Зинаида Гиппиус
Богиня
Но одно он знал твердо: что тянуться по-прежнему это не может.
IV
У Жени Реш не было матери, а потому и некому было усмирять ее пылкие порывы. Предполагаемый пикник не дал ей уснуть всю ночь. Катерина Федотовна, не то компаньонка, не то нянька, с которой Женя вдвоем занимала почти всю дачу (отец приезжал только на праздники), Катерина Федотовна пожелтела еще больше от внутренней злобы на свою несносную воспитанницу и бросала самые ядовитые взгляды, хотя слова ее, как всегда, были сладки и угодливы.
– Вы, Катерина Федотовна, тоже пойдете, – распоряжалась Женя. – Одевайтесь. А я побегу к Агриппине Ивановне, узнаю – как, что…
Собственно устроителями пикника были Агриппина Ивановна, ее два кузнеца-офицера, которые у нее в то время гостили, семья Селифановых и Александр Лукич, приятный молодой человек с бледным лицом, тихим голосом, черной остренькой бородкой и вообще томным видом.
Александр Лукич был родственник купцов Жолтиковых и говорили даже, что он в Москве просто-напросто сидит в лабазе; но, вероятно, это была злая клевета, ибо у Александра Лукича все признавали самые изысканные манеры, а под его сдержанностью могло скрываться только очень тонкое образование.
Решено было собираться у Агриппины Ивановны. Дача ее стояла на горе, далеко от большого дома, где жили сами Жолтиковы, и близко от парка. Хотели выехать в 8 часов, но только в одиннадцать Агриппина Ивановна вышла. Она была в сером полосатом платье и большой белой кружевной шляпе. У крыльца уже стоял хорошенький плетеный шарабан и линейка.
На линейку нагрузили провизию и уселись мамаша Селифанова, Катерина Федотовна, еще несколько дам и даже Иван Семенович со своими удочками, шутник, балагур и дамский угодник, но уже с порядочной лысиной и хромой.
Попочка пришла только с Амосом. Ее мамаша была неохотница до большого общества и велела дочке сказать, что она не так здорова.
Попочка смотрела равнодушно, почти брезгливо, и стала, прислонившись к зеленому забору палисадника. Она была одета в свежее, легкое белое платье, которое сидело на ней удивительно. Длинная и бледная до прозрачности шея Попочки была полуоткрыта и выходила из рюшей и сборок, точно окруженная волнами белого пара.
Агриппина Ивановна уселась в свой шарабан и взяла вожжи.
– Ну, господа, кто же со мной? – крикнула она как-то неестественно, потому что, хотя она и делала вид, что еще не решила и сама не знает, кого возьмет с собой, однако никто не сомневался, что она это уже решила и знает.
Виктор в стороне торопливо и вполголоса объяснял Пустоплюнди, забегая вперед:
– Она, знаете, вчера намекала и даже приставала – не поеду ли я в шарабане, но я решительно отказался: это не в моих планах. Еще не время, знаете. А пока еще не время – нечего подавать повод к толкам, а?
Между тем в шарабан уселся приглашенный Александр Лукич. Агриппина Ивановна смеялась и уверяла, что поля его панамы будут мешать ей, однако дернула вожжами и покатила вперед.
Линейка тоже собиралась тронуться, когда вдруг подошла Попочка и объявила, что она тоже поедет, что она не может идти пешком три версты по жаре. Сначала было решено, что она пойдет вместе со всеми барышнями и молодежью.
Потеснились и дали ей место. Пустоплюнди растерянно посмотрел вслед облаку пыли, Амос пронзительно захохотал, а Женя проворчала:
– Фря! – и, с треском распустив зонтик, энергично отправилась в путь.
Начало дороги было приятное, лесом. Компания разбилась. Шли большею частью попарно. Только Виктор шагал один впереди, насвистывая что-то и сбивая своей толстой палкой головки цветов и листья с низких ветвей, да Пустоплюнди тащился позади всех, ошеломленный «ее» исчезновением. Он думал о ней, представляя ее себе такою, как видел сейчас, в белом платье, гордую, похожую на богиню. Пустоплюнди не знал, какие бывают богини, он не видел ни одной, и называл Попочку мысленно богиней, совершенно не отдавая себе отчета, что именно хотелось ему сказать – и все-таки выражался именно так.
