момент времени и должны соблюдаться вследствие непреодолимого страха. Тут не требуется угрозы наказания извне, поскольку присутствует внутренняя уверенность, моральная убежденность в том, что нарушение приведет к непереносимому страданию. Больные, страдающие навязчивостью, признаются в смутном чувстве, будто из-за нарушения запрета пострадает кто-то из людей, их окружающих. Какого рода будет вред, им неведомо, да и указанные скудные сведения получаешь чаще всего при искупительных и предохранительных действиях, о которых будет сказано далее, а не при самих запретах.
Как и для табу, главным запретом и ядром невроза является прикосновение, а потому его порой называют боязнью прикосновения— délire de toucher. Этот запрет распространяется не только на непосредственное телесное прикосновение, но и на всякое другое «вступление в контакт», в переносном смысле слова. Все, что направляет мысли пациента на запретный объект, все, что устанавливает мысленное соприкосновение, запрещено в той же степени, что и прямое физическое касание. То же самое расширение понятия наблюдается у табу.
Отчасти цель запретов представляется совершенно понятной, однако отчасти она выглядит непостижимой, нелепой и бессмысленной. Запреты второго вида мы называем «ритуальными»; схожее различение присуще, опять-таки, и табу.
Навязчивым запретам свойственна чрезвычайная подвижность, они переносятся с одного объекта на другой какими угодно путями при любых условиях, из-за чего новые объекты, по удачному выражению одной моей больной, становятся «невозможными». В итоге целый мир приобретает отпечаток «невозможности». Больные навязчивостью ведут себя так, как если бы «невозможные» люди и вещи были носителями опасной заразы, способной распространяться посредством контакта на все, находящееся по соседству. Те же признаки способности к заражению и перенесению отмечались выше при описании табу. Мы знаем также, что нарушители табу, прикоснувшиеся к запретному объекту, сами табуируются, и никому не позволено к ним прикасаться.
Приведу для наглядности два примера перенесения (правильнее будет сказать – смещения) запретов. Один пример взят из жизни маори, а другой – из моего наблюдения над женщиной, страдавшей навязчивостью.
«Вождь маори не станет раздувать огонь своим дыханием, потому что священное дыхание его уст передаст святость огню, огонь далее – горшку над костром, горшок – пище, которая в нем готовится, а пища – тому, кто ее съест; в результате едок, проглотивший пищу, зараженную дыханием вождя, непременно умрет»[43].
Муж моей пациентки купил некую утварь и принес покупку домой. Пациентка требует убрать этот предмет домашнего обихода, иначе он сделает «невозможным» помещение, в котором она живет. Она слышала, что утварь приобрели в лавке, которая находится, скажем, на Оленьей улице (Hirschengasse). А фамилию Олень (Hirsch) получила в замужестве ее подруга, которая ныне живет в другом городе и которую она в молодости знала под девичьей фамилией. Эта подруга теперь для нее «невозможна» (табу), и предмет, купленный в Вене, тоже табуируется, как и сама подруга, с которой пациентка больше не желает поддерживать отношения.
Навязчивые запреты вносят строгое воздержание и множество ограничений в жизнь тех, кто им следует, подобно предписаниям табу. Но от некоторых можно избавиться посредством выполнения определенных действий; следовательно, эти действия необходимо совершить, и они навязываются человеку, становятся обсессивными (вне всякого сомнения, они по своей природе суть покаяния, меры защиты и очищения). Самым распространенным из этих навязчивых действий является омовение («мания умывания»). Отдельные предписания табу также возможно заменить – точнее, их нарушение возможно искупить сходным «ритуалом», среди которых особым предпочтением пользуется все то же омовение.
Подытожим, в каких пунктах выражается ярче всего сходство обычаев табу с симптомами невроза навязчивости: 1) полная немотивированность запретов; 2) стойкость запретов благодаря внутреннему принуждению; 3) способность легко смещаться и опасность заражения от запретного объекта; 4) запреты подталкивают к совершению ритуальных действий.
