Зинаида Гиппиус
Наверно
Завертелось колесо. Задумался, не слышал, о чем и говорят Ильин с женой.
– Какая беда над вами стряслась? – усмехнувшись, спросил наконец Ильин. – Я вас третий раз окликаю, а вы точно глухой. Или в эмпиреи заехали?
– Куда там в эмпиреи! – забормотал я. – И беды никакой. Напротив. Ах, Елизавета Григорьевна!
Это была Лизочка, единственная дочь Марьи Львовны, падчерица Ильина. Я редко ее видел, но всегда с особенным чувством. Курсистка, а личико у нее детски-милое, тихое. И так трогательно торчат петли бархатного черного банта на затылке, на темных волосах. Иногда, как тень, проходило что-то по душе, что-то нежное и глубокое: если б полюбить Лизочку, если б она полюбила… Горячо становилось у сердца – и уж прошла тень, почти не зацепив мысли.
Увидав темную головку, милые глаза – я ждал привычной, ласковой тени, о ней думая, но… ничего не было. Холодно поглядел на бархатную ленту. Улыбнулся по привычке. Пожал руку. Экий я сантименталист. Что мне Лизочка? Никогда не полюблю ее. Если б я захотел… после четверга… Лизочка мне бы не отказала. Но я почувствовал ясно, что не захочу. Маргариту Аркадьевну скорее. Живо, на скорую руку… Надоела – прощай, в Индию…
А Лизочка мне будет в корне не нужна, я знаю; с Лизочкой что-то другое могло быть, и нет его. Милое, хорошее, особенное – и нет его. Такое невозможное, что хоть и жаль, а вот уж и не хочется.
– Куда вы? – удивленно спросила Лизочка, когда сорвался с места и сталь прощаться. Она привыкла подолгу дружески болтать со мной, когда мы встречалась.
– Оставь его, Лиза, – сказал Ильин. – С ним что-то случилось. Говорят, будто не дурное, – хорошее, а не видать.
– Прощайте. В четверг приду. Или не приду. Если не приду – значит, в Монте-Карло уехал, в Америку…
Они раскрыли рты, а я удрал.
…Ночью меня давили кошмары. Я ходил, действовал, – а кругом был кинематограф – все черное и серое, быстрое, дрожащее и без голоса. И я был из кинематографа. Не боялся, а только скучал.
Красная неподвижная занавеска – я ее увидал, проснувшись, – развеселила и обрадовала меня. Как хорошо, что красная и что не двигается. И за окном хорошо: уже мартовская яснота, Петербург… В кинематографе моего сна была как будто Индия…
Этот день, вторник, и следующий, среду, я прошлялся. И так, по улицам, – и по гостям. Порою возвращалось физиологическое, бессловесное ощущение незабытого повторяемого сна, – и тогда было сосуще-скучно. Вечером пошел к Маргарите Аркадьевне; увидал ее – и с непреложной уверенностью вспомнил, что в моем ночном кинематографическом мире она все время была и вертелась. Даже платье вот точно такое – серое с белой вставкой. Волосы черные.
Вероятно, во мне было что-то особенное, потому что Маргарита Аркадьевна в этот вечер обратила на мена больше внимания, чем всегда, смеялась, даже – кокетничала… А я замирал от страха. Уже не начало ли это исполнения моих недавних желаний?
«…Эге, – подумал я, проснувшись утром в четверг. – Вот оно что! Черт просто хотел, чтобы я понемногу спятил с ума. У меня, должно быть, всегда были слабы известные центры. Никто сегодня ко мне не придет, ничего я не получу, а взять-то он, дьявол, порядочно взял, и даром: уж все мне кругом начало мерзеть. И опять целую ночь (третью!) это кинематошное трясение. Житья нет».
Мысли неубедительные. Но я горячо убеждал себя, что верю им, что ничего нет, ничего не будет, черт не придет; я даже решил выйти утром, освежиться, погулять… Вернусь не раньше часу, позавтракаю… Что за черти! Вздор все. Ну, был, ну, подгадил, сколько мог, – и довольно.