Последние две версты пришлось идти по солнцу, по голой и пыльной дороге. Барышни начинали серьезно пищать, когда, наконец, мелькнула из-за дальнего бора белая Отрадненская церковь.
Путешественники, усталые и пыльные, миновали поселок, перешли мосты через большие светлые пруды с целым лесом ив и верб по берегам и спросили у встречного мужика – не проезжали ли здесь господа?
Господа оказались приехавшими. Они даже устроили чайный стол и завтрак в липовой аллее, за домом.
Княжеский дом смотрел угрюмо и гордо в своем старинном великолепии. Он был весь белый, каменный, с террасами и балконами, с широкими подъездами. Задним фасадом он выходил в парк, тянувшийся на несколько верст, глубокий и тенистый. Около самого дома парк начинался липовой аллеей, да такой, что даже Виктор свистнул удивленно и заявил, что на Кавказе ничего подобного нет. Липы, толстые, крепкие, стояли близко-близко одна от другой, стволы их делали бесконечную стену, бесконечную потому, что ветви наверху давно соединились и сплелись подвижным зеленым потолком. Говорили, что тут жил Пушкин, писал, гулял и охотился. В доме даже была картина, изображающая Пушкина с собакой в липовой аллее.
Единогласно решили осматривать прежде всего дом, поручив Ивану Семеновичу, который достопримечательностями не интересовался, заботу о завтраке.
Александр Лукич подал руку Агриппине Ивановне; Виктор решился утешаться с Женей, а Пустоплюнди удалось, наконец, пойти рядом с Попочкой, глядеть на нее сбоку и говорить ей о чем-то. Время от времени она кивала головой или говорила «да». Пустоплюнди были ненужны ее слова: ему только хотелось, чтобы она была такая, как есть, именно такая, неподвижная и прекрасная, и позволяла глядеть на себя.
Когда явился любезный управляющий с ключом и дачники вошли в первую комнату – всех охватил сумрак и холод церкви. Комната была полукруглая, со стеклянной дверью и с окнами под потолком. Темные стены, темная строгая мебель; только потолок выделялся светлым, странным пятном: он был выкрашен в голубую краску и долженствовал изображать небо с белыми облаками. Невольно все обратили внимание на этот потолок, так он не шел ко всей комнате.
– А это недавно ремонтировали у нас, – пояснил управляющий. – Старый-то рисунок поистерся, так архитектор велел маляру замазать гладко, а тот, затейник, вон что вывел. Ничего, хитро!
Все промолчали.
Управляющий пошел дальше, из двери в дверь. Мелькали полутемные прохладные комнаты, гостиные и диванные, спальни и будуары с тускло-розовыми гобеленами, на которых едва выделялись непомерно большие, бледноватые фигуры людей, собак и лошадей. Кое-где смотрели незакрытые старинные картины, темные и волшебные. Были тут и маленькие проходные комнатки с разноцветными стеклами в узком окне и креслом строгого стиля, с высокой спинкой, обитым желтой кожей. В столовой ждало еще новое, хотя и не яркое, великолепие. Комната была овальная с одним, очень большим, окном. Стены дубовые, темные; на разных полках кубки и чаши; стулья с вогнутыми кожаными сиденьями; а в трех дверцах дубового буфета стояли вырезанные из цельных кусков три человеческие фигуры натуральной величины. Самый средний был Вакх, некрасивый, здоровый и веселый, со складками вокруг смеющегося рта, с виноградом в волосах и сильными руками. Когда другие ушли из столовой, Пустоплюнди все стоял перед Вакхом и смотрел на него. Пустоплюнди сам не знал, что с ним делается в этом доме. Ему казалось, что он вступает в какой-то неизвестный мир, чуждый даже его счастливому миру неба и прямых сосен, но не менее прекрасный. Все ему нравилось здесь до слез, и он не мог объяснить почему. В первый раз ему захотелось знать больше, идти дальше, он чувствовал, что есть, есть тот мир, куда его влечет и куда он не знает дороги…