* * *
Клиническая история и психический механизм навязчивого невроза стали нам известными благодаря психоанализу. История болезни в типичном случае страха перед прикосновением такова: в самом начале, в раннем детстве, у пациента проявляется сильное желание прикосновения, цель которого гораздо более специфична, чем можно было бы ожидать. Этому наслаждению вскоре противопоставляется извне запрет на подобные прикосновения[44]. Запрет усваивается, поскольку находит поддержку у могущественных внутренних сил[45], и оказывается сильнее влечения, которое стремилось выразиться в прикосновениях. Но вследствие примитивной психической конституции ребенка запрет не в состоянии уничтожить влечение окончательно. В результате влечение – наслаждение от прикосновения – подвергается вытеснению и перемещается в область бессознательного. Налицо сохранение запрета и влечения; второе лишь вытесняется, а не уничтожается, тогда как первый служит преградой для влечения, которое иначе проникло бы в сознание и осуществилось. Возникает неустойчивое положение, психическая фиксация, а из непрерывного конфликта между запретом и влечением вытекает все остальное.
Основной признак психологической констелляции[46], зафиксированной таким образом, состоит в том, что можно описать как амбивалентное[47] отношение индивидуума к объекту (вернее, к определенному действию в связи с этим объектом). Индивидуум постоянно желает повторять это действие (прикосновение). Конфликт между двумя позывами невозможно удовлетворительно примирить, поскольку (тут по-другому не скажешь) они располагаются в душевной жизни человека так, что попросту не могут сосуществовать. Запрет болезненно осознается, тогда как упорное желание прикосновений бессознательно, и человек о нем не догадывается. В отсутствие этого психологического фактора подобная амбивалентность не может длиться долго и не приводит к указанным последствиям.
В нашей клинической истории мы придаем решающее значение вмешательству запрета в самом раннем детстве; позднее в жизни схожее влияние оказывает в своем развитии механизм вытеснения. Из-за вытеснения, которое навязывается и которое подразумевает забывание (амнезию), мотивировка осознаваемого запрета остается неизвестной, а все попытки интеллектуально преодолеть запрет терпят неудачу, ибо они лишены какой бы то ни было точки опоры. Запрет обязан своей силой и навязчивым характером именно бессознательной противоположности, то есть скрытому и неудовлетворенному желанию, иначе говоря, внутренней необходимости, недоступной осознанному восприятию. Та легкость, с которой запрет переносится и распространяется, отражает процесс, обусловленный бессознательным желанием и немало облегченный психологическими условиями бессознательного. Инстинктивное желание постоянно смещается, дабы избежать impasse[48], и старается подобрать замену запретному, будь то объекты или действия. В результате смещается сам запрет, который распространяется на новые цели, доступные для запретного побуждения. На каждую новую попытку вытесненного либидо прорваться запрет лишь усиливается. Взаимная задержка этих противоположностей порождает потребность в разряде, в уменьшении господствующего в душе напряжения; этому обстоятельству можно приписать причину навязчивых действий. В неврозе перед нами предстают явно компромиссные действия: с одной точки зрения, это доказательства раскаяния, проявления искупления и т. п., а с другой – замещающие действия, которые восполняют влечению недоступность запрещенного. Закон невротического заболевания гласит, что эти навязчивые действия все больше и больше поддаются влечению и приближаются все неуклоннее к первоначально запрещенной деятельности.
* * *
Поставим теперь эксперимент: будем рассматривать табу так, словно оно по своей природе схоже с навязчивыми запретами наших больных. При этом следует изначально прояснить, что многие наблюдаемые нами запреты-табу принадлежат к явлениям вторичным, к плодам смещения и искажения, так что мы должны быть довольны, если нам удастся пролить некоторый свет на некоторые исходные и самые значительные из запретов. Кроме того, различия в положении дикаря и невротика, вне сомнения, достаточно существенны, исключают полное совпадение и не допускают полного отождествления обеих ситуаций во всех пунктах.
В первую очередь отметим, что нет смысла расспрашивать дикарей о подлинных мотивах запретов, то есть о происхождении табу. Мы обоснованно предполагаем, что они не в состоянии что-либо рассказать, поскольку их фактическая мотивировка должна быть «бессознательной». Зато вполне возможно реконструировать историю табу по образцу навязчивых запретов. Табу, по нашему мнению, суть очень древние запреты, когда-то наложенные извне на целое поколение первобытных людей, насильственно навязанные ему предыдущим поколением. Эти запреты затрагивали деятельность, к которой первобытные люди имели немалую склонность. Далее они сохранялись из поколения в поколение – быть может, только вследствие традиции, при передаче родительской и общественной власти. В поздних поколениях они, не исключено, сделались «упорядоченными», как часть унаследованного психического богатства. Кто сможет ответить на вопрос, существуют ли такие «врожденные» идеи или воплощаются ли они именно в этом случае – в сочетании с воспитанием или сами по себе – для фиксации табу? Но из факта сохранности табу следует, что первоначальное желание совершить запретное действие до сих пор существует у народов, которые придерживаются табу. У них должно иметься амбивалентное отношение к табу: в своем бессознательном они наверняка больше всего хотят нарушить запреты, однако боятся своего желания, и страх пересиливает искушение. Желание же у каждого представителя первобытных народов бессознательное, как и у невротиков.
К древнейшим и важнейшим запретам принадлежат оба главных правила тотемизма – не убивать животное-тотем и избегать половой близости с членами того же клана другого пола.
Оба правила, по всей видимости, можно счесть наиболее древними и самыми сильными людскими соблазнами. Нам не дано уже этого понять, и мы не можем проверить правоту наших предположений на этих примерах до тех пор, пока нам совершенно неведомы смысл и происхождение тотемической системы. Но описание указанных табу и их совпадение напомнят всякому, кто знаком с психоаналитическими исследованиями индивидуумов, что здесь обнаруживается нечто определенное – как выражаются психоаналитики, центральное звено инфантильных желаний и ядро неврозов[49].
Разнообразие проявлений табу, которое вылилось в попытки их классификации, как я упоминал выше, сводится в итоге к единственному выводу: основанием табу служит запретное действие, к совершению которого побуждает сильная склонность в бессознательном.
Мы уже видели, но пока не осознали, что всякий, кто совершает запретное действие, сам табуируется. Как увязать этот факт с тем обстоятельством, что табу затрагивает не только человека, посягнувшего на запрет, но и тех, кто пребывает в особом физическом состоянии, а также сами эти состояния и безличные предметы? Что за опасное свойство остается неизменным при всех различных условиях? Оно может быть лишь вот чем: речь идет о способности возбуждать амбивалентность и соблазнять человека нарушением запрета.
Тот, кто нарушил табу, сам становится табу, ибо приобретает опасное свойство вводить других в искушение своим примером. Почему ему позволяется то, что запрещено другим? То есть он действительно становится заразным, поскольку всякий пример заражает желанием подражать; отсюда необходимость избегать такого человека.
Но и тот, кто не нарушал табу, рискует табуироваться, временно или даже постоянно, угодив в состояние, которое способно пробуждать запретные желания у других и вызывать амбивалентный конфликт. Большинство исключительных положений и ситуаций подпадает под определение таких состояний и внушает опасную силу. Царь и вождь возбуждают зависть своими привилегиями; полагаю, никто не откажется однажды стать царем или королем. Мертвецы, новорожденные, женщины в период кровотечений или при родах – все они искушают особой беспомощностью; только что достигший зрелости юноша вступает в пору новых удовольствий от жизни. Потому все эти лица и все эти состояния составляют табу, ведь искушению нельзя поддаваться.
Теперь мы понимаем и то, почему величина маны у различных лиц взаимно уменьшается и даже может быть частично взаимно уничтожена. Царское табу слишком велико для подданного, ибо социальное различие между ними чрезмерно. Но священник или жрец может стать удобным посредником между ними. В переводе с языка табу на язык нормальной психологии это означает, что подданный, опасаясь громадного искушения, которым чревато общение с государем, вполне может вытерпеть общение с чиновником, ибо последнему завидуют куда меньше, а положение чиновника и вовсе кажется достижимым. Сам придворный может умерить свою зависть к правителю, употребляя власть, которой он обладает. Так менее значительные различия в величине соблазнительной магической силы вызывают меньше опасений, нежели различия существенные.
Ясно также и то, каким образом нарушение определенных табу несет угрозу и почему все члены общества должны наказывать или искупать это нарушение, чтобы не пострадать самим. Если заменить сознательные душевные движения бессознательными желаниями, мы поймем, что опасность и вправду существует. Она заключается в риске подражания, стремительно ведущего к распаду общества. Если другие не станут наказывать за нарушения табу, им придется признать, что в них имеется то же устремление, что и у преступника.
Нас не должен удивлять тот факт, что прикосновение в ограничениях табу играет ту же роль, что и при délire de toucher, пусть тайный смысл запрета при табу отличается по своему содержанию от смысла при неврозе. Прикосновение есть первый шаг к установлению обладания, к попытке подчинить себе человека или предмет.
Заразительную силу, присущую табу, мы объяснили способностью – посредством ряда качеств – вводить в искушение или побуждать к подражанию. С этим утверждением как будто плохо сочетается заявление, что заразительность табу выражается преимущественно в его перенесении на материальные предметы, которые затем сами становятся носителями табу.
Способность табу к перенесению отражает доказанную при неврозах склонность бессознательного влечения смещаться ассоциативным путем, обращаться на все новые объекты. Так наше внимание вынуждено согласиться с тем, что опасной магической силе маны соответствуют две реальные способности – способность напоминать человеку о его собственных запретных желаниях и способность, явно более важная, соблазнять его нарушением запретов в пользу этих желаний. Обе способности возможно свести к одной, если мы допустим, что в первобытной душевной жизни пробуждение воспоминания о запретном действии связано с пробуждением склонности к осуществлению этого действия. В таком случае воспоминание и искушение снова сливаются. Нужно еще признать, что если пример человека, нарушившего табу, соблазняет другого к такому же поступку, то непослушание распространяется, как зараза, подобно тому, как табу переносится с человека на предмет и с одного материального объекта на другой.
Если нарушение табу возможно исправить покаянием или искуплением, означающим, по сути, отказ от какого-либо блага или свободы, это доказывает, что выполнение предписаний табу само есть отказ – от чего-то крайне желанного. Невыполнение одного отказа подменяется отказом в другом. Отсюда напрашивается вывод, что раскаяние важнее очищения в ритуалах табу.
* * *
Позволю себе подытожить то понимание, какое появилось у нас в результате уподобления табу навязчивым запретам невротиков. Табу – древнейший запрет, принудительно налагавшийся извне (какой-нибудь властью) и направленный против сильнейших людских вожделений. Желание нарушить этот запрет пребывает в бессознательном. Люди, подчиняющиеся табу, испытывают двойственное (амбивалентное) отношение к тому, что табуируется. Приписываемая табу магическая сила опирается на способность вводить в искушение; она действует сродни заразе, ибо пример заразителен, ибо запрещенное вожделение в бессознательном переносится с чего-то одного на что-то другое. Искупление нарушения табу посредством воздержания доказывает, что в основе соблюдения табу лежит именно воздержание.
3
Теперь желательно выяснить, какова ценность нашего уподобления табу навязчивому неврозу – и какова польза от предложенного на основании этого уподобления понимания табу. Очевидно, что все здесь сводится к следующему: наше новое понимание ценно в том случае, если предоставляет какие-либо преимущества перед иными толкованиями, если оно объясняет табу лучше, чем при других разъяснениях. Велико искушение посчитать, что мы уже привели достаточно доказательств выше, однако нелишним будет подкрепить наши утверждения дополнительными подробными примерами применения запретов табу.
Кроме того, нам открыт и другой путь. Возможно исследовать, нельзя ли посредством тех гипотез, которые, будучи проверенными на неврозах, переносятся на табу, и тех выводов, к которым мы при этом пришли, изучить табу как явление. Понадобится лишь решить, что конкретно следует искать. Утверждение о том, что табу происходит от древнейших запретов, наложенных некогда извне, не поддается, разумеется, научному обоснованию. Постараемся поэтому установить психологические условия, определяющие табу, привлекая на помощь результаты изучения навязчивых неврозов. Каким образом при неврозе мы узнаем психологические условия болезни? Благодаря аналитическому изучению симптомов, в особенности навязчивых действий, а также защитных приемов и навязчивых повелений. В них обнаруживаются наглядные признаки происхождения из амбивалентных душевных побуждений и порывов, каковые соответствуют одновременно и желанию, и его противоположности (или действуют преимущественно на благо какой-то одной из склонностей). Сумей мы доказать, что эта амбивалентность, то есть преобладание противоположных устремлений, встречается и в предписаниях табу, а также определить порывы, которые, подобно навязчивым действиям, выражают сразу оба устремления, тем самым мы установим психологическое сходство табу и навязчивого невроза, причем в важнейшем, пожалуй, отношении.
Оба главных запрета табу, как отмечалось ранее, недоступны нашему анализу вследствие их соотнесенности с тотемизмом; ряд прочих предписаний имеет вторичное происхождение и потому бесполезен для наших целей. Табу сделалось в сообществах, им затронутых, частью общего законодательства и стало служить общественным правилам, которые явно свежее, чем запреты, налагавшиеся, например, вождями и жрецами ради сохранения собственного имущества и привилегий. Но все же остается большая группа предписаний, которые могут послужить материалом для нашего исследования; из этой группы я вычленяю табу, связанные а) с врагами, б) с вождями, в) с покойниками. Наши рассмотрения опираются на примеры из работы Фрэзера «Табу и опасности для души» (1911b, вторая часть фундаментального труда «Золотая ветвь»[50]).
а) Отношение к врагам
Имеется стремление думать, будто дикие и полудикие народы склонны испытывать безудержную и не ведающую жалости жестокость по отношению к врагам. Тем с большим интересом мы узнаем, что и среди дикарей убийство человека подчинено целому ряду правил, каковые надлежит причислить к предписаниям табу. Эти правила очевидным образом делятся на четыре группы. Они требуют, во‐первых, примирения с убитым врагом, во‐вторых, неких ограничений для убийцы, в‐третьих, актов покаяния и очищения, а в‐четвертых, выполнения некоторых обрядов. Наше далекое от полноты знание о предмете не позволяет установить наверняка, насколько общими (или редкими) являются эти практики среди упомянутых народов, но для нашего исследования, впрочем, это совершенно безразлично. Мы вполне можем допустить, что во всех случаях речь идет о широко распространенных обычаях, а не об отдельных странностях.
* * *
Обычаи примирения с убитыми на острове Тимор после победоносного возвращения из военного похода (с отрубленными головами побежденных врагов) выглядят крайне любопытными: помимо почестей, командир похода удостаивается также ряда ограничений (см. ниже). Еще приносятся жертвы, дабы умилостивить души тех, у кого отняли головы. «Местные жители полагают, что, если жертвоприношений не совершить, на победителя обрушится какое-нибудь несчастье. Более того, часть обряда составляет танец, сопровождаемый песней, в которой оплакивается смерть убитого и испрашивается прощение за нее. «Не обижайся, – говорится в ней, – что голова здесь у нас; наши головы, будь мы менее удачливы, могли бы сейчас находиться в твоей деревне. Сейчас дух твой может успокоиться и оставить в покое нас. Зачем стал ты нашим врагом? Не лучше ли было нам оставаться друзьями? Тогда кровь твоя не была бы пролита и не слетела бы с плеч голова»[51]. Схожий обычай имеется у народности палу на острове Целебес[52], а галла в Восточной Африке по возвращении из похода «приносят жертву джиннам, или духам убитых врагов, прежде чем войти в дом»[53].
Другие народы изыскивают способы превращать своих прежних врагов после смерти в друзей и благодетелей, то есть в духов-хранителей. Этот способ подразумевает почитание отрубленных голов, как принято у некоторых диких племен на Борнео. Когда приморские даяки Саравака[54] приносят из похода домой головы врагов, то несколько месяцев с этими головами обращаются с величайшей заботой и называют самыми ласковыми именами, какие только есть в их наречии. Им всовывают в рот вкуснейшие куски повседневной еды, лакомства и даже сигары. Головы постоянно упрашивают ненавидеть прежних друзей и одарить любовью новых хозяев, так как теперь они стали частью нового племени. Было бы большой ошибкой считать, что такое обращение, которое представляется нам отвратительным, опирается на насмешку[55].
У многих дикарских племен Северной Америки наблюдателям бросается в глаза траур по врагам, убитым и оскальпированным. Индеец-чокто, убив врага, целый месяц совершал траур, на протяжении которого соблюдал суровые ограничения; такие же обычаи распространены у индейцев племени дакота. По словам одного очевидца, осейджи скорбят по собственным покойникам, «а еще оплакивают врагов, будто те были их друзьями»[56].
* * *
Прежде чем приступить к изучению других обычаев табу, касающихся обращения с врагом, нужно рассмотреть и опровергнуть возражение, которое напрашивается само собой. Мотивировка этих предписаний, возразят нам, имея в виду также Фрэзера и прочих ученых, довольно проста и не имеет ничего общего с упомянутой амбивалентностью. Эти народы находятся во власти суеверного страха перед духами убитых, – страха, не чуждого классической древности и выведенного великим британским драматургом на сцену в галлюцинациях Макбета и Ричарда III[57]. Все обряды умилостивления последовательно вырастают из такого страха, наряду с ограничениями и раскаянием, которые будут обсуждаться далее. В пользу подобного понимания говорит и четвертая группа предписаний, которая не допускает иных толкований, кроме желания прогнать духов убитых, досаждающих убийцам[58]. Еще дикари прямо сознаются в страхе перед духами убитых врагов и объясняют этот страх теми заповедями табу, о которых идет речь.
Данное возражение и вправду выглядит очевидным; будь оно применимо во всех случаях, нам вовсе не пришлось бы прибегать к дальнейшим разъяснениям. Я не стану пока предлагать опровержение, укажу лишь, что имеется и мнение, вытекающее из предыдущих наших рассуждений о природе табу. Из наблюдения за этими обычаями нужно заключить, что поведение дикарей по отношению к врагу не целиком враждебное. В нем присутствуют проявления раскаяния, восхищение врагом и угрызения совести за убийство этого врага. Трудно устоять перед соблазном и не заподозрить наличие среди дикарей заповеди «Не убий», усвоенной задолго до почитания какого бы то ни было божества; нарушение этой заповеди не проходит безнаказанно.
* * *
Обратимся к другим группам предписаний табу. Ограничения для победителей-убийц встречаются необыкновенно часто и по большей части крайне суровы. На Тиморе (ср. приведенные выше обычаи примирения) человек, который возглавлял военный поход, не может сразу вернуться домой. «В его распоряжение предоставляется особая хижина, в которой он с целью телесного и духовного очищения должен провести два месяца. В этот период он не имеет права ни навещать жену, ни прикасаться к пище своими руками; кормить его должно другое лицо» («Золотая ветвь»[59]). У некоторых племен даяков мужчины по возвращении из успешного похода вынуждены несколько дней оставаться в одиночестве и воздерживаться от определенной пищи; им также нельзя прикасаться к железу и общаться с женщинами. На острове Логея возле Новой Гвинеи «мужчины, убившие врага или принимавшие участие в убийстве, около недели должны скрываться в своих домах. Они избегают всякого общения с женами и друзьями, им запрещено прикасаться руками к пище, питаются они только растительной снедью, которую им приносят в особой посуде. Эти ограничения призваны уберечь мужчин от запаха пролитой крови убитого: дикари верят, что в противном случае они заболеют и умрут. У племени туарипи, или моту-моту, на юго-востоке Новой Гвинеи мужчина, убивший другого, не смеет приближаться к своей жене и прикасаться пальцами к пище. Его кормят посторонние, причем особой едой, и эти правила соблюдаются до ближайшего новолуния» (Фрэзер).
* * *
Не стану составлять исчерпывающий список всех правил, примеры которых приводит Фрэзер применительно к победителям-убийцам. Разве что упомяну еще несколько случаев, в которых содержание табу проявляется наглядно или в которых ограничения сопровождаются раскаянием, очищением и другими ритуалами.
«Среди монумбо в немецкой Новой Гвинее всякий убивший врага в бою становится «нечистым», и его называют тем же словом, каким обозначают женщин при менструации и во время родов. На протяжении длительного времени ему надлежит оставаться в мужском доме, а жители деревни собираются вокруг и прославляют его победу плясками и песнями. Он не смеет ни к кому прикасаться, даже к жене и детям, иначе те покроются язвами. Снова чистым он становится благодаря омовению и иным способам очищения» (Фрэзер).
«Молодые храбрецы у натчей в Северной Америке, добывшие свои первые скальпы, обязаны на протяжении шести месяцев соблюдать некоторые запреты. Им не разрешается спать с женами и употреблять в пищу мясо: едят они исключительно рыбу и мучной заварной пудинг… Индеец-чокто, который убил врага и снял с него скальп, месяц носил траур и в этот период не расчесывал волосы, а если ощущал зуд в голове, то почесаться он мог только палочкой, которую с этой целью носил привязанной к кисти руки. Ритуальное оплакивание убитых врагов было у североамериканских индейцев обычным явлением» («Золотая ветвь»).
«Когда индеец из племени пима убивал апача, ему предстояло вытерпеть обряды строгого очищения и искупления. Он держал шестнадцатидневный пост, не дотрагивался до мяса и соли, не смотрел на горящий огонь и не разговаривал ни с одним человеком. Живя в одиночестве в лесу, он полагался на услуги старухи, которая приносила ему скудную пищу. Часто купался в ближайшей реке и – в знак траура – мазал голову глиной. На семнадцатый день устраивался при свидетелях обряд торжественного очищения воина и его оружия. Поскольку индейцы пима воспринимали табу на убийства куда серьезнее, нежели их враги, и не откладывали искупления и очищения, подобно прочим, до окончания похода, то их боевитость сильно страдала от такой нравственной строгости – или, если угодно, благочестия. Несмотря на их необыкновенную храбрость, они оказались для американцев неподходящими союзниками в борьбе с апачами» (Фрэзер).
При всем интересе к подробностям и разнообразию обрядов искупления и очищения после убийства врага, пусть даже они заслуживают более глубокого исследования, на сем я прерву их изложение, потому что они не сообщат нам ничего нового; отмечу лишь, пожалуй, что временная или постоянная изоляция профессионального палача, сохранившаяся и до нашего времени, принадлежит к тому же разряду явлений. Положение палача в средневековом обществе действительно дает хорошее представление о действии табу среди дикарей[60].
